В то утро, попрощавшись с Райзл, Макс решил, что надо бы и о здоровье подумать. Что будет, если он свалится в чужом городе? Увезут в гойскую больницу, а он там даже с врачом или сестрой толком поговорить не сможет. Помретне будут знать, где похоронить. «Не пойду сегодня ни к Циреле, ни к Школьникову, подумал он. Сразу в гостиницу!» Выйдя за ворота, он уже повернул к Цеплой, но вдруг ноги (или какая-то сила, которая ими движет) сами понесли его в противоположную сторону. Проходя мимо десятого дома, он бросил взгляд на балкон раввина. Присмотрелся, не стоит ли Эстер со своей выпечкой у ворот пятнадцатого. У кафе Хаима Кавярника учуял сырный пирог, уже хотел зайти, но вместо этого направился к малине в шестом. А вдруг там сейчас Слепой Майер? Макс должен передать ему привет. Он слышал о Майере больше двадцати лет назад, еще до того, как уехал из Варшавы. И, по правде говоря, Макс соскучился по мужской компании. Слишком много женщин было около него в последнее время.
В переднем помещении, где буфет, сегодня было куда оживленнее, чем в тот вечер, когда Макс заглянул сюда впервые. Парни в надвинутых на глаза картузах, брюках-галифе и высоких сапогах, рябые девицы, оборванцы в залатанных сюртуках и неказистых шляпахвсе смешались в гудящую толпу. Одни о чем-то шептались, другие тянули из мешочка билетики с номерами, третьи жевали пирожки, пачкая маслом рты и пальцы. Девица и парень по очереди пили из монопольной бутылки: онглоток, онаглоток. Макс хотел уйти, но вместо этого перешагнул порог и сквозь толпу протиснулся в другое помещение. Там было почти пусто. Над столиками кружили мухи. У окна сидел некто, в ком Макс сразу признал Слепого Майера: плечистый гигант с огромной головой и низким лбом, один глаз вытек, мясистый нос усыпан багровыми бородавками. Он носил картуз с кожаным козырьком, сюртук в серую и желтую полоску и синюю рубаху, застегнутую на горле жестяной брошью. Настоящий великан, лицо испещрено шрамами. Раскачиваясь над стаканом, он рычал, как зверь. Макс посмотрел на него с любопытством: вот он, Слепой Майер, король «Площади», ребе варшавского преступного мира. Макс кашлянул, и тот, медленно, как вол, повернув голову, из-под густой брови уставился на него единственным глазом. Во взглядеподозрение и настороженность человека, который давно не ждет от жизни ничего хорошего.
Это вы Майер? спросил Макс.
Кто такой? прогудел Слепой Майер, как из бочки.
Мы не знакомы. Меня зовут Макс Барабандер, я из Буэнос-Айреса. Привез вам привет от вашего старого друга, Хацкеле Пельтеса.
Слепой Майер задумался, пожевал мясистыми губами. Возле рта обозначились две глубокие складки.
Помню, помню. Стало быть, он в Буэнос-Айресе?
Да.
А я слыхал, он помер. Слепой Майер будто говорил сам с собой, а не с Максом.
Жив-здоров и помирать не собирается.
И как там у него делишки?
Разбогател.
Слепой Майер с размаху опустил кулак на столешницу.
Когда он из Варшавы-то уехал? Уже лет десять, наверное
Больше двадцати.
М-да, время летит. Помню его, как же. Еще с одной рыжей крутил
Ханча. Она теперь его жена.
Женился, что ли, на ней? Дивлюсь, что он меня помнит. Мир забыл Слепого Майера. Забыл, как покойника.
Он часто о вас говорит.
И что именно? Да ты присядь, в ногах правды нет. А то пойди, возьми себе в буфете что-нибудь. Был тут половой, да сплыл. Теперь у буфетчицы самому брать надо. Не еда здесь, а помои! Слепой Майер скривился от отвращения.
Я не голоден. Но, если хотите, можем в ресторан пойти, в семнадцатом доме.
К Лузеру? Хотеть-то хочу, но врач запретил, даже стакан пива нельзя выпить. Язвы у меня в желудке! И Слепой Майер ткнул себя пальцем в необъятный живот.
Тогда, может, к Хаиму Кавярнику? У него отменные пироги с сыром.
Пироги? Да мне только сухари с молоком можно.
Слепой Майер оттопырил нижнюю губу, показав длинные зубы, кривые и черные, как пеньки. С минуту он качал головой, словно узнав о каком-то несчастье и не находя утешения. Потом спросил:
И чем он там занимается? Торгует?
Трикотажная фабрика у него.
У Хацкеле Паршифабрика?!
Довольная большая, работниц пятьдесят. Испанки в основном.
Так, а она?
Настоящей дамой стала.
П-ф! Надо же, уехали и в люди выбились. Она же шлюха, вот здесь, в этом самом доме, в подвале принимала. Ичеле Чурбан ее альфонсом был.
Зато теперьграфиня графиней. Вот такие бриллианты носит. Макс сложил кружком большой и указательный пальцы.
Слепой Майер опустил на стол второй кулак.
Не многовато они там на себя берут, в этой Америке? Приезжают туда и брешут, что здесь они были графья Потоцкие. Там деньги решают все, у кого монет больше, тот и на коне. Была у нас заваруха. Набежали толпой, вломились. Сижу тут, никого не трогаю, они орут, а я знать не знаю, кто такие. Всякая шушера собралась: портные, сапожники, подмастерья, и остановить их некому. Всю «Площадь» разнесли, все с нее разбежались, как зайцы, а те по домам пошли. Били, резали, даже баб не щадили. Во мне самом дыр понаделали. Двадцать на одного, кто ж тут устоит? Меня в больницу забрали, в Чисте. Полтора месяца провалялся. Никто даже проведать не зашел, ну, двое-трое только. Так что Крохмальная уже не та. Да и Смочая не лучше. А ты чего приехал-то?
Просто так, на старую добрую Варшаву посмотреть.
Нет больше той Варшавы, забудь. Раньше друг с другом считались, а теперь разная шваль поналезла невесть откуда, каждый под себя гребет. Облаваих в телегу кидают, как собак. В наше-то время комиссар с нами водку пил. Ревировый мне кланялся, честь отдавал. Был тут такой Лейбуш Требуха, слово скажеткак припечатает. Приходит, бывало, в участок и говорит: «Ваше высокоблагородие, это мой человек», и того сразу домой отпускают. Но ты Лейбуша не застал, он уже тридцать шесть лет как помер. Да что я говорю? Больше, все сорок. Придет ко мне: «Майер, так и так. Замели доброго человека, а у него дети голодные. Надо бы его вытащить». Чтобы обер-полицмейстера подмазать, за десять минут целую кучу денег собирали, не будь мое имя Майер!
Да, я знаю.
Ничего ты не знаешь! Как, говоришь, город называется, где ты живешь?
Буэнос-Айрес.
Как же, слыхал. Раньше туда товар целыми пароходами отправляли. Есть тут еще один из старой гвардии, Шмиль Сметана. Когда-то был мелкой сошкой, а теперь важная персона. У него тут баба, а у нее сестра в ваших краях. Говорят, заправляет там вовсю.
Я знаю, о ком вы. Да нет, не такая уж она большая шишка.
Тебе видней. Как же ее звать-то? Райзл Затычка. До всех этих заварушек на «Площади» стояла, пьяниц к себе зазывала. Но Шмиль Сметана так в нее втюрился, что жену выгнал, а ей квартиру снял в двадцать третьем доме. В люди ее вывел. Молодые-то ничего не знают, а Слепой Майер все помнит. У меня, считай, все записано, я их насквозь вижу. Вот за это они меня и ненавидят.
Почему же ненавидят? Наоборот
Ненавидят, ненавидят. Я им правду в глаза говорю, а за правду бьют. Но чего мне их бояться? Моя жизнь давно за середину перевалила, недолго осталось. Что они мне сделают? Сижу здесь, а время течет, как песок сквозь пальцы. Тут минуты не проходит, чтобы кого-нибудь не ограбили, средь бела дня из рук вырывают. Шлюхи каждый месяц должны на осмотр ходить, все в желтый билет записывают. Если у кого заразу найдут, в больницу увезут, а там отравят и закопают по-тихому. Евреев, гоеввсех в одну яму. Раньше-то кот за своих девок заступался, а теперь как ментовская облава, так все разбегаются, будто крысы. Им бы только пару грошей урвать, черт бы их побрал. А в Буэнос-Айресе как?
Испанец сам готов жену продавать, лишь бы не работать.
Я слышал, там черные люди есть.
Это не в Аргентине.
А где, в Нью-Йорке?
В Нью-Йорке, в Чикаго, в Кливленде.
Ты там был?
И не раз.
И как там живут? Когда-то я тоже хотел в Америку уехать, но не вышло. Видать, не судьба. Да и что мне там делать? А здесь, на Крохмальной, на Смочей, во всей округе хозяином был. Ко мне с Тамки приходили, из Повонзок, из Охоты. Мое слово было закон. Это от забастовщиков все беды начались. Александр хороший царь был, а его взяли да прикончили. Сразу погромы начались, и стал народ за границу уезжать, кто куда, лишь бы отсюда подальше. Потом Думу захотели, а что от нее толку? Как говорится, в бедности житьчто в могиле лежать. Помогла эта Дума как мертвому припарки. Сапожник так и остался сапожником, а генералгенералом. Ну что, так или нет?
Да, вы правы.
Прав-то прав, да что мне с того? Эх, старостьне радость. Сижу тут день-деньской, потому как ходить не могу, ноги болят. А в кровати валятьсяпролежни. Короче, куда ни кинь, все клин. Ты женат?
Женат.
Любовницу искать приехал?
Я бы и там нашел.
Само собой! Этого добра везде хватает. Но когда от старости все кости ноют, уже ничего не надо. Хоть голую царицу Савскую передо мной поставь, я на нее и не взгляну. На что она мне? Эх, сколько ж баб у меня было! Больше, чем у тебя волос на голове осталось. Приехал как-то в один город, уже не помню в какой, остановился в гостинице, а напротив, дверь в дверь, полковничья жена живет. Побеседовали разок, а она возьми да и влюбись в меня по уши. Вот так, с ходу. Заявляется ко мне в номер и начинает в любви признаваться. Ну, я ей прямо сказал: «У меня таких, как ты, сотня». «Нужна ты мне, говорю, как собаке пятая нога». Она побелела как стенка и говорит: «Они тебя не любят». «А откуда мне знать, отвечаю, что ты не врешь?» Закурил, а она говорит: «Дай мне твою папиросу». Схватила ее и вдруг ладонь себе прижгла, до мяса, до черноты. «Вот, говорит, тебе доказательство». Сколько живу на свете, никогда такого не видал. Хотел в аптеку за мазью бежать, а она говорит: «Ничего. Дай сюда губы». Я ее поцеловал, а она ртом присосалась, что твоя пиявка. Трое суток с этой кацапкой в гостинице пробыл. Встанем, поедим и опять ляжем. А потомвсе. Когда на четвертый день оттуда съезжал, еле на ногах стоял, как после тифа
А она? К полковнику вернулась?
К кому же еще? Не к тебе же. Маневры в тех краях проходили, а он ее с собой брал. Слыхал что-нибудь похожее хоть раз?
Нет, никогда.
Вот так-то. Живешь, живешь, думаешь, уже все на свете знаешь, и вдруг такое услышишь, что и поверить невозможно. Об этом даже где-то в наших святых книгах написано, только не помню в какой
7
Сначала коридорный, потом мальчишка стучались к Максу, звали его к телефону, но Макс велел отвечать, что его нет. Целый день он валялся в кровати. Устал от побед, но заснуть не мог. Лежал, совершенно измученный, размышлял, но так ничего и не решил. Циреле ищет его, но он не может показаться ей на глаза. Надо дождаться среды, а до этого придется быть одному. Разговаривать с Циреле он и не хотел, и не мог. Что он ей скажет? Какое оправдание себе придумает? Макс заранее боялся и ее тихих, интеллигентных упреков, и злых взглядов ее матери, но больше всего он боялся святого человека. Макс не сомневался: если раввин его проклянет, все проклятия осуществятся Нет, больше нельзя ее обманывать. Как можно обещать, что женишься, если ты женат? Это же надо быть больным на всю голову. Вот с Башейтут все иначе. Ее отец живет где-то далеко в провинции. Даже если захочет проклясть, все равно не узнает кого
Макс задремал, но в девять вечера проснулся от голода. Солнце еще не зашло, висело, багровое, где-то в стороне Воли, почти над самой землей. Узкая полоса облаков делила его пополам. Макс вышел на улицу, готовый, впервые с тех пор как приехал в Варшаву, провести вечер в одиночестве. Он шагал по Новому Миру, пока не попалось кафе. Макс вошел и заказал селедку, яичницу и кофе. Полистал польскую газету, попробовал читать, но, оказалось, он совершенно забыл польский, да и раньше-то его толком не знал. Взял с соседнего столика иллюстрированный журнал на французском языке и стал рассматривать картинки, пытаясь разбирать подписи. Везде об одном и том же: о мужском могуществе и женской красоте. Вот генерал, а вот еще генерал. Вот красавица-актриса, а вот принцесса. Свадьба, невеста держит букет цветов, жених положил руку на эфес сабли. Все хотят одного: денег, женщин и власти. А чего, например, добился Макс? Миллионером не стал, не знает ни языков, ни того, что должен знать любой еврей. Такие, как он, питаются объедками, подбирают, что никому не надо. Даже Циреле для него слишком хороша. В грязи родился, в грязи и помрет.
Макс ел не спеша, тянул время. Ложечкой прихлебывал кофе и пытался читать статью, где понимал только одно слово из трех. Досадно, что он целый день провалялся в кровати, теперь долго уснуть не сможет. Он курил папиросу за папиросой. Интересно, что делают заключенные в одиночной камере или карцере? Макс-то хотя бы по улицам побродить может. «Эх, подумал, все-таки зря на сеанс не пошел». Макс достал из внутреннего кармана записную книжку, о которой уже успел позабыть. В Буэнос-Айресе он заполнил ее адресами, но до сих пор так и не удосужился в нее заглянуть. Совсем голова дырявая Он скользил глазами по строчкам. Откуда эти адреса, кто ему их дал? Одни имена знакомые, другие совершенно ничего не говорят. Как бы то ни было, уже поздно куда-то идти. Телефона у тех, кому он должен передать привет, наверно, нет. И все же записная книжка немного его приободрила.
Просидев в кафе до одиннадцати, он пошел в гостиницу. На Хмельной к нему прицепились уличные девушки. Макс остановился поболтать с ними, но они говорили по-польски, а не по-еврейски. Вернувшись в «Бристоль», он не стал подниматься в номер, но остался в холле. Опустился в глубокое кресло. Одни постояльцы входят, другие выходят, третьи сидят и читают газеты. Старая дама с желчным лицом, покачивая креповым хвостом, притороченным к черной шляпе, что-то говорит девушке лет семнадцати. Тонкие, бледные губы, злой взгляд, несколько седых волосков на подбородке. Наверно, очередную порцию морали выдает. А девушка слушает, не отвечает. Макс стал наблюдать за ними. Что ей за дело, как молодая себя ведет? Ну, будет она вести себя хорошо, а старой-то что с того? Сколько этой карге осталось небо коптить? Видно, никто не хочет думать о смерти, даже такая мумия ходячая. Но почему? Наверняка все ее подруги давно на том свете, да и сама уже успела завещание написать А если бы она точно знала, что ей осталось, например, полгода? Ну а сам-то Макс что стал бы делать, знай он, что через год умрет? Сел бы псалмы читать? И как долго он бы этим занимался?
Нет, а правда, что бы он сделал?
Макс крепко задумался. Итак, как он поступит, если узнает, что ему остался год? Нельзя же лежать в кровати и ждать смерти. Надо что-то предпринять.
Можно имущество бедным раздать. Но для этого надо сперва распродать недвижимость. Пришлось бы вернуться в Аргентину. Чтобы превратить дома и землю в наличные, полгода понадобится, а то и больше. И с чего он взял, что благотворительность ему чем-то поможет? Ничего после смерти нет, ни рая, ни ада. Что мертвый человек, что мертвая скотина, никакой разницы. Единственное, что стоило бы делать, это стараться, пока жив, получить как можно больше удовольствий. Но каких? Обедать по два раза в день, что ли?
Чушь! Для такого, как он, существует лишь одно удовольствиеженщины. Он постарался бы обладать всеми женщинами, какими только можно. И денег бы не жалел. Но представим себе, что этот год начался сегодня и Максу осталось еще триста шестьдесят четыре дня.
Значит, сегодняшняя ночь уже потеряна? Может, позвонить Райзл Затычке и сказать, что хочет прийти? Или снова попытать счастья с Эстер? Он не устал, но чувствовал, что сегодня уже не осталось сил на мужские подвиги. Будь это и правда его последний год, если сил нет, ничего не поделаешь. Пойти найти какой-нибудь трактир и напиться? Тоже не тянуло. Еще, что ли, папиросу закурить? Да, сегодняшнюю ночь он упустил. Ну а завтра что?
Сидя в кресле, Макс принялся разрабатывать план. Он перевел бы сюда из Аргентины все деньги, вырученные за недвижимость, и потом менял бы женщин как перчатки.
А что, если и правда жениться на Циреле, проверить, как она в постели? Не понравитсяв любой момент сможет ее бросить. Если жить осталось всего год, то уже никакие проклятия не страшны В кругосветное путешествие поехал бы и баб с собой захватил целую толпу. За деньги можно все, а чего нельзя, то можно за большие деньги. Только помощник нужен. Секретарь, агент, надежный человек, который будет помогать ему обделывать делишки. Кто бы это мог быть?
И вдруг его осенило: конечно же Райзл! Шмиль Сметана ей изрядно надоел, и деньги любит. Она ему не одну Башу найдет, а хоть двадцать, хоть сорок, сколько душе угодно. Макс ее в путешествие возьмет, будет ей жалованье платить Она с ним в Аргентину поедет, захочет ведь, наверно, с сестрой повидаться
Макс Барабандер любил помечтать, но до сих пор ни одна фантазия так его не захватывала. Распродавать недвижимость не надо. Пятнадцать, ну, пускай двадцать тысяч рублей хватит за глаза. Ему же не актрисы с певицами нужны, вполне устроят и такие, как Баша. Зато если он, даст бог, проживет еще много лет, все равно бедствовать не придется.