Восторженные крики приветствовали победителя состязания. Люди, толпившиеся на правом берегу, передавали друг другу его имя, сопровождаемое целой кучей комментариев. Менее удачливые пловцы продолжали еще бороться с водами Сены, но толпа уже перестала ими интересоваться. Орельен постоял в нерешительности, не зная, куда идти, потом двинулся по направлению к левому берегу, где раскинулась сеть узких улочек, хранящих воспоминание о минувших веках; тут и поныне еще ютятся, как в средневековье, ремесленники и уличные девицы Орельену казалось, что, убежав от Сены и пловцов, убежав от этой жизни, которую сечет прямо по лицу холод, от этой жадной до зрелищ публики, от восторженных зрителей, он убегает и от теперешнего времени. Он вспомнил о Рике. Пытался вызвать в памяти образ этого крепыша, его простонародные повадки, его неукротимую энергию. В силу каких-то таинственных причин он не мог не думать о Рике. Как сказала тогда Армандина с непередаваемо серьезной интонацией: «Мосье Рике совершенно прав» Орельен пожал плечами. Все Рике до одного правы, а он, само собой разумеется, неправ. Он подумал о том, что его сила не нашла себе применения, растрачена зря. О том, что свою энергию он израсходовал, начищая квартиру, как начищают ваксой башмак. И пожал плечами. Пробираясь по жалким улочкам, идущим перпендикулярно к набережной, он бросил взгляд на дощечку, висящую на углу одного особенно убогого переулка, и прочел название «Кристина». До чего же он одинок! Он больше не думал о Беренике. Не думал больше о Беренике.
Мыслями он все время возвращался к Рике. К некоему символическому мосье Рике. К его подружке. К его работе на заводе. Вспомнил его неистовый нрав, избыток энергии. Как-то он проводит воскресные дни? Какой вид имеет его каморка? Орельена не так занимал сам Рике, как то, что отделяет его от Рике. Ведь и он мог быть одним из таких Рике. Мог бы, как и Рике, очутиться в ледяной воде, стараясь нечеловеческим напряжением мускулов, умной мускульной силы отличиться, проверить себя. Непонятно, в чем отличиться. Что движет им? Чувство долга? Потребность в самооправдании? Чувство собственного достоинства? Верно только одно: как раз этих чувств явно недоставало сейчас Орельену.
Он отправился в Люксембургский сад, где можно было прогнать мысль о Рике, незаметно убить утренние часы. Он взглянул на бледных детишек, игравших у ног нянюшек и мам, прошел мимо пруда, из которого спустили воду, поглядел на каменные развалины и медленно побрел домой по бульвару Сен-Мишель, где в это утро не толпились, как обычно, студенты, а окна кафе были покрыты изморозью, словно графины с замороженным питьем. Орельен зябко пошевелил пальцами ног в легких ботинках.
Мадам Дювинь еще не ушла домой.
Мосье вернулся? Как жаль! Вот только-только, минут пять, не больше, приходила дама И так огорчилась. Она оставила пакет И сказала, что позвонит
Береника, Береника приходила к нему!
Подчас жест опережает мысль. От удивления Орельен поспешно поднес ладонь к лицу и потрогал небритый подбородок. И первой его мыслью было: «Я не должен был выходить из дома в таком виде», а не «Я не должен был вообще выходить из дома». Эта мысль назойливо примешивалась к его неясным еще догадкам, к его сожалениям, к ожившим вновь надеждам. Не все ли равно, брит он или не брит, раз Береника его не застала. Так-то оно так, но гадко с его стороны не бриться, то есть не ждать Береники, разувериться в ней, несправедливо обижать ее своими глупейшими страхами. Никогда он не пропустит больше ни одного дня, будет бриться ежедневно из-за нее, из уважения к ней. Она приходила. Он бросился в ванную, нацепил на стену ремень и стал направлять бритву.
Разве мосье не поглядит, что в пакете? крикнула из кухни мадам Дювинь.
Верно, верно, пакет! А он-то и забыл о пакете, взволнованный мыслью о Беренике о пакете Береники! Он отпустил ремень, положил открытую бритву на стеклянный подносик и кинулся в комнату, где мадам Дювинь, уже одетая для выхода, но терзаемая любопытством, положила пакет на самое видное место, пакет кубической формы, величиной с ящик для бисквита или чуть-чуть побольше. Коробка из волнистого картона, перевязанная черной тесемочкой. Ни адреса, ни надписи, ничего только в углу одно слово: «Орельену», наспех нацарапанное в последнюю минуту вечной ручкой, синей, с золотыми колечкамион заметил ее как-то в сумочке Береники. Ее крупным, неуверенным, немного детским почерком со смешными завитками у прописных букв. Этот почерк врежется ему в память, когда он получит ее злое письмо, с которым не расстанется ни на минуту.
Орельен подметил взгляд мадам Дювинь и остановился. Правда, я и забыл Он взял пакет и отнес его в спальню. Явно разочарованная, мадам Дювинь прокричала ему вслед:
Я больше, мосье, не нужна? На завтра какие-нибудь особые распоряжения будут?
Нет, нет, не нужна, никаких особых распоряжений не будет До свиданья, мадам Дювинь.
Пакет жег ему руки. Он удержался и не тронул его, пока в кухне не хлопнула входная дверь. Вот-то мадам Дювинь, должно быть, обозлилась! Ну и черт с ней! Он развязал тесемочку, вынул слой старых газет, засунутых по бокам, осторожности ради, среди которых стоял ящик с надписью «Не кантовать», и вытащил что-то твердое, завернутое в шелковую бумагу Ага, ясно, что это. Его пальцы нащупали знакомые очертания: в день рождества Береника прислала ему «Незнакомку Сены». Вот что это было, только это Он снял с маски последний слой бумаги с чувством довольно заурядного умиления и разочарования. Чего он ждал? Ведь Береника сказала Правда, Береника ревновала к этой, никому не известной, незнакомке. Она сама в этом призналась.
В первое мгновение он ничего не понял. Он держал в руках маску, как давно знакомый предмет, держал небрежно, кое-как. Вдруг его охватило странное чувство, будто незнакомка шевельнулась, я хочу сказать, что незнакомка показалась ему движущейся моментальной фотографией, что перед ним был и не был тот самый, давно знакомый муляж. Он начинал смутно догадываться, что именно произошло. Держа маску обеими руками, он повернул ее. Внимательно посмотрел на нее.
Нет, это не незнакомка. Кто-то старался, явно старался воспроизвести ее прическу, скульптуру ее лица, но черты были совсем не те, особенно губы Береника, да это же Береника! Он уже не сомневался в том, что хотя это надгробное изваяние, это гипсовое изваяние являло ему Беренику, прошедшую через таинства некоей метаморфозы. Такая похожая, такая непохожая. Теперь он ясно видел, как сильно она отличается от незнакомки, и потому-то он не сразу заметил тогда их сходство, потому-то и понадобилось, чтобы на это сходство указали посторонние. Тогда он чересчур хорошо знал незнакомку и недостаточно хорошо знал Беренику. А посторонние глядели на эти два лица рассеянным взглядом, и этого достаточно было, чтобы ошибиться, глядели слишком поверхностно, чтобы подметить различие, глубокое, как бездна чувств. Но Орельена нельзя было обмануть.
Сердце его забилось. Он вспомнил в мельчайших подробностях всю сцену, когда маска незнакомки упала на пол, как она разбилась. Ему показалось даже, что он видит на ковре гипсовую пыль. И вдруг почувствовал ладонями, как хрупок дар Береники. Испугался, что от волнения, дрожью проходившего по телу, может уронить маску. Он положил на свою постель лицо Береники. Странное его охватило ощущение. Он положил маску на постель без умысла, просто чтобы куда-нибудь положить. Потом взял ее в руки и тихонько, словно преступник, отнес к подушке, к тому месту, где она подымается горбиком под темным шелком. И молча, неподвижно он стоял и глядел, глядел на Беренику.
На Беренику с закрытыми глазами.
Она пошла ради него на эту трагическую игру. Она была у скульптора, она легла, закрыла глаза Гипс положили ей на веки, на губы, ноздри, на лоб, там, где начинаются волосы, гипс лежал на ушных раковинах на всем ее лице лежал гипс, подобно смертельной бледности. Под влажным гипсом, послушно принимавшим очертания ее лица, она продолжала дышать, она удерживала дыхание, она думала о нем, ради него согласилась она перенести этот кладбищенский обряд, который неминуемо должен был оставить тяжелое чувство Она доверила этому полому и холодному зеркалу свой тленный облик. Она доверила эту весть о себе, этот дар, доверила гипсу, медленно засыхавшему на ее губах, свои губы, которые застыли под гипсом в невыговоренном признании, поцелуе, не дарованном Орельену живыми губами, и прислала ему слепок этого поцелуя. С чувством тревоги смотрел Орельен на скорбную гримаску этих губ, прорезанных сотней тоненьких черточек, на этот слепок с цветочного лепестка, на это безнадежно горькое выражение. Этот рот кричал о поруганном желании, о неутоленной жажде. О, насколько она прекраснее незнакомки, она, Береника, живая и мертвая, которой здесь нет и которая здесь есть, подлинная Береника.
С каким-то суеверным страхом Орельен протянул руку, отдернул ее, потом коснулся маски легко, самыми кончиками пальцев Он бормотал какие-то слова, нежные слова, которые с трудом пробивались сквозь стиснутые губы, срывались с его языка, неповиновавшегося как во сне, слова, которые звучали в нем прежде, чем стать мыслью, стать шепотом. Должно быть, так говорят в обители мертвых. Только там так и говорят. Слова, подобные той пыльце, что срывает с готового к любви дерева буйный ветер и несет этот легчайший пух на тысячи километров к другим, еще не опыленным деревьям. Орельен утратил ощущение себя. Казалось, вот-вот разорвется сердце. Он был во власти головокружения, какого еще ни разу не испытывал. Теперь уже всей ладонью он ласкал бесчувственную маску. Вдруг испугавшись чего-то, отдернул руку и поглядел на свои пальцы, запачканные гипсовой пылью. Его раздирали самые противоречивые чувства. Он боялся думать о чем-то определенном. Вывести какое-либо заключение и об этом подарке, и об этом застывшем в гипсе лице. Однако в нем с неизбежностью прилива нарастала уверенность. Зародившись где-то внутри, она постепенно затопляла его всегоподымалась к груди, расправила плечи, проникла во все поры, подступила к горлу, чуть было не вырвалась криком; он задыхался, он весь залился краской, и вдруг все сомнения ушли, осталась одна уверенность; ноги его сами собой подогнулись, и он уперся коленями в край кровати. Склонившись над Береникой, он прочел в мертвых глазах Береники, что она его любит.
XLVI
В тот день Орельен не отважился больше выходить из дому. Он не мог простить себе, что так по-дурацки пропустил Беренику, не дождался ее посещения. Он ждал Беренику. Он не спускал глаз с телефона, с входной двери, как сторожевой пес. И впрямь, вся его жизнь приостановилась. Невиданная приостановка мыслей, чувств, даже боли. Он ждал, он не делал ничего, он только ждал; и то его еле хватало на это ожидание.
Он не завтракал, не обедал. Время перестало казаться таким бесконечно долгим. Орельен чувствовал, как в сознании рождаются обрывки фраз, возникают зачатки мыслей. Ничто не принимало четких форм, ничто не завершалось. Он жил с таким чувством, точно пловец, который, готовясь к заплыву под водой, задерживает дыхание. Ничто на свете не существуетчудилось ему, кроме одной уверенности: Береника его любит. И от этой мысли он испытывал не радость, которую так ждал, а какое-то странное оцепенение. Таксловно благодаря этой уверенности он овладел всем миром, сделал последнее открытие, за которым нет ничегонебытие. Подобное чувство, должно быть, испытал Александр Македонский, когда напоил своего коня водой Индийского океана, ибо полководец не знал, что за этими легендарными водами лежат еще земли. То, что Береника его любит, то, что он знал об этом, не сомневался отныне в ее любви, вовсе не распахивало дверей перед его мечтой, вовсе не побуждало Орельена представлять себе дальнейшее развитие эпопеи. Любовь Береники была не эпопеей, а состоянием. С тех пор как Орельеном овладела уверенность, он был меньше чем когда-либо способен представлять себе все будущие перипетии разделенной любви. Он уже не мог представить себе Беренику в своих объятиях, не мог представить себе битвы за Беренику, любви Береники в том узко ограниченном и полном смысле, в каком все мужчины, да и сам Орельен первый, понимают любовь.
К десяти часам вечера он почувствовал голод. «Голод, естественный для молодого организма», подумал Орельен. Только по этому неприятному ощущению в пустом желудке он понял, что весь день прошел в ничегонеделании, был израсходован, в сущности, ни на что. Одновременно с тем, как росло разочарование, вызванное мыслью, что Береника не вернется, что она даже не позвонила, он твердил себе, что и надеяться на это не следовало: ведь и так ей нелегко было утром выбраться из дому, чтобы заглянуть к нему. Ясно, что ранее завтрашнего дня ей не представится подходящий случай. Он сам, кажется, выискивал предлоги, чтобы пойти закусить. Но ведь он действительно голоден. В ресторан идти уже поздно можно где-нибудь перехватить бутерброд. Он подумал о надвигающейся ночи и вздрогнул. Выглянул в окно: слякоть и дождь.
Когда он вошел в залитое резким светом кафе близ «Шатле», с полей его шляпы стекала вода, а плащ стал от дождя совсем черный. Здесь можно заказать суп с гренками, сосиски. Целый день он курил, дымил, как паровоз. Коричневато-золотое пиво показалось ему чудесным, необычайно гармонирующим с окраской его мыслей.
Где-то сейчас Береника? Что делает с этим свалившимся как снег на голову супругом? Супруг этот был для Орельена не столько живым существом, сколько неким призраком, воплощением злого рока, разлучающего влюбленных. Самым серьезным образом Орельен спрашивал себяревнует ли он к мужу, или нет? Нет, не ревнует. Он не страдал от сознания того, что Береника сейчас с мужем, он просто не мог себе представить их вместе. По крайней мере в эту минуту не мог. И трепетал при мысли, что не вечно будет так. Он раз и навсегда решил не быть несчастным. Береника его любит. Береника любит его. Он бесконечно долго сидел за столом над куском сыра и яблоком. Дождь перестал. Немножко потеплело. Орельен задумал пройтись до Центрального рынка, где начиналась торговля, дошел до бульваров, по обеим сторонам которых сплошным строем стояли новогодние лотки, освещенные ацетиленовыми лампами, поглядел на заводные игрушки, похожие на коробочки из-под сардин, на мужские подвязки, поистине неслыханной по сложности конструкции, и вышел к «Патефону» на углу Итальянской улицы, пустынной в этот час: он решил послушать музыку, как когда-то вместе со своими одноклассниками-мальчишками, и прослушал Шаляпина в сцене смерти Бориса Годунова, «Страстную пятницу» под управлением Никиша, а потом вперемежку «Богоизбранную отроковицу», «Ученика чародея», «Сорочинскую ярмарку», «Золотого петушка», «Тристана»
Он купил еще жетонов и три раза подряд проиграл одну и ту же пластинку. Никакая музыка на свете не могла, пожалуй, более полно соответствовать его настроению, чем «Тристан». Особенно начало третьего акта.
Перед очарованием Монмартра он не устоял. К Люлли идти было поздно, и он зашел посидеть в кафе на площади Бланш. Там он наткнулся прямо на Фукса, который приветствовал Лертилуа радостными криками, подсел к его столику и отстал только через час. Один бог знает, что он такое нес! Орельен не особенно-то слушал. Этот пронырливый Фукс буквально начинен секретами, которые ему не терпится поверить собеседнику, и секреты эти касались целого, неведомого Орельену мира, являлись как бы справочником «Весь Париж», весьма специфического толка: тут фигурировали издатели, дамочки, жучки, художники, чиновники в колониях. И все этов связи с делами редакции «Канья», которые по обыкновению шли неважно. Неужели действительно у Фукса не было другого занятия, как всякий раз при любой встрече цепляться за него, Орельена? Орельену удалось отделаться от него только в половине первого ночи.
Хотя Орельен лег уже под утро, проснулся он в восемь часов. И возобновил ожидание, почти не прерванное сном. Забота о чистоте, страстное желание быть безукоризненным с виду, жажда уборки лишь ненадолго отвлекла его от лихорадки ожидания. Вчерашний столбняк как рукой сняло: на смену ему пришло неодолимое нервное возбуждение. Он шатался по комнатам. Брал книгу и не мог читать, начал было писать Армандине, но, написав три строчки, порвал письмо. Решил не курить, потому что слишком накурился накануне и на зубах остался неприятный налет. Однако закуривал и тут же тушил сигарету, а окурки раскладывал на ручке кресла. Его терпение окончательно лопнуло с приходом мадам Дювинь. Из-за одного лишь ее присутствия. И ее болтовни. В утренних газетах напечатано об одном преступлении. Мосье не читал? Нет, мосье не читал. И единственное, что он хочет, это поесть дома, никаких штучек не требуется, что-нибудь попроще, без возни лучше всего что-нибудь готовое Нет, нет, только не гусиный паштет! Мадам Дювинь совсем было расположилась стряпать обед. Нет уж, увольте! Ладно, ладно, как мосье угодно. Наконец-то она ушла.
Ушла лишь для того, чтобы снова вернуться. С купленной провизией. С какими-то коробками, ветчиной, хлебом. Похоже было, что она снаряжает экспедицию, собирающуюся переплыть на плоту Атлантический океан. Даже не забыла купить огромную коробку бисквитов. Орельен окончательно потерял терпение. Теперь мадам Дювинь может уйти. Ушла!