Warum«Warum»? пошутила с подушек мать. И, смывая с лица улыбку:Вот когда вырастешь и оглянешься и спросишь себя, warum все так вышлокак вышло, warum ничего не вышло, не только у тебя, но у всех, кого ты любила, кого ты играла, ничего ни у коготогда и сумеешь играть «Warum». А покастарайся.
Последнеесмертное. Июнь 1906 года. До Москвы не доехали, остановились на станции «Тарусская». Всю дорогу из Ялты в Тарусу мать переносили. («Села пассажирским, а доеду товарным», шутила она.) На руках же посадили в тарантас. Но в дом она себя внести не дала. Встала и, отклонив поддержку, сама прошла мимо замерших нас эти несколько шагов с крыльца до рояля, неузнаваемая и огромная после нескольких месяцев горизонтали, в бежевой дорожной пелерине, которую пелериной заказала, чтобы не мерить рукавов.
Ну посмотрим, куда я еще гожусь? усмехаясь и явносебе сказала она. Она села. Все стояли. И вот из-под отвычных уже рукно мне еще не хочется называть вещи, это еще моя тайна с нею...
Это была ее последняя игра. Последние ее слова, в той, свежего соснового тесу, затемненной тем самым жасмином пристройке, были:
Мне жалко только музыки и солнца.
После смерти матери я перестала играть. Не перестала, а постепенно свела на нет. Приходили еще учительницы. Но те вещи, которые я при ней играла, остались последними. Дальше при ней достигнутого я не пошла. Старалась-то я при ней из страху и для ее радости. Радовать своей игрой мне уже было некоговсем было все равно, верней: только ей одной мое нестарание было бы страданиема страх, страх исчез от сознания, что ей оттуда (меня всю) видней... что она мне менятакую, как я естьпростит?
Учительницы моих многочисленных школ, сначала ахавшие, вскоре ахать перестали, а потом уж и по-другому ахали. Я же молчаливо и упорно сводила свою музыку на нет. Так море, уходя, оставляет ямы, сначала глубокие, потом мелеющие, потом чуть влажные. Эти музыкальные ямыследы материнских морейво мне навсегда остались.
Жила бы мать дальшея бы, наверное, кончила Консерваторию и вышла бы неплохим пианистомибо данные были. Но было другое: заданное, с музыкой несравненное и возвращающее ее на ее настоящее во мне место: общей музыкальности и «недюжинных» (как мало!) способностей.
Есть силы, которых не может даже в таком ребенке осилить даже такая мать.
1934
Хлыстовки
Существовали они только во множественном числе, потому что никогда не ходили по одной, а всегда по две, даже с одним решетом ягод приходили по две, помоложе с постарше, чуть-помоложе с чуть-постарше, ибо были они все какого-то собирательного возраста, возраста собственного числамежду тридцатью и сорока, и все на одно лицо, загарное, янтарное, и из-под одинакового платочногобелого, и бровного черного края ожигало вас одинаковое, собирательное, око, тупилось в землю крупное коричневое веко с целой метелкой ресниц. И имя у них было одно, собирательное, и даже не имя, а отчество: Кирилловны, а за глазахлыстовки.
Почему Кирилловны? Когда никакого Кирилла и в помине не было. И кто был тот Кирилл, действительно ли им отец, и почему у него было сразу столькотридцать? сорок? больше? дочерей и ни одного сына? Потому что тот рыжий Христос явно не был его сын, раз Кирилловнамне брат. Теперь бы я сказала: этот многодочерний Кирилл существовал только как дочернее отчество. Тогда же я над этим не задумывалась, как не задумывалась над тем, почему пароход«Екатерина». Екатеринаи всё тут. Кирилловныи всё тут.
Острое ж звучание «хлыстовки», могшее бы поразить несоответствием с их степенностью и пристойностью, мною объяснялось ивами, под которыми и за которыми они жиликак стая белоголовых птиц, белоголовых из-за платков, птициз-за вечной присказки няни, ведшей мимо: «А вот и ихнее гнездо хлыстовское», без осуждения, а так, простая отмета очередного с дачи Песочной в Тарусу этапа: «Вот и часовню миновали... Вот и колода видна: полдороги... А вот и ихнее...»
Ихнее гнездо хлыстовское было, собственно, входом в город Тарусу. Последнийпосле скольких? спуск, полная, после столького света, тьма (сразу полная, тут же зеленая), внезапная, после той жары, свежесть, после сухостисырость, и, по раздвоенному, глубоко вросшему в землю, точно из нее растущему бревну, через холодный черный громкий и быстрый ручей, за первым по левую руку ивовым плетнем, невидимое за ивами и бузиною«ихнее гнездо хлыстовское». Именно гнездо, а не дом, потому что дом за всеми этими зарослями был совершенно невидим, а если и приоткрывалась изредка калитка, глаз, потрясенный всей той красотой и краснотой, особенно смородинной, того сереющего где-то навеса и не отмечал, не включал его, как собственного надбровного. О доме Кирилловн никогда не было речи, только о саде. Сад съедал дом. Если бы меня тогда спросили, что хлыстовки делают, я бы, не задумываясь: «Гуляют в саду и едят ягоды».
Но еще о входе. Это был вход в другое царство, этот вход сам был другое царство, затянувшееся на всю улицу, если ее так можно назвать, но назвать так нельзя, потому что слева, кроме нескончаемого их плетня, не было ничего, а справалопух, пески, та самая «Екатерина»... Это был не вход, а переход: от нас (одинокого дома в одинокой природе)туда (к людям, на почту, на ярмарку, на пристань, в лавку Наткина, позжена городской бульвар), средостояние, междуцарствие, промежуточная зона. И, вдруг, озарение: а ведь не вход, не переходвыход! (Ведь первый домвсегда последний дом!) И не только из города Тарусы выход, из всех городов! Из всех Тарус, стен, уз, из собственного имени, из собственной коживыход! Из всякой плотив простор.
Из всей Тарусы, верней, из всех «гостей», то есть сластей, чужих детей... я больше всего любила эту секунду спуска, входа, нисхожденияв зеленую, холодную, ручьевую тьму, миновениясерого нескончаемого ивово-бузинного плетня, за которымтак это у меня и осталосьвсе ягоды зреют сразу, клубника, например, вместе с рябиной, за которым всегда лето, все лето сразу, со всем, что в нем красного и сладкого, где стоит только войти (но мы никогда не входили!), все тебе в руку сразу: и клубника, и вишни, и смородина, и, особенно, бузина!
Вот яблок не помню. Помню только ягоды. Да яблок, как ни странно в таком городе, как Таруса, где их в урожайный года каждый был урожайным! на базар выносили бельевыми корзинами и их уж и свиньи не ели, яблок у Кирилловн не было, потому что приходили они за ними к нам, в наш «старый сад», то есть нами состаренный и запущенный, с одичавшими ценнейшими сортами, полусъедобными, шедшими только на сушку. Но не они приходили за яблоками, не те, степенные, долуокие, а оне, то есть ихняя Богородица с Христом, рыжим, худым, с раздвоенной бородой и глазамитеперь бы сказала: очень рвано одетым и босым, их Христосс ихней Богородицей, старой, уже не янтарной, а кожевенной, кожаной, и хотя и не рваной, но все-таки страшноватой. Отношение у родителей к этим набегам было... судьбинное. «Опять Христос приходил за яблоками...» или «Опять Богородица с Христом возле ходят...» Те не спрашивали, эти не запрещали. Богородица с Христом были вроде домашнего бедствия, положенной напасти, рока, унаследованного вместе с домом, потому что Кирилловны в Тарусе были раньше нас, раньше всех, может быть, даже раньше самих татар, ржавые ядра которых (?) мы находили в ручье. Это был не набег, а побор. Нужно, однако, прибавить, что, когда мы, дети, их за этим делом заставали, они, особенно Христос, все-таки сторонились, хоронились, уединялись за другую яблоню, где Богородица уже торопливо донабивала большой холщовый мешок. Не говорили они в такие минуты друг с другом ничего, да и нам бы в голову не пришло голосом подтвердить свое присутствие, мы как-то молчаливо условились, что онине делают, а мыне видим, что кого-то, либо их, либо нас, а может быть, и тех, и другихнет, что это всетак себе...
Папа! Христа видели!
Опять приходил?
Да.
Ну, и Христос с ним!..
Про унесенные яблоки родители не спрашивали, а мы не сообщали. Иногда мы рыжего Христа заставали тут же спящим в стогу сена. Старая Богородица сидела рядом и обвевала его от мух. Тогда мы, не сказав ни слова, на цыпочках, высоко подняв брови и глазами указывая друг другу на «находку», уходили, отходили к нашей «яме», где сидели, болтая ногами, косясь на всё-спящего и всё отгоняющую. Иногда няня не нам, а при нас говорилабонне, что Христос этот горький пьяница и что опять его подобрали в канаве, но так как мы сами сидели в канаве, нас это не изумляло, слово же горький для нас объясняло пьяницу, вызывая во рту живую полынь (мы постоянно ели всё), после которой можно выпить целое ведро.
Иногда Христос пел, а Богородица подпевала, и нас совершенно не удивляло, что поет она больше мужским, а онскорее женским, тонким, и не удивляло, во-первых, потому, что цветаевских детей ничто не удивляло, во-вторых же, потому, что она была темная и крепкая, а онсветлый и слабый, и получалось, что каждый поет именно своим голосом, себе в масть и в мощь, как комар, например, и шмель. И шла в нашу зеленую канаву из яблонной зеленой дичи песня про какие-то сады зеленые... Мы даже никогда не задумывались (и сейчас не знаю), были ли они мать и сын, так же, как никогда не спросили не только родителей, но даже няни, которой не боялись, почему Богородица и Христос, и не потому, что мы верили, что этоте, с иконы (тена иконе, а кроме того, все-такияблоки...)не те, но и не не-те. Может быть, и сами имена внушали трепетне может же каждый называться Богородицей и Христом! и устанавливали какую-то их несомненность и неподсудность. Наше тогдашнее чувство рассуждало приблизительно так: «Раз они воруют яблоки, то не совсем Христос и Богородица, но так как они все-таки Христос и Богородица, значит, не совсем воруют». Да и не воровалибрали, а скрывались, теперь вижу, не от нас (дети саминищие и воры), а от глаз. Так звери, так дети (и не только дети и звери, прошу верить!) не выносят, когда на них смотрят. Словом, для нас эта бродячая пара была не простолюди, а если не настоящие те, то все-таки как-тотоже. Жили (то есть ходили, про жизнь ничего не знаю) Христос и Богородица от других отдельно, и всегда вместе, никогда порознь, и я часто думала, на них глядя: «Так, должно быть, та Богородица ходила за тем Христом», потому что она именно за ним ходила, именно по пятам, ровно настолько отставая, чтобы не наступить ему на пяту (босую). Ходила, и телом, будто поддерживала, он весь был расслабленный, весь расстроенный, точно шел не туда, куда сам хочет, а куда нога хочет, да и нога-то не твердо знала, куда: то в колею, то о камень, то на кочку, а то вовсе без всякого смыслувкось. Так их встречали и на базаре, и по дорогам, и в лопушиных полях, на Оке... Нокак те, сестры, за яблоками никогда не приходили, так эти, мать и сын, ягод никогда не приносили, даже и подумать бы дико, что вдруг Христосвикторию принес! И, поскольку низко кланялись при встрече Кирилловны, постольку никогда не кланялась Богородица, про Христа и говорить нечегоне только взглядом, всем телом мимо глядел!
Барыня! Кирилны викторию принесли... Брать прикажете?
Стоим в сенях, мать спереди, мы, по трусости, чтобы не выказать внезапной на лице жадности (бессознательное матерью преследовалось больше всего!)за ней, чуть-чуть из-за ее бока вытягивая шею. Оторвешься, наконец, от клубничной россыпи и вдруг встретишься с только чуть поднятым от земли (мы были такие маленькие!) хлыстовкиным взглядом, с понимающей ее усмешкой. И пока пересыпают из решета в миску ягоды, Кирилловна (которая? все одна! одна во всех тридцати лицах, под всеми тридцатью платками!), не отпуская все еще потупленными глазами уходящую спину матери, спокойно и неторопливов ближайший, смелейший, жаднейший рот (чащемой!) ягоду за ягодой, как в прорву. Откуда она знала, что мать не позволяет естьтак, до обеду, по многу сразу, вообщежадничать? Оттуда же, откуда и мы, мать нам словами никогда ничего не запрещала. Глазамивсё.
Кирилловны, удостоверяю это с усладой, меня любили больше всех, может быть, именно за эту мою жадность, цветущесть, крепость, Андрюша был высок и худ, Ася мала и худа, за то, что такую вот дочку они бы, бездетные, хотели, однуна всех!
«А меня хлыстовки больше любят! с этой мыслью я, обиженная, засыпала. Асю больше любят мама, Августа Ивановна, няня (папа по доброте больше любилвсех), а меня затодедушка и хлыстовки!» Поблагодарил бы меня чинный остзейский выходец за такое объединение!
Есть у меня из всех видений райского сада Тарусы одно самое райское, потому чтоединственное. Хлыстовки нас всем семейством пригласили на сенокос, и, о удивление, изумление (мать не выносила семейных прогулок, вообще ничегоскопом, особенно же своих детейна людях), о, полное потрясение, насвзяли. Настоял, конечно, отец.
Эту будет тошнить, возражала поверх моей заранее виноватой головы мать, непременно растрясет на лошадях и будет тошнить. Ее всегда тошнит, везде тошнит, совершенно не понимаю, в кого она. Папашу (так она звала того «дедушку») не тошнит, меня не тошнит, тебя не тошнит, наконец ни Лёру, ни Андрюшу, ни Асю не тошнит, а ее от одного вида колес уже тошнит.
Ну, стошнит... кротко соглашается отец, стошнит, и вся беда... (И, явно уже думая о другом:) стошнити чудесно. (И, спохватываясь:) А может быть, и нетна свежем воздухе...
При чем тут свежий воздух? горячится мать, заранее оскорбленная дорожным зрелищем. Что вагончто возчто лодкачто ландо, на рессорах, и без рессор, на пароме, на ascenseur'eвсегда тошнит, везде тошнит, а еще морской назвали!
Меня пешком не тошнит, робко-запальчиво вставляю я, расхрабрившись от присутствия отца.
Посадим лицом к лошадям, возьмем мятных лепешек, уговаривает отец, платье, наконец, на смену...
Только я с ней рядом сидеть не хочу! Ни рядом, ни напротив! раздражается Андрюша, давно уже мрачневший лицом. Каждый раз меня с ней сажают, как тогда в вагоне, помнишь, мама, когда...
Возьмем одеколону, продолжает отец, а рядом сядуя. (Ты только, пожалуйста, не удерживайся, конфиденциально, мне, замутитскажи, остановим лошадей, и слезешь, продышишься. Не на пожар ведь... А действительно странно: отчего тебя всегда тошнит? И, примирительно:Природа, природа, ничего с ней не поделаешь. Даже так можешь: «Папа, мне хочется сорвать во-он тот мак!» Соскочишь побыстрее и побежишь подальшечтобы не расстраивать маму!)
Словом, поехалии с тем самым моим маком в рукедоехалидо хлыстовского сенокоса, далеко за Тарусой, в каких-то их разливанных лугах.
Ай Марина-малина, чего ж ты такая зеленая? Рано встала, голубка? Не проспалась, красавица? Кирилловныокружая, оплетая, увлекая, передавая из рук в руки, точно вовлекая меня в какой-то хоровод, все сразу и разом завладевая мной, словно каким-то своим общим хлыстовским сокровищем. Своихни папы, ни мамы, ни бонны, ни няни, ни Лёры, ни Андрюши, ни Аси, я в том раю не помню. Я былаих. С ними гребла и растрясала, среди них, движущихся, отлеживалась, с ними ныряла и вновь возникала, как та жучка в бессмертных стихах («впопыхах!»), с ними ходила на ключ, с ними разводила костер, с ними пила чай из огромной цветной чашки, как они, отгрызая сахар, с ними бы...
«Маринушка, красавица, оставайся с нами, будешь наша дочка, в саду с нами жить будешь, песни наши будешь петь...»«Мама не позволит». «А ты бы осталась?» Молчу. «Ну, конечно бы не осталасьмамашу жалко. Она тебя небось во-он как любит?» Молчу. «Небось, и за деньги не отдаст?»«А мы мамашу и не спросим, сами увезем! какая-то помоложе. Увезем и запрем у себя в саду и никого пускать не будем. Так и будет она жить с нами за плетнем. (Во мне начинает загораться дикая жгучая несбыточная безнадежная надежда: а вдруг?) Вишни с нами будешь брать, Машей тебя будем звать...»та же, певуче. «Не бойся, голубка, постарше, приняв мой восторг за испуг, никто тебя не возьмет, а придешь ты к нам в гости в Тарусу с папашей и с мамашей, али с нянькойнебось каждый воскресный день мимо ходите, все на вас смотрим, вы-то нас не видите, а мы-то все-о видим, всех... В белом платье придешь пикеевом, нарядная, в башмачках на пуговках...»«А мы тебя оденем в на-аше! подхватывает та певучая неугомонная, в черную ря-ску, в белый платочек, и волоса твои отрастим, коса будет...»«Да что ты ее, сестрица, страшишь! Еще впрямь поверит! Каждому своя судьба. Она и так наша будет, гостья наша мечтанная, дочка мысленная...»
И, обняв, прижав, подняв, поддавух! на воз, на гору, в море, под небо, откуда все сразу видно: и папа в чесучовом пиджаке, и мама в красном платочке, и Августа Ивановна в тирольском, и желтый костер, и самые далекие зализы песка на Оке...
Я бы хотела лежать на тарусском хлыстовском кладбище, под кустом бузины, в одной из тех могил с серебряным голубем, где растет самая красная и крупная в наших местах земляника.