Да сам, признаться, не читал, все больше я в младости голубей гонял, с ребятами озоровал. А вот отец у менявеликий церковник. (Вдохновляясь): Где эту самую Библию ни откройтак тебе десять страниц подряд слепыми глазами и шпарит...
А я вот еще вам хотел, товарищ, про монахов досказать. Монашки, к примеру. Почему на меня каждая монашка глазами завидует?
Я, мысленно: «Да как же на тебя, голубчик, не...»
Он, разгораясь:
Жмется, мнется, глаза как колодцы. Да куда ж ты меня этими глазами тянешь-то? Да какая ж ты после этого моленная? Кровь озорнаяв монастырь не иди, а моленнаяглаза вниз держи!
Я, невольно опуская глаза: «Морализирующий Разин». (Вслух):
Вы мне лучше про отца расскажите.
О-тец! Отец у менявеликий человек! Что тамв книжках пишут: Маркс, например, и Гракхи-братья. Кто их видел-то? Небось, все иностранцы: имяязык занозишь, а отечества нету. Три тыщи лет назадда за семью за синими морямитридевять земель пройдешьв тридесятой, это не хитро великим быть! А может так, выдумки одни? Этот-то (взмах на стенного Маркса)... гривач косматыйвправду был?
Я, не сморгнув:Выдумали. Сами большевики и выдумали. По дороге из Берлиназнаете? Вымозговали, пиджак надели, бородугриву распушили, по всем заборам расклеили.
А вы, барышня, смелая будете.
Как и вы.
(Смеется).
...Но вы мне про отца рассказать хотели?
Отец. Отец мойоколодочный надзиратель царского времени (Я, мысленно: точно за царским временем надзирает!)... Великий, я вам повторю, человек. Так бы за ним ходил с перышком круглые сутки и все бы записывал. Не слова роняет: камни-тяжеловесы! Все: скрижали, да державы, да денницы... Аж мороз по коже, ей-Богу! Раздует себе ночью самоварчик, оденет очки роговые, книжищу свою разворотити ну листами бури-ветры подымать! (Понижая голос) ...Все судьбы знает. Все сроки. Все кому что положено, кому что заказано, никого не помилует. И царское крушение предсказал. Даром, что царя-то вровень с Богом чтил. И сейчас говорит: «Хоть режьте, хоть живьем ешьте, а не держаться этой власти боле семи годов. Змейона, змеиной кожей и свалится»... Книгу пишет: «Слезы России». Восемь тетрадей клеенчатых в мелкую клетку исписал. Никому не показывает, ни мне даже... Только вот знаю: «Слезы». Каждую ночь до петухов сидит.
Два Георгия, спас знамя.
Что вы чувствовали, когда спасали знамя?
А ничего не чувствовал! Есть знамяесть полк, нет знаменинет полка!
Купил с аукциона дом в Климачах за 400 руб<<лей>>. Грабил банк в Одессе, «полные карманы золота»! Служил в полку Наследника.
Выходит он из вагона: худенький, хорошенький, и жалобным таким голоском: «А куда мне сейчас можно будет пойти?»«Вас автомобиль ждет? Ваше высочество». Многие солдаты плакали.
Говорю ему стихи: «Царю на Пасху», «Кровных коней»...
Это какой же человек сочинял? Не из простых, чай? А раскат-то какой! Аккурат как громом перекатило! ...Пойла-стойла... А здорово ж ему бы нагорело за стойла за эти! А я полагаюне в памяти писано, а? Убили отца, убили мать, убили братьев, убили сестер, вот он и записа-ал! С хорошей жизни так не запишешь! А нельзя ли было бы, барышня, мне этот стих про стойла на память списать?
Попадетесь.
Я?!! Рожа из вдохновенной делается грабительской. Яда попасться? Нерожён еще пропад тот, через который я пропасть должен! Нерожённепроложен! Да у меня, барышня, золотых часов четверо (Руки по карманам!) Хотитесверяйтесь! И все по разному времени ходят: одни по московскому, другие по питерскому, третьи по рязанскому, а эти вот (ударяя кулаком в грудь)по разинскому!
А сказать вам стих про Стеньку Разина? Тот же человек писал. Слушайте.
Ветры спать ушли с золотой зарей,
Ночь подходиткаменною горой.
И с своей княжною...
Говорю, как утопающий, нет, как рыба, собственным морем захлебнувшаяся (Говорящая рыба... Гм... Впрочем, в сказках бывает).
После тещ, свах, пшен, помойных ведер, наганов, Марксовэтот луч (голос), ударяющий в эту синь (глаза!). Ибо читаю ему прямо в глаза: как смотрят! В васильковую синь: сгинь.
Стенька Разин!
Стенька Разин, я не персияночка, во мне нет двуострого коварства: Персии и нелюбящей. Но я и не русская, Разин, я до-русская, до-татарская, довременная Русь ятебе навстречу! Соломенный Степан, слушай меня, степь: были кибитки и были кочевья, были костры и были звезды. Кибиточный шатерхочешь? где сквозь дырусамая большая звезда.
Но...
Только вы уж, барышня, покрупней потрудитесь: я руку-то писаную не больно читаю.
С ребяческой радостью следит за возникновением букв (пишу, конечно, печатными).
Дэ... мэ... А вот и ять, аккурат церковка с куполом.
А вы сам деревенский?
Сло-бодский!
А теперь я вам, барышня, за труды за ваши, сказ один расскажупро город подводный. Я еще махоньким был, годочке по восьмом, отец сказывал.
Будто есть где-то в нашей русской земле озеро, а на дне озера тогогород схоронен: с церквамис башнями, с базарамис амбарами (Внезапная усмешка). А каланчи пожарнойне надо: кто затонултому не гореть! И затонул будто бы тот град по особому случаю. Нашли на нашу землю татары, стали дань собирать: чиста злата крестами, чиста сйребра колоколами, честной крови-плоти дарами. Град за градом, что колос за колосом, клонятся: ключми позвякивают, татарам поддакивают. А один, вишь, князьнепоклонлив был: «Не выдам я своей святынипусть лучше кровь моя хлынет, не выдам я своей Помогиотрубите мне руки и ноги!» Слышитуж недалече рать: топотб великие. Созывает он всех звонарей городских, велит им изо всей силы-мочи напоследок, в кол'кола взыграть: татарам на омерзение, Господу Богу на прославление. Нуи постарались тут звонарики! Меня вот только, молодца, не было... Как вдарят! Как грянут! Аж вся грудь земнаядрогом пошла!
И поструились, с того звону, реки чиста-серебра: чем пуще звонари работают, тем круче те реки бегут. А земля того серебра не принимает, не впитывает. Уж по граду ни пройтини проехать, одноэтажные домишки с головой под воду ушли, только князев дворец один держится. А уж тому звону в ответдругие звоны пошли: рати поганые подступают, кривыми саблями бряцают. Взобрался князь на самую дворцовую вышкувода по грудьстоит с непокрытой головой, звон по кудрям серебром текет. Смотрит: под воротами-то тьмы! Да как зыкнет тут не своим голосом:
Эй вы, звонарики-сударики!
Только чего сказать-то он им хотелникто не слыхал! И городу того боленикто не видал!
Ворвались татары в воротаровень-гладь. Одни струйки меленькие похлипывают...
Так и затонул тот город в собственном звоне.
Стенька Разин, я не Персияночка, но перстенек на памятьсеребряный я Вам подарю.
Глядите: двуглавый орел, вздыбивший крылья, проще: царский гривенник в серебряном ободке. Придется ли по руке? Придется. У меня рука не дамская. Но ты, Стенька, не понимаешь рук: формы, ногтей, «породы». Ты понимаешь ладонь (тепло) и пальцы (хватку). Рукопожатие ты поймешь.
Перстенек бери без думы: было десятьдевять осталось! А что в ответ? Никогда ничего в ответ.
С безымянного моегона мизинный твой.
Но не дам я его тебе, как даю: тыозорь! Будет с тебя «памяти о царском времени». Шатры и кострыпри мне.
А вот у меня еще с собой книжечка о Москве, возьмите тоже. Вы не смотрите, что маленькая, в ней весь московский звон!
(«Москва», изд<<ание>> Универсальной библиотеки. Летописцы, чужестранцы, писатели и поэты о Москве. Книжка, которую дарю уже четвертый раз. Сокровищница!)
Ну а как в Москве будунавестить можно? Я даже имени-отечества вашего не спросил.
Я, мысленно: «Зачем?!» (Вслух):Дайте книжечку, запишу.
Потом на крыльце провожаюпока глаз и пока души...
Завтра едем. Едем, если сядем. Грозят заградительными отрядами. Впрочем, Каплан (из уважения к теще) обещает дать знать по путям, что едут свои.
Утреннее посещение N (ночевал в вагоне).
М<<арина>> И<<вановна>>, сматывайтесьи айда! Что вы здесь с тещей натворили? Этот, в красной черкеске, в бешенстве! Полночи его работал. Наврал, что вы и с Лениным и с Троцким, что вы им всем очки втирали, что вы тайно командированы, черт знает чего наплел! Да иначе не вывез бы! Контрреволюция, орет, юдофобство, в одной люльке с убийцами Урицкого, орет, качалась! Это теща, говорю, качалась (тещу-то Колька вывезет!). Обе, обе, орет, одного поля ягодки! Ну потом, когда я и про Троцкого и про Ленина, немножечко осел. А Каплан мнетак уж безо всяких:«Убирайтесь сегодня же, наши посадят. За завтрашний день не ручаюсь». Такие дела!
А еще знаете, другое удовольствие: ночью проснулсяразговор. Черт этотеще с каким-то. Крестьяне поезд взорвать хотят, слежка идет... Три деревни точно... Ну и гнездо, Марина Ивановна! Да ведь это жХитровка! Я волосы на себе рву, что вас здесь с ними одну оставил! Вы же ничего не понимаете: они все будут расстреляны!
Я:Повешены. У меня даже в книжке записано.
Он:И не повешены, а расстреляны. Советскими же. Тут ревизии ждут. Левит на Каплана донес, а на ЛевитаКаплан донес. И вот, кто кого. Такая пойдет разборка! Ведь здесь главный ссыпной пунктпонимаете?
Ни звука. Но ехать, определенно, надо. А тещин сын?
С нами едет, мать будто проводить. Не вернется. Ну, М<<арина>> И<<вановна>>, за дело: вещи складывать!
...И, ради Бога, ни одного слова лишнего! Мы уж с Колькой тещу за сумасшедшую выдали. Задаром пропадем!
Сматываюсь. Две корзинки: одна кроткая, круглая, другая квадратная, злостная, с железными углами и железкой сверху. В первуюсало, пшено, кукол (янтарь, как надела, так не сняла), в квадратнуюполпуда N и свои 10 ф<<унтов>>. В общем, около 2 п<<удов>>. Беру на весвытяну!
Хозяйка, поняв, что уезжаю, льнет; я, поняв, что уезжаю, наглею.
Все товарищ, товарищ, но есть же у человека все-таки свое собственное имя. Вы, может быть, скажете мне, как вас зовут?
Циперович, Мальвина Ивановна.
(Из всей троичности уцелел один Иван, но Иван не выдаст!)Представьте себе, никак не могла ожидать. Очень, очень приятно.
Это моего гражданского мужа фамилия, он актер во всех московских театрах.
Ах, и в опере?
Да, еще бы: бас. Первый после Шаляпина (Подумав):
...Но он и тенором может.
Ах, скажите! Так что, если мы с Иосей в Москву приедем...
Ах, пожалуйста, во все театры! В неограниченном количестве! Он и в Кремле поет.
В Крем...?!
Да, да, на всех кремлевских раутах. («Интимно»): Потому что, знаете, люди везде люди. Хочется же поразвлечься после трудов. Все эти расправы и расстрелы...
Она:Ах, разумеется! Кто же обвинит? Человекне жертва, надо же и для себя... И скажите, много ваш супруг зарабатывает?
Я:Деньгаминет, товаромда. В Кремле ведь склады. В Успенском соборешелка, в Архангельском (вдохновляясь): меха и бриллианты...
А-ах! (Внезапно усумнившись):Но зачем же вы, товарищ, и в таком виде, в эту некультурную провинцию? И своими ногами 10 коробочек спичек разносите?
Я, пушечным выстрелом в ухо:Тайная командировка!
(Подскок. Глоток воздуха и, оправившись):
Так значит вы, маленькая плутовка, так-таки кое-что, а? Маленький запасец, а?
Я, снисходительно:
Приезжайте в Москву, дело сделаем. Нельзя же здесь, на реквизиционном пункте, где все для других живут...
Она:
О, вы абсолютно правы! И рискованно. А ваш адресок вы мне все-таки на память, а? Мы с Иосей непременно, и в возможно скором времени...
Я, покровительственно:
Только торопитесь, этот товар не залеживается. У меня не то, чтобы груды, а все-таки...
Она, в горячке:
И по сходной цене уступите?
Я, царственноПо своей.
(Крохотными цепкими руками хватая мои руки):
Вы мне, может быть, запишете свой адресок?
Я, диктуя:Москва, Лобное место, это площадь такая, где царей казнятБрутова улица, переулок Троцкого.
Ах, уже и такой есть?
Я:Новый, только что пробит. (Стыдливо): Только дом не очень хорош: 13, и квартирапредставьтетоже 13! Некоторые даже опасаются.
Она:Ах, мы с Иосей выше предрассудков. Скажите, и недалеко от центра?
В самом Центре: три шагаи Совет.
Ах, как приятно...
Приход тещи кладет конец нашим приятностям.
Последняя секунда. Прощаемся.
Если б Иося только знал! Он будет в отчаянии! Он бы собственноручно проводил вас. Подумайте, такое знакомство!
Встретимся, встретимся.
И я бы сама, Мальвина Ивановна, с таким большим желанием сопровождала вас до станции, но у нас сегодня обедают приезжие, русские, надо блины готовить на семь персон. Ах, вы не можете себе представить, как я устала от этих низких интересов.
Произношу слова благодарности, почтительно, с оттенком галантности, жму руку.
Итак, помните, мой скромный дом, ках и я сама и муж, всегда к вашим услугам. Только непременно известите, чтобы на вокзале встретили.
Она:О, Иося даст служебную телеграмму.
Теща на воле:
М<<арина>> И<<вановна>>, что это вы с ней так слюбились? Неужели ж и адрес дали плюгавке этой?
Как же! Чертова площадь. Бесов переулок, ищи ветра в поле!
(Смеемся.)
Дорога.
Смеется, да не очень. До станции три версты. Квадратная корзинка колотит по ногам, чувство, что рукипо колено. Помощь N отвергаю, человека из-за мешков не видно! Тригорбый верблюд.
Идускриплю. Скрипит и корзинкаправая: гнусное, на каждом шагу, поскрипывание. Около 1 п<<уда>>. Как бы ручка не оторвалась! (О, идиотизм: за мукойс корзинами! Мука, которая рифмует только с одним: мешок! В этих корзинкахвся русская интеллигенция!) Нужно думать о чем-нибудь другом. Нужно понять, что все этосон. Ведь во сне наоборот, значит... Да, но у сна есть свои сюрпризы: ручка может отвалиться... вместе с рукой. Или: в корзине вместо муки может оказаться... нет, похуже песка: полное собрание сочинений Стеклова! И не вправе негодовать: сон. (Не оттого ли я так мало негодую в Революции?)
Да подождите же, говорят! Мешок прорвался!
Корзины наземь. Бегу на зов. Посреди дороги, над мешком, как над покойником, сваха. Подымает красное, страшное, как освежеванное лицо.
Ну булавка-то у вас хоть естьаглицкая? Сколько я, на вашу тетушку шимши, иголок изломала!
Достаю, даю: мужскую, огромную, надежную. Унимаем, как можем, коварно-струящийся мешок. Теща охает:
И иголка была с ниткой, нарочно приготовила! Чуяло мое сердце! (Мешку):Ах ты подлец, подлец неверный! А вот прощаться стала с мерзавкой-то вашей, так, значит, замечтавшись, и вынула. Да лучше бы я ей, мерзавке этой, этой самой иголкойглаза выколола!
Завтра, завтра, мамаша! торопит Колька, нынче на поезд надо!
Взвалили, пошли.
...Детская книжка есть: «Во сне все возможно», и у Кальдерона еще: «Жизнь есть сон». А у какого-то очаровательного англичанина, не Бердслея, но вроде, такое изречение: «Я ложусь спать исключительно для того, чтобы видеть сны». Это он о снах на заказ, о тех снах, где подсказываешь. Ну, сон, снись! Снись, сон, так: телеграфные столбыохрана, они сопутствуют. В корзине не мука, а золото (награбила у этих). Несу его тем. А под золотом, на самом дне, план расположения всех красных войск. Иду десятый день, уж скоро Дон. Телеграфные столбы сопутствуют. Телеграфные столбы ведут меня к
Ну, М<<арина>> И<<вановна>>, крепитесь! С полверсты осталось!
А руки у меня, действительно, до колен, особенно правая. Пот льется, щекоча виски. Все боковые волосы смочены. Не утираю: рука, железка корзины, повторный удар по ногеодно.
Расплететсяконец.
Когда больнонельзя заново.
Так или иначестанция.
Станция.
Станция. Серо и волнисто. Землякак небо на батальных картинах. Издалека пугаюсь, спутника за руку.
Что?!
N, с усмешкой:Люди, Марина Ивановна, ждут посадки.
Подходим ближе: мешочные холмы и волны, в промежутках вздохи, платки, спины. Мужчин почти нет: быт Революции, как всякий, ложится на женщину: тогдаснопами, сейчас мешками (Быт, это мешок: дырявый. И все равно несешь).
Недоверчивые обороты голов в нашу сторону.
Господа!
Москву объели, деревню объедать пришли!
Ишь натаскали добра крестьянского!
Я:N:Отойдем!
Он, смеясь:Что вы, М<<арина>> И<<вановна>>, то ли будет!
Холодею, в сознании: правотыих и неправотысвоей.
Платформа живая. Ступитьнекуда. И все новые подходят: один как другой, одна как другая. Не люди с мешками, мешки на людях. (Мысленно, с ненавистью: вот он, хлеб!) И как это еще мужики отличают баб? Зипуны, кожухи... Морщины, овчины... Не мужики и не бабы: медведи: оно.
Последние пришли, первые сядут.
Господа и в рай первые...
Погляди, сядут, а мы останемся...
Вторую неделю под небушком ночуем...