Но если это несбыточно, если не только мне там не лежать, но и кладбища того уж нет, я бы хотела, чтобы на одном из тех холмов, которыми Кирилловны шли к нам в Песочное, а мы к ним в Тарусу, поставили, с тарусской каменоломни, камень:
Здесь хотела бы лежать
МАРИНА ЦВЕТАЕВА
Париж, май 1934
Сказка матери
Мама, кого ты больше любишь: меня или Мусю? Нет, не говори, что все равно, все равно не бывает, кого-нибудь всегда чу-уточку больше, другого не меньше, но этого чу-уточку больше! Даю тебе честное слово, что я не обижусь (с победоносным взглядом на меня), еслиМусю.
Всё, кроме взгляда, было чистейшее лицемерие, ибо и она, и мать, и, главное, я отлично зналикого, и она только ждала убийственного для меня слова, которого я, покраснев, с не меньшим напряжением ждала, хотя и знала, что не дождусь.
Когобольше? Зачем же непременно кого-нибудь больше? с явным замешательством (и явно оттягивая)мать. Как же я могу больше любить тебя или Мусю, раз вы обе мои дочери. Ведь это было бы несправедливо...
Да, неуверенно и разочарованно Ася, проглотив уже мой победоносный взгляд. А все-такикого? Ну, хоть чу-уточку, капельку, крошечку, точечкубольше?
Жила-была мать, у нее были две дочки...
Муся и я! быстро перебила Ася. Муся лучше играла на рояле и лучше ела, а зато Ася... Асе зато вырезали слепую кишку, и она чуть не умерла... и она, как мама, умела свертывать язык трубочкой, а Муся не умела, и вообще она была (с трудом и с апломбом) ми-ни-а-тюрная...
Да, подтвердила мать, очевидно не слышавшая и сочинявшая свою сказку дальше, а может быть, думавшая совсем о другом, о сыновьях например, две дочери, старшая и младшая.
А зато старшая скоро состарилась, а младшая всегда была молодая, богатая и потом вышла замуж за генерала, Его Превосходительство, или за фотографа Фишера, возбужденно продолжала Ася, а старшая за богадела Осипа, у которого сухая рука, потому что он убил брата огурцом. Да, мама?
Да, подтвердила мать.
А младшая потом еще вышла замуж за князя и за графа, и у нее было четыре лошади: Сахар, Огурчик и Мальчикодна рыжая, другая белая, другая черная. А старшаяв это времятак состарилась, стала такая грязная и бедная, что Осип ее из богадельни выгнал: взял палку и выгнал. И она стала жить на помойке, и столько ела помойки, что обратилась в желтую собаку, и вот раз младшая едет в ландо и видит: такая бедная, гадкая, же-лтая собака ест на помойке пустую кость, иона была очень, очень добра! ее пожалела: «Садись, собачка, в экипаж!», а та (с ненавистным на меня взглядом)сразу влезлаи лошади поехали. Но вдруг графиня поглядела на собаку и нечаянно увидела, что у нее глаза не собачьи, а такие гадкие, зеленые, старые, особеннои вдруг узнала, что это ее старшая, старая сестра, и разом выкинула ее из экипажаи та разбилась на четыре части вдребезги!
Да, снова подтвердила мать. Отца у них не было, только мать.
А отец умерот диабета? Потому что слишком много ел сахару, да и вообще пирожных, разных тортов, кремов, пломбиров, шоколадов, ирисов и таких серебряных конфет со щипчиками, да, мама? Хотя Захарьин ему запретил, потому что это вас сведет в могилу!
При чем Захарьин, внезапно очнулась мать, это было давно, когда еще никакого Захарьина не было, и вообще никаких докторов.
А слепая кишка была? Ап-пен-ди-цит? Такая маленькая, маленькая кишка, совсем слепая и глухая, и в нее все сыплется: разные кости, и рыбьи хребты, и вишневые кости тоже, и кости от компота, и всякие ногти... Мама, а я сама видела, как Муся объела карандаш! Да, да, у нее не было перочинного ножика, и она чинила зубами, а потом глотала, все чинила и глотала, и карандаш стал совсем маленький, так что она даже потом не могла рисовать и за это меня страшно ущипнула!
Врешь! от негодования и изумления прохрипела я. Я тебя ущипнула за то, что ты при мне объедала мой карандаш, с «Муся» чернилом.
Ма-ама! заныла Ася, но, по невыгодности дела, тут же меняя рейс. А когда человек сказал да, а во ртунет, то что же он сказал? Он ведь два сказал, да, мама? Он пополам сказал? Но если он в эту минуту умрет, то куда же он пойдет?
Кто куда пойдет? спросила мать.
В ад или в рай? Человек. Наполовину враный. В рай?
Гм... задумалась мать. У насне знаю. У католиков на это есть чистилище.
Я знаю! торжествующе Ася. Чистильщик Дик, который маленькому Лорду подарил красный футляр с подковами и лошадиными головами.
И вот, когда тот разбойник потребовал, чтобы она выбрала, она, обняв их обеих сразу, сказала...
А я знаю! я, молниеносно. Разбойник, это враг этой дамы, этой дамы, у которой было две дочери. И это, конечно, он убил их отца. И потом, потому что он был очень злой, захотел еще убить одну из девочек, сначала двух...
Ма-ама! Как Муся смеет рассказывать твою сказку?
Сначала двух, но Бог ему запретил, тогдаодну...
И я знаю какую!Ася.
Не знаешь, потому что он сам не знал, потому что ему было все равно какую, и он только хотел сделать неприятность той дамепотому что она за него не вышла замуж. Да, мама?
Может быть, сказала мать, прислушиваясь, но я этого и сама не знала.
Потому что он был в нее влюблен!торжествовала я, и уже безудержно:И ему лучше было ее видеть в могиле, чем...
Какие африканские страсти! сказала мать. Откуда это у тебя?
Из Пушкина. Но я другому отдана, но буду век ему верна. (И после краткой проверки.) Нет, кажется, из «Цыган».
А по-моему, из «Курьера», который я тебе запретила читать.
Нет, мама, в «Курьере»совсем другое. В «Курьере» были эльфы, то есть сильфы, и они кружились на поляне, а молодой человек, который ночевал в копне сена, потому что его проклял отец, вдруг влюбился в самую главную сильфиду, потому что она походила на молочную сестру, которая утонула.
Мама, что такое молочная сестра? спросила присмиревшая, подавленная моим превосходством Ася.
Дочь кормилицы.
А у меня есть молочная сестра?
Мать, на меня:
Вот.
Фу! сказала Ася.
А она, Ася, мама, не моя, правда, мама?
Не твоя, подтвердила мать. Потому что Асю кормила я, а тебякормилица. Твоя молочная сестрадочь твоей кормилицы. Только у твоей кормилицыбыл сын. Она была цыганка и очень злая и страшно жадная, до того жадная, что, когда дедушка ей однажды вместо золотых серег подарил позолоченные, она вырвала их из ушей и так втоптала в паркет, что потом ничего не могли найти.
А у тех девочек, которых потом убили, сколько было кормилиц? спросила Ася.
Ни одной, ответила мать, их мать кормила сама, потому, может быть, так и любила и ни одной не могла выбрать и сказала тому разбойнику: «Выбрать я не могу и никогда не выберу. Убей нас всех сразу». «Нет, сказал разбойник, я хочу, чтобы ты долго мучилась, а обеих я не убью, чтобы ты вечно мучилась, что этувыбрала, а ту... Ну, которую же?»«Нет, сказала мать. Скорей ты умрешь, здесь передо мной стоя, от старости или от ненависти, чем ясама осужу одну из моих дочерей на смерть».
А кого, мама, она все-таки больше жалела? не вытерпела Ася. Потому что одна была болезненная... плохо ела, и котлет не ела, и бобов не ела, а от наваги ее даже тошнило...
Да! А когда ей давали икру, она мазала ее под скатерть, а селедку жеваную выплевывала Августе Ивановне в руку... и вообще под ее стулом всегда была помойка, я, с ненавистью.
Но чтобы она нечаянно не умерла с голоду, мама становилась перед ней на колени и говорила: «Ну ррради Бога, еще один кусочек: открой, душенька, ротик, я тебе положу этот кусочек!» Значит, мама еебольше любила!
Может быть... честно сказала мать, то есть большежалела, хотя бы за то, что так плохо выкормила.
Мама, не забудь про аппендицит! взволнованно, Ася. Потому что у младшей, когда ей стукнуло четыре года, тогда она стукнулась об камень, и у нее сделался аппендицити она бы, наверное, умерлано ночью приехал доктор Ярхоиз Москвыи даже без шапки и без зонтика, а шел даже град! и он был совершенно мокрый. Этоправдамама, святой человек?
Святой, убежденно сказала мать, я святее не встречала. И притомсовершенно больной, и мог бы тогда простудиться, ведь какая гроза! И еще, бедный, тогда так упал перед самой дачей...
Мама! А почему у него не сделалась слепая кишка? Потому что он докторда? А когда доктор заболееткто его спасет? ПростоБог?
ВсегдаБог. И тогда тебяБог. Через доктора Ярхо.
Мама, я, устав слушать про Асю, а почему, если он святой, он всегда говорит вместо животпузо? «Что, Муся, опять пузо болит?» Ведь это неприлично?
Непривычно, сказала мать. Может быть, его в детстве так научили?.. Конечно, странно. Но с таким сердцем и всё позволено. И не то позволено. И я всегда, пока сама жива буду, буду ставить за его здравие свечу.
Мама, а что же те девочки, так и остались незарезанные? после долгого общего молчания спросила Ася. Или ему просто надоело, что она так долго думает, и он такушел?
Не ушел, сказала мать. Не ушел, а сказал ей следующее: «Зажжем в церкви две свечи, одна будет...»
Муся! А другаяАся!
Нет, имен в этой сказке нет. «...левая будет старшая, а правая младшая. Которая скорее догорит, ту и...» Ну, вот. Взяли две свечи, совершенно одинаковых...
Мама! Одинаковых не бывает. Одна была все-таки чууточку, кро-охотку...
Нет, Ася, уже строго сказала мать, я тебе говорю, совершенно одинаковые. «Сама зажигай», сказал разбойник. Мать, перекрестясь, зажгла. И свечи стали горетьровно-ровно и даже как будто не уменьшаясь. Уж ночь наступила, а свечи все горят: одна другой не меньше, не больше, две свечикак два близнеца. Бог их знает, сколько еще времени будут гореть. Тогда разбойник сказал: «Иди к себе, а я пойду к себе, а утром, как только солнце встанет, мы оба придем сюда. Кто первый придетдругого будет ждать».
Вышли и заперли дверь на огромный замок, а ключ положили под камень.
А разбойник, мама, конечно, раньше прибежал? Ася.
Погоди! Настало утро, взошло солнце. И вот, один другого не раньше, один другого не позжес двух разных сторонразбойник слева, мать справапотому что от церкви расходились две совершенно одинаковых дороги, как две руки, как два крылаи вот по разным дорогам, с двух разных сторон, шаг в шаг, секунда в секунду к церквиа против церквисолнце вставало! разбойник и мать. Открывают замок, входят в церковь, и
Одна свечка совсем сгорела: че-ерная! А другая еще чу-уточку... взволнованно, Ася.
Две черные, трезво я. Потому что, конечно, за целую ночь обе-две сгорели, но так как никто не видел, то все опять сначала.
Нет. Обе свечи горели ровно, одна другой не меньше, одна другой не больше, нисколько не сгорев, ни на столечко не сгорев... Как вчера поставилитак и стояли. И мать стояла, и разбойник стоял, и сколько они так стоялинеизвестно, но когда она опомниласьразбойника не былокак и куда ушелнеизвестно. Не дождались его и в его разбойничьем замке. Только через несколько лет в народе пошел слух о каком-то святом отшельнике, живущем в пещере, и...
Мама! Это былразбойник! закричала я. Это всегда так бывает. Он, конечно, стал самым хорошим на земле, после Бога! Толькоужасно жаль.
Чтожаль? спросила мать.
Разбойника! Потому что когда он так, как побитая собака, поплелсяни с чем! она, конечно... я бы, конечно, его страшно полюбила: взяла бы его в дом, а потом бы непременно на нем женилась.
Вышла бы за него замуж, поправила мать. Женятсямужчины.
Потому что она его и вперед любила, только она уже была замужем, как Татьяна.
Да, но ты совершенно забыла, что он убил ее мужа, сказала мать взволнованно, разве можно выходить замуж за убийцу отца своих детей...
Нет, сказала я. Ей бы по ночам было бы очень страшно, потому что тот бы стал являться к ней с отрубленной головой. И всякие звуки бы начались. И, может быть, дети бы заболели... Тогда, мама, я бы сама стала отшельником и поселилась в канаве...
А дети? спросила мать глубоко-глубоко. Разве можно бросить детей?
Ну, тогда, мама, я стала бы писать ему стихи в тетрадку!
1934
Китаец
Почему я так люблю иностранцев, всех без разбору, даже подозрительных арабов и заносчивых поляков, не говоря уже о родных по крови юго-славянах, по соседству и воспитаниюнемцев, по нраву и громовому ритальянцев, не будем перечислять, всех, без разбору? Почему сердце и рот расширяются в улыбку, когда на рынке заслышу французскую речь с акцентом, верней, один акцент с привеском французской речи? Почему, если мне даже не нужно капусты, непременно, магнетически, гипнотически беру у «метека» кочан и даже, вернувшись, второй, только чтобы еще раз услышать его чудовищное для французских ушей «мерррси», с топором рубнувшим «мадам», а иногда и просто: «До свидания, приходи опять». Почему, при худшей капусте, для меня метеков лоток непреложнолучше? Почему рука сама, через лоток, жмет арабову, арапову и еще не знаю чьюлапу? Почему, когда на рынке ловкий «камло», сыпля словами и жестянками, превозносит французскую сардинку и поносит португальскую, я, оскорбленная, отхожу? Ведь не меня же ругалипри чем тут русские? Но ругая португальскую сардинку, меня, мою душу задели, и это она увела меня из круга туземцев более властно, чем ангел-хранитель за руку, или ажантоже за руку, хотя иначе.
Потому ли (так люблю иностранцев), что нам всем, чужакам, в Париже плохо? Нет, не потому. Во-первых, мне в Париже не плохо (не хуже, чем в любом месте, которого я не выбирала), во-вторых, моему рыночному другу-армянину, который молодых зовет «p'tite soeur», а пожилых «p'tite mère», и даже самую нарядную даму не зовет «Madame», в Париже явно хорошо. Значит, дело не в плохости жизни, и любовь моя не «camaraderie de malheur».
А потому что каждому из нас кто-то, любой, пусть пьяный, пусть пятилетний, может в любую минуту крикнуть «метек», а мы этого ему крикнутьне можем. Потому что, на какой бы точке карты, кроме как на любойнашей родины, мы бы ни стояли, мы на этой точкеи будь она целыми прерияминепрочны: нога непрочна, земля непрочна... Потому что малейшая искраи на нас гнев обрушится, гнев, который всегда в запасе у народа, законный гнев обиды с неизменно и вопиюще неправедными разрядами. Потому что каждый из нас, пусть смутьян, пусть волк, здесьнеизменно ягненок из крыловской басни, заведомовиноватый в мутности ручья. Потому что из лодочки, из которой, в бурю, непременно нужно кого-нибудь выкинуть, непременно, неповинно и, в конце концов, законно, будем выкинутымы. Потому что все мы, от африканца до гиперборейца, camarades не de malheur, a: de danger. Потому что, если мы все под Богом, то на чужой земле еще и под людским гневом ходим. Гневом черни, однойвсегда, однимвсегда. Потому что стара вещьвражда, и сильна вещьвражда. Иностранца я люблю за то, что у него на всякий случай голова втянута в плечи, иличто то же и на тот же случайслишком уж высоко занесена.
Не «плохо живется», а плохо может прийтись.
Мне скажут: «А у себя, в Москве?» Да, было дело, и не раз: «Ишь, буржуйка, шляпу нацепила!» (Из глазненавидящий класс.)«А я зато в Москве родилась, а ты откуда взялся?» Ведь я, при всем моем превосходстве: стоянии над месторождением, отыгрываласьим же! И этого довода «в Москве родилась», этой почвы из-под ног у меня никто не вырвет, даже если я, как сейчас, от нее за тридевять земель и запретов. Убьютне возьмут!
Я сказала: camarades de danger. И все женет. Родина, в иные часы, настолько опаснее чужбины, насколько опаснее возможного несчастного случаяверная смерть. Смерти бежа, побежали многие беженцы. Camarades de danger, но не физического. Страх оскорбления, а не смерти, нам всем головы втягивает, и вызов невидимому оскорбителю иным из нас головы заносит. Оскорбления, на которое в иностранцевом словаренет слов.
Camarades d'orgueil blessé. Пришла на почту отправить рукопись: печатными буквами, но рукой писанную, ясно, что заказным письмом, то есть франка три, рукой писанную, но печатными буквами, значит, может быть все-таки «imprimé». Занятая этими сложными сделками со своей совестью и трусостью, упускаю начало предполагаемого рассказа и застаю его уже в виде прильнувшего к окошечку и оживленно жестикулирующего какими-то мелочами китайца.
«Дряй, дряй», различаю я в тонкой и быстрой струйке его детского голосочка. «Что он говорит?»почтовая барышня другой, по-французски. «Этояпонец (вторая), он говорит по-японски». И раздельно, как двухлетнему ребенку: «Сколько стоит это?»раскачивая перед его лицом какую-то яркую мелочь, оказывающуюся кошелечком. И, в ответ на его явное непонимание, еще сокращая, как годовалому: «Сколькоэто?»«Дряй, дряй, дряй!»мельчит китаец. «Этокитаец, и он говорит три», поясняю я прелестной, вцепившейся в кошелек почтарше. «Мадам понимает по-китайски и говорит, что три», шепотом поясняет барышня своей не менее миловидной и вожделеющей товарке, откровенно бросившей свое окошко и выудившей с прилавка первогодругой кошелечек, не менее соблазнительный. «Я не по-китайски понимаю, а по-немецки, честно поясняю я и, уже увлекшись филологией, по-немецкидрэй, а у настри. (Бровный вопросительный знак.)Ярусская. Мы с немцами соседи». «Так скажите ему, мадам, почтарша с неизъяснимым волнением уважения, что...»«Русский? вдруг, мне, китаец. Москва? Ленинград? Харашо!»«Так вы и по-русски знаете?»я, бросив барышню, бросаясь к китайцу, радостно. «Москва была, Ленинград была. Харашо была!»тот, сияя всем своим родным уродством. «Он знает Россию, я барышне, взволнованно, мы ведь соседи, это почти компатриот...»«Скажите ему, пожалуйста, что два! два!»сбитая с толку барышня, для вящей понятности поднося растопыренные пальцы уже к моему лицу. «Я поняла: два. (Китайцу:) Zwei. Два. Die Dame gibt zwei Franken». «Dutsch! Dutsch! Берлин! расплывается в улыбку китаец, топя в ней последние остатки глаз, и, по мере ее сбегания, вновь прозревая:Zweiне-е, drei, drei». «Он не хочет два, он хочет три, докладываю я и, испугавшись, как бы не отослала его ни с чем. Но может быть и уступит. Но, предупреждаю вас, c'est un chinois, ce sera long».