Да-а...
А что вы читаете?
«Капитал» Маркса, мне муж романов не дает.
С<<танция>> Усмань Тамбовской губ<<ернии>>, где я никогда не была и не буду. Тридцать верст пешком по стриженому полю, чтобы выменять ситец (розовый) на крупу.
Крестьяне.
Шестьдесят избодна порубка: «Нет, нет, ничего нету, и продаватьне продаем и менятьне меняем. Что былото товарищи отобрали. Дай Бог самим живу остаться».
Да я же не даром беру и не советскими платить буду. У меня спички, мыло, ситец...
Ситец! Магическое слово! Первая (после змея!) страсть праматери Евы! Загорание глаз, прояснение лбов, тяготение рук. Даже прабабки не отстают, брызги беззубых уст: «ситчику бы! на саван!»
И вот я, в удушающем кольце: бабок, прабабок, девок, молодок, подружек, внучек, на коленях перед корзинкойроюсь. Корзинка крохотная, я вся налицо.
А мыло духовитое? А простого не будет? А спички почем? А ситец-то ноский будет? Манька, а Манька, тебе бы на кофту! А сколько аршин говоришь? Де-сять! И восьми-то нету!
Щупанье, нюханье, дерганье, глаженье, того и глядина зуб возьмут.
И вдруг, одна прорывается:
Цвет-то! Цвет-то! Аккурат как Катька на прошлой неделе на юбку брала. Тоже одна из Москвы продавала. Ластика как шелк! Таковыми сборочками складными... Маманька, а маманька, взять, что ль? Почем, купчиха, за аршин кладешь?
Я на деньги не продаю.
Не продае-ешь? Как ж эт такне продаешь?
А так, вы же сами знаете, что деньги ничего не стоют.
Да рази мы знаем? Наша жизнь темная. Вот тоже одна приезжая рассказывала: будто в Москве-то у вас даже очень хорошо идут.
Поезжайтеувидите.
(Молчание. Косвенные взгляды на ситец. Вздохи.)
Чего ж тебе надо-то?
Пшена, сала.
Са-ала? Нет, сала у нас не будет. Какое у нас сало! Сами все всухомятку жрем. Вот медку не хочешь ли?
(Молниеносное видение себя, залитой протекшим медом, и от этого виденияпочти гнев!)
Нет, я хочу салаили пшена.
А почем, коли пшеном, за ситец кладешь-то? (Кстати, вовсе не ситец, а кровный редкостный карточный розовый ластик.)
Я, сразу робея: 1/2 пуда (Училитри!)
Пол-пу-уда? Такой и цены нет. Что ж ситец-то у тебя шелковый, что ли? Только и красоты, что цвет. Посмотри, как выстирается, весь водой сойдет.
Сколько же вы даете?
Твой товартвоя цена.
Я же сказала: полпуда.
Отлив. Шепота...
Разглядываю избу: все коричневое, точно бронзовое: потолки, полы, лавки, котлы, столы. Ничего лишнего, все вечное. Скамьи точно в стену вросли, вернееточно из них выросли. А ведь и лица в лад: коричневые! И янтарь нашейный! И сами шеи! И на всей этой коричневизнепоследняя синь позднего бабьего лета. (Жестокое слово!)
Шепота затягиваются, терпение натягиваетсяи лопается.
Встаюи, сухо:
Что ж, берете или не берете?
Вот, коли деньгами бытогда б еще можно. А то сама посуди, какой наш достаток?
Сгребаю свой (три куска мыла, пачка спичек, десять аршин сатину), затыкаю палочкой корзинку.
В дверях: «Счастливо!»
Двадцать шагов. Босые ноги вдогон.
Купчиха, а купчиха?
Не останавливаясь:
Ну?
Хочешь семь хвунтов?
Нет.
И дальше, пропустив от ярости пять изб, в шестую.
Бывает и по-другому: сговорились, отсыпано, выложено ив последнюю секунду: «А Бог тебя знает, откудова ты. Еще беды с тобой наживешь! И волоса стриженые... Иди себе подобру да поздорову... И ситца твоего не нужно»...
А бывает и так еще:
Ты, вишь, московка, невнятная тебе наша жизнь. Думаешь, нам все даром дается? Да вот это-то пшано, что оно на насдождем с неба падает? Поживи в деревне, поработай нашу работу, тогда узнаешь. Вы, москвичи, счастливее, вам все от начальства идет. Ситец-то, чай, тоже даровой?
...Подари-ка нам коробок спиц, чтобы чем тебя, пришлую, помянуть было.
И даю, конечно. Из высокомерия, из брезгливости, так, как Христос не велел давать: прямой дорогой в аддаю!
За возглас: «курочки ня нясутся!» готова передушить не только всех их кур, но их самихвсех! до десятого колена. (Другого ответа не слышу.)
Базар. Юбкипоросятатыквыпетухи. Примиряющая и очаровывающая красота женских лиц. Все черноглазы и все в ожерельях.
Покупаю три деревянных игрушечных бабы, вцепляюсь в какую-то живую бабу, торгую у нее нашейный темный, колесами, янтарь, и ухожу с ней с базаруни с чем. Дорогой узнаю, что она «на Казанской погуляла с солдатом»и вот... Ждет, конечно. Как вся Россия, впрочем.
Дома. Возмущение хозяйки янтарем. Мое одиночество. На станцию за кипятком, девки:«Барышня янтарь надела! Страм-то! Страм!»
Мытье пола у хамки.
Еще лужу подотрите! Повесьте шляпку! Да вы не так! По половицам надо! Разве в Москве у вас другая манера? А я, знаете, совсем не могу мыть пола, знаете: поясница болит! Вы наверное с детства привыкли?
Молча глотаю слезы.
Вечером из-под меня выдергивают стул, ем свои два яйца без хлеба (на реквизиционном пункте, в Тамбовской губ<<ернии>>!)
Пишу при луне (черная тень от карандаша и руки). Вокруг луны огромный круг. Пыхтит паровоз. Ветви. Ветер.
Господа! Все мои друзья в Москве и везде! Вы слишком думаете о своей жизни! У вас нет времени подумать о моей, а стоило бы.
Теща: бывшая портниха, разудалая речистая замоскворецкая сваха («муж подкузьмилумер!»). Хам, коммунист с золотым слитком на шее; мещанкаевреечка, бывшая владелица трикотажной мастерской; шайка воров в черкесках; подозрительные угрюмые мужики, чужой хлеб (продавать здесь на деньгине хватит и коммунистической совести!)
Всячески пария: для хамки«бедная» (грошовые чулки, нет бриллиантов), для хама«буржуйка», для тещи«бывшие люди», для красноармейцевгордая стриженая барышня. Роднее всех (на 1000 верст отдаления!) бабы, с которыми у меня одинаковое пристрастье к янтарю и пестрым юбками одинаковая доброта: как колыбель.
«Господи! Убить того до смертиу кого есть сахар и сало!» (Местная поговорка.)
«Не было смирнее нашего города!»
(Рассказ мужика по дороге в Усмань. Не о всей ли России?)
Сегодня опричники для топки сломали телеграфный столб.
Хозяйка за чем-то наклоняется. Из-за пазухи выпадает стопка золота, золотые со звоном раскатываются по комнате. Присутствующие, былоопустив, быстро отводят глаза.
С утрана разбой. «Ты, жена, сиди дома, вари кашу, а я к ней маслица привезу!..»Как в сказке. Часа в четыре сходятся. У наших Капланов нечто вроде столовой. (Хозяйка: «И им удобно, и нам с Иосей полезно». «Продукты»вольные, обедыплатные.) Вина что-то незаметно. Сало, золото, сукно, сукно, сало, золото. Приходят усталые: красные, бледные, потные, злые. Мы с хозяйкой мигом бросаемся накрывать. Суп с петухом, каша, блины, яичница. Едят сначала молча. Под лаской сала и масла лбы разглаживаются, глаза увлажняются. После грабежадележ: впечатлениями. (Вещественный дележ производится на месте.) Купцы, попы, деревенские кулаки... У того столько-то холста... У того кадушка топленого... У того царскими тысячу... А иной разпросто петуха...
Рузман (семьянин) добродушен. Обнаруживая какой-нибудь запретный (запрятанный) плод, вроде куля муки, сам первый сочувствует:
Ай-ай-ай! И семейство большое! Нельзя же, в самом деле, семь собственных детей, жену, бабушку и дедушку одним чистым воздухом питать!
Есть в нем и ценитель: так, хитро-скрытое и долго-сопротивлявшееся вызывает в нем любование.
Такой плут этот Микишкин, такой плут! Ему бы только ликвидацией банков заведовать! И куда он это, вы думаете, он свои николаевские забальзамировал?!
Полегонечку (восьмой день!) вхожу, вживаюсь, уже делю (лирически!) триумфы и беды, уже хозяйка, обеспокоенная долгим отсутствием мужамне: «Что же это наш Иося нам изменяет?»
Я по самой середине сказки, mitten drinnen. Разбойник, разбойникова женаи я, разбойниковой женыслужанка. Конечно, может статьсявыхвачу топор... А скорей всего, благополучно растряся свои 18 ф<<унтов>> пшена по 80-ти заградительным отрядам, весело ворвусь в свою борисоглебскую кухнюи тут жебез отдышивыдышусь стихом!
Зовут на реквизицию. (Так герцоги, в былые времена, приглашали на охоту!)
Бросьте вы свои спички!.. (Сколько у вас осталось коробочек? Какцелых три даром отдали? Ах, ах, ах, какая непрактичная!) Едемте с нами, без спичек целый вагон муки привезете. Вам своими руками ничего делать не придетсядаю вам честное слово коммуниста: даже самым маленьким пальчиком не пошевельнете!
И хозяйка, ревниво (не ко мне, конечно, а к мыслимым «продуктам»).
Ах, Иося, разве это возможно! Кто же мне завтра посуду будет мыть, когда я на базар пойду за дрожжами! (Единственный, в этой семье, покупной «продукт».)
Сколько перемытой посуды и уже дважды вымытый пол! Чувство, что я определенно обращена в рабство. Негодная теща, в тон хозяйке, третирует. От моих вероломных Тезеев (хорошНаксос!) вот уже вторая неделяни слуху, ни духу.
У меня пока: 18 ф<<унтов>> пшена, 10 ф<<унтов>> муки, 3 ф<<унта>> свиного сала, янтарь и три куклы для Али. Грозят заградительными отрадами.
Разрываюсь от смеха и гнева. Вечер проходил как всегда. Входили, выходили, пошучивали, покуривали, обдумывали завтрашние набеги, подытоживали нынешние. Словом: мир. И вдруг: гром: Бог! Кто началне помню. Помню только свой голос:
Господа, если его нетза что же вы его так ненавидите?
А кто вам сказал, что мы Господа Бога ненавидим?
Или вы его слишком любите: вы неустанно о нем говорите.
Говорим, потому, что многие в эти пустяки еще верят.
Я первая! Дурой родилась, дурой помру.
(Это теща прорвалась.)
Левит, снисходительно:
Вы, мадам, это вполне объяснимое явление, все наши мамаши и папаши веровали, но вот (пожатие плечей в мою сторону)... что товарищ в таком молодом возрасте и еще имев возможность пользоваться всеми культурными благами столицы...
Теща:
Ну что ж, что из столицы? Вы думаете, у нас в Москве все нехристи, что ль? Да у нас в Москве церквей одних сорок сороков, да монастырей, да...
Левит:
Это пережитки буржуазного строя. Ваши колокола мы перельем на памятники.
Я:Марксу.
Острый взгляд:Вот именно.
Я:И убиенному Урицкому. Я, кстати, знала его убийцу.
(Подскок. Выдерживаю паузу.)
...Как же, вместе в песок играли: Каннегиссер Леонид.
Поздравляю вас, товарищ, с такими играми!
Я, досказывая:Еврей.
Левит, вскипая:Ну, это к делу не относится!
Теща, не поняв:Кого жиды убили?
Я:Урицкого, начальника петербургской Чрезвычайки.
Теща:И-ишь. А что, он тоже из жидов был?
Я:Еврей. Из хорошей семьи.
Теща:Ну, значит свои повздорили. Впрочем, это между жидами редкость, у них это, наоборот, один другого покрывает, кум обжегсясват дует, ей-Богу!
Левит, ко мне:Ну и что же, товарищ, дальше?
Я:А дальше покушение на Ленина. Тоже еврейка (обращаясь к хозяину, любезно). Ваша однофамилица: Каплан.
Левит, перехватывая ответ Каплана:И что же вы этим хотите доказать?
Я:Что евреи, как русские, разные бывают.
Левит, вскакивая:Я, товарищ, не понимаю: или я не своими ушами слышу, или ваш язык не то произносит. Вы сейчас находитесь на реквизиционном пункте, станция Усмань, у действительного члена Р. К. П., товарища Каплана.
Я:Под портретом Маркса...
Левит:И тем не менее вы...
Я:И тем не менее я. Отчего же не обменяться мнениями?
Кто-то из солдат:А это правильно товарищ говорит. Какая ж свобода слова, если ты и икнуть по-своему не смеешь! И ничего товарищ особенного не заявляли: только, что жид жида уложил, это мы и без того знаем.
Левит:Товарищ Кузнецов, прошу вас взять свое оскорбление обратно!
Кузнецов:Какое такое оскорбление?
Левит:Вы изволили выразиться про идейную жертвужид?!
Кузнецов: Да вы, товарищ, потише, я сам член К<<оммунисти>>ческой партии, а что я жид сказалу меня привычка такая!
ТещаЛевиту:Да что ж это вы, голубчик, всхорохорились? Подумаешь«жид». Да у нас вся Москва жидом выражается, и никакие ваши декреты запретные не помогут! Потому и жид, что Христа распял!
Хрисс-та-а?!!
Как хлыст полоснул. Как хлыстом полоснул. Как хлыстом полоснули. Вскакивает. Ноздри горбатого носа пляшут.
Так вы вот каких убеждений, Мадам? Так вы вот за какими продуктами по губерниям ездите! Это и к вам, товарищ, относится! Пропаганду вести? Погромы подстраивать? Советскую власть раскачивать? Да я вас!.. Да я вас в одну сотую долю секунды...
И не испугалась! А сын-то у меня на что ж? Самый что ни на есть большевик, почище вас будет. Ишьрасходился! Вот только змеем шипеть! Пятьдесят лет живу, такого страма...
Хозяйка:Мадам! Мадам! Успокойтесь! Товарищ Левит пошутил, товарищ всегда так шутит! Да вы сами посудите...
Сваха, отмахиваясь:И судить не хочу, и шутить не хочу. Надоела мне ваша новая жизнь! Был Николашабыли у нас хлеб да каша, а теперь за кашей за этойпрости Господи! как пес язык высуня 30 верст по грязи отмахиваем...
Кто-то из солдат:Николаша да каша? Эх вы, мамаша!.. А не пора ли нам, ребята, по домам? Завтра чем свет в Ипатовку надо.
Вернулись N и зять. Привезли муки, веселые. И на мою долю полпуда. Завтра едем. Едем, если сядем.
Стенька Разин. Два Георгия. Лицо круглое, лукавое, веснушчатое: Есенин, но без мелкости. Только что, вместе с другими молодцами, вернулся с реквизиции. Вижу его в первый раз.
Разин! Не я сказала: сердце вызвонило! (Сердце! Колокол! Только вот звонарей нет!)
Оговорюсь: мой Разин (песенный) белокур, с рыжевцой белокур. (Кстати, глупое упразднение буквы д: белокудр, белые кудри: и буйно и бело. А белокурчто? Белые куры? Какое-то бесхвостое слово!) Пугачев черен, Разин бел. Да и слово само: Степан! Сено, солома, степь. Разве черные Степаны бывают? А: Ра-зин! Заря, разлив, рази, Разин! Где просторно, там не черно. Чернотагуща.
Разиндо бороды, но уже с тысячей персияночек! И сразу рванулся ко мне, взликовал:
Из Москвы, товарищ? Как же, как же, Москву знаю! С самых этих семи холмов Москву озирал! Еще махонький был, стих про Москву учил:
Город славный, город древний,
Ты вместил в свои концы
И посады, и деревни,
И палаты, и дворцы...
Москвавсем городам мать. С Москвы все и пошлоцарство-то.
Я:Москвой и кончилось.
Он, сообразив и рассмеявшись:Это вы верно заметили.
Эх, Москва, Москва, Москва,
Золотая голова,
Запро-па-ща-я!
Пасху аккурат в Москве встречал. Как загудел это Иван-Великий-Колоколда в ответ-то емуда кажинная на свой голос-тода врозь, да в лад, да в лоб, да в тылуж и не знаю: чугун ли гудит, во мне ли гудет. Как в уме порешился, ей-Богу! Никогда мне того не забыть.
Говорим что-то о церквах, о монастырях.
Вы вот, товарищ, обижаетесь, когда на попов ругаются, монашескую жизнь восхваляете. Я против того ничего не говорю: не можешь с людьмииди в леса. На миру души не спасешь, сорок сороков чужих загубишь. Только, по совести, разве в попы да в монахи затем идут? За брюхом своим идут, за жизнью сладкой. Вроде как мы, к примеру, на реквизицию, ей-Богу! А Бог-то при чем? Бога-то, на святость ту глядя, с души воротит. Изничтожил бы он свой мир, кабы мог! Нет, ты мне Богом не заслоняйся! Богсвет: всю твою черноту пропущает. Ни он от тебя черней, ни ты от него не белей. И не против Бога я, товарищ, восстаю, а против слуг его: рук неверных! Сколько через эти руки от него народу отпало! Да разве у всех рассудок есть? Вот, хотя бы отец мой, к примеру, как началось это гонение, он сразу рассудил: с больной головы да на здоровую валят. Поп, крысий хвост, нашкодилБога вешать ведут. Не ответствен Бог за поповский зоб! И сами, говорит, премного виноваты: попа не чтили, вот он и сам себя чтить перестал. А как его чтить-то? Я, барышня, ихнего брата в точности превзошел. Кто первый вор? Поп. Обжора? Поп. Гулена? Поп. А напьется, только вот разве барышни вы, объяснить-то вам неприлично...
Ну а монахи, отшельники?
А про монахов и говорить нечего, чай, сами знаете. Слова постные, а языком с губ скоромную мысль облизывают. Раскрои ему черепушку: ничего, окромя копченых там да соленых, да девок, да наливок-вишневок не удостоверишь. Вот и вера вся! Монашеское житие! Души спасение!
А в Библии, помните? Из-за одного праведника Содом спасу? Или не читали?