Я струсила перед лицом ее смерти. Струсила перед лицом нашей жизни. Может быть, вы возненавидите меня, любовь моя. Может быть, я уже потеряла вас, вы почувствуете ко мне презрение, и эта ложь, этот возврат ко лжи вызовет в вас законное чувство отвращения ко мне, отдалит вас от меня. Я не могу вынести этой мысли. То, что значит для меня ваша любовь, наша любовь, этого никто не может себе представить, пусть даже ваша рука больше не коснется моей, пусть даже нам не суждено свидеться. Никогда еще у меня не было, никогда не будет человека, которым я так бы дорожила. Когда я впервые встретила вас, я жила в состоянии безнадежности. Я пыталась смеяться, делала вид, что меня занимает множество вещей, словом, пыталась жить. Но я была уже мертва. Моя жизнь не имела ни цели, ни смысла. Я больше ни во что не верила. Во мне жила неистребимая тоска, подтачивавшая самые основы моего существования, страшная уверенность, что я одинока, одна до конца моих дней. Я просто подчинялась будничному, раз заведенному укладу жизни, механически выполняя свои обязанности. Жила я только потому, что родилась на свет. Только поэтому. Все, о чем я мечтала ребенком, девушкой, мало-помалу исказилось, поблекло. И не было никаких надежд, что жизнь может вдруг перемениться. Да и откуда было прийти перемене? Надо было верить хотя бы в те незначительные перемены, которые выпадают на долю женщины. В чем состоит обычное женское счастье? Иметь нарядные платья, переехать из провинции в столицу или что-нибудь в том же роде. Я не верила в это так же, как и во все прочее. Я думала, что люблю. Потом, когда я осознала свою ошибку, я поклялась никогда не показывать вида, что ошиблась. Дать другому счастье, если уж счастье заказано тебе самой. Ибо любовь, о которой я так мечтала, существует, как мне казалось, только в романах. Просто красивая выдумка. А к выдумкам я не способна.
Если в состоянии безумья я пошлю вам когда-нибудь это письмо, то лишь твердо веря, что вы его сожжете, уничтожите. Уже то, что я могла написать вам такое письмо, уже одно это бессмысленно. До сих пор я не решалась до конца отдать себе в этом отчет, признаться самой себе. Дело тут не только в Бланшетте, поймите, Орельен. Бланшетта просто пробудила во мне мысли, которые я всячески старалась отдалить от себя и на время действительно отдалила. Я поклялась Бланшетте, это она вырвала у меня чудовищную клятву, но не в ней дело. И не в ее жизни. Даже не в ее детях. Хотя одна мысль о малышах приводит меня в отчаяние. Детиэто моя страсть, мое безумие. Они не своей волей явились на свет божий, а мы»
(Тут были зачеркнуты и тщательно вымараны чернилами несколько строк. Орельен не сумел разобрать ни слова, кроме отдельных букв, выступавших за строчку, обрывки тайны.)
«Мне не хочется говорить об этом. Но существует Люсьен. Вы с ним не знакомы. Вы не знаете, чем он был для меня. Прежде всегосвободой и потом опьянением молодости, возможностью существовать, быть кем-то. Он первый заговорил со мной как с живым человеческим существом, он первый научил меня видеть мир иными глазами, чем мой отец, для которого любая перспектива была безрадостной, мрачной. И, кроме того, между мной и Люсьеном стоит тень моего отца, моего несчастного отца. Не знаю, что осталось у вас в памяти из тех длинных историй, которые я вам рассказывала о моих детских годах, о нашем доме, об отъезде матери. Так трудно быть справедливой! С тех пор как я вас полюбила Какие слова я написала сейчас! ведь я написала «с тех пор как я вас полюбила», точно самую естественную в мире вещь, точно я писала эту фразу уже тысячи раз, чуть ли не с отрочества так вот, с тех пор как я вас полюбила, Орельен, меня обуревают сомнения во многом, в слишком многом. Мои девичьи годы, мою раннюю молодость я отдала отцу, необузданному, молчаливому, глубоко несчастному человеку, который отравил всю мою жизнь. Вспоминаю, как я сказала маме «уходи!», сказала со всей романтичностью крошечной девочки, уже начинавшей мечтать. Я любила любовь, в моих мечтах любовь всегда была права и неправ весь остальной мир, и в первую очередь отец, отец, которого я ненавидела. Но я не любила, я не знала, что такое страдание. Позже, теперь, я, конечно, переменилась. Я поняла. Поняла, что черная меланхолия, упорно мучившая моего отца до последних дней его жизни, этот шквал, бушевавший в его душе и так никогда и не улегшийся, это и есть любовь, действительно любовь. Моя мать бросила нас во имя любви, но любила ли она? Не знаю. Знаю только, что отец любил ее, любил безнадежно и верно. Я поняла это, когда перестала с вами видеться, Орельен, мой Орельен, любимый мой.
Разве кому-нибудь дано право причинять такую боль другому? Вправе ли я причинить ее вам? Но любите ли вы меня так Кто знает? Люсьен, тот любит меня по-своему. Никто не знает, никто не может знать, чем это «по-своему» отличается от иных «по-своему», от другой любви, от любви вообще. Если я уйду от него, если я его брошу во имя любви, я знаю, что мой след навсегда останется в его жизни, ничто не изгладит память обо мне. Его жизнь будет кончена. Ведь яего молодость, я была в его жизни поворотным часом. С тех пор он ужасно переменился. Трагически переменился. Для него не может повториться еще раз то, что было в ту пору. Он изжил со мной до конца всю отпущенную ему природой способность быть счастливым. Если я уйду ах, Орельен, ведь вы его не знаете, вы просто не можете меня понять. Я все время думаю об отце, которого я ненавидела всеми силами своей ребяческой души, о слепой несправедливости к нему, и я не желаю, чтобы по моей милости такая же участь постигла Люсьена, чтобы и он тоже страдал до конца своих дней, чтобы его терзала тоска, которой не суждено никогда утихнуть. Но ведь у отца была я Отец меня не любил. Вел себя так, точно не любил. Я была для него неотступно страшным воспоминанием о жене, ушедшей к другому. Но у него была я, можно было меня ненавидеть, и любить, и жить. Я не могу думать о том, что Люсьен останется один. Бедный Люсьен У меня нет даже ребенка, чтобы скрасить его одиночество.
Неужели с вами, вернее против вас, я действую смелее, чем против него, Орельен А знаете, что дает мне эту решимость, направленную против нас обоих, Орельен? Это то, что в моих глазах вы настолько сильнее, прекраснее, привлекательнее, чем он. Вас любят. Даже если вам не нужна эта любовь. И я тоже вас люблю. Вас будут любить. Вы никогда не будете одиноким.
Эта мысль страшнее, чем все остальное. Не пошлю этого письма. Слишком я вас люблю. Я должна была вам это сказать. Я не могу оставить вас с той моей ложью Я люблю вас, люблю, Орельен, буду любить! Прощайте, моя любовь, не пытайтесь увидеть меня. Я вас никогда не забуду. Буду думать о вас каждую минуту, среди людей, на улице. И никогда не полюблю никого, кроме вас. Прощайте. В нашей любви будет хоть то утешение, что ничто никогда не сможет ее убить или унизить. В первый и последний раз обнимаю вас, Орельен, и прижимаю вас к себе, маленький мой, мой милый, моя любовь!»
LI
Чего ждал Орельен от подобного шага? В том смятении, которое вызвало в нем письмо Береники, он в сотый раз давал себе клятву воздержаться от принятого решения, сотни раз возвращался к нему. Кончилось тем, чем должно было кончиться: победило чувство нетерпения, гнева, потребность вновь увидеть Беренику. И вот он очутился на пороге квартиры Барбентанов, на улице Рейнуар, и стоял лицом к лицу с лакеем в белых нитяных перчатках, открывшим ему дверь. Орельен спросил, дома ли Эдмон. Мосье нет дома, и мадам тоже. А мадам Морель? Мадам Морель ушла вместе с мадам Барбентан, но, может быть, мосье угодно видеть мосье Мореля Нет, нет Орельен поспешно повернул обратно, но дверь, ведущая из гостиной, распахнулась и в передней вдруг появился мужчина, скорее низенького роста, полноватый, в слишком обтянутом, не по сезону светлом пиджаке. Он протянул Орельену левую руку.
Мосье Лертилуа! Входите, входите Очень рад с вами познакомиться я так много о вас слышал я муж мадам Морель!
В этом неожиданном появлении супруга Береники было что-то одновременно и смехотворное и тягостное. Орельен не знал, как выпутаться из положения. Он пробормотал было «я никак не думал» сам покраснел от своих слов, почувствовал, что он так же смешон, как и его собеседник, и поэтому, мысленно махнув на все рукой, последовал за господином Морелем в гостиную Так как господин Морель вежливо пропустил гостя вперед, Орельен успел заметить только одну физическую особенность своего соперника, которая ускользнула от него в первую минуту встречи: правый рукав пиджака свободно и плоско свисал с плеча.
Садитесь, пожалуйста, мосье Лертилуа
Я зашел по пути повидаться с Эдмоном по делам
Знаю, знаю, я в курсе Эдмона нет дома Но, поверьте, я счастлив, что случай привел меня познакомиться с вами
После этих слов оставалось только сесть, и пока гость и хозяин обменивались привычно вежливыми фразами, Орельен разглядывал Люсьена Мореля не без тревоги и не без удивления. «Я столько, столько о вас слышал» Обычная формула вежливости, но Орельен с какой-то неловкостью представил себе разговоры, в которых звучало имя Лертилуа, разговоры в присутствии мужа. Где начиналась, где кончалась ложь?
Люсьену Морелю было, должно быть, не больше двадцати шести лет, но, глядя на этот преждевременно облысевший лоб, довольно редкие темно-русые волосы, зачесанные назад, на эту приземистую фигуру, ему вполне можно было дать все тридцать, хотя припухшая верхняя губа, большие выпуклые глаза и нос с горбинкой придавали его лицу отчасти ребяческий вид. Никто бы не назвал его некрасивым, но все портило почти приторное выражение доброты, жирная кожа, блестевшая у крыльев носа и на висках, и слишком густые черные брови. На щеках заметны следы пудры, пожалуй, чересчур белой для кожи такого оттенка. Словом, мужчина, который явно следит за собой. Во всяком случае, за своим туалетом. Но странно другое Береника ни разу не говорила о том, что у него нет руки
Вы еще побудете в Париже?
И тут же Орельен испугался, что эта светски безразличная фраза с головой его выдаст. Что за идиотская мысль явиться без зова на улицу Рейнуар?
Мы уедем сразу же после Нового года, Береника ужасно жалела, что не увиделась с вами
Я был занят последние дни Но надеюсь
Не извиняйтесь, пожалуйста. Я вас прекрасно понимаю. Береника жалела потому, что вы были так любезны с ней во время ее пребывания в Париже, а ей очень нужно было рассеяться.
Нестерпимо! И все же Орельен не мог заставить себя отвести глаз от пустого рукава. Вообще-то Орельен не особенно умел поддерживать беседу. Он был лишен дара светского красноречия. Да и что мог он сказать Люсьену Морелю? А Люсьен Морель, казалось, чувствовал себя более чем непринужденно. Что этонаивность или лицемерие?
Я очень счастлив, продолжал он, что мы увозим с собой малышек Береника просто обожает детей.
Вы увозите девочек? переспросил Орельен, только чтобы поддержать разговор.
Да, увозим. Эдмон с Бланшеттой уезжают, они будут кататься на лыжах, ну и отдают нам пока девочек Я рад за Беренику Ей всегда так хотелось иметь детей Люсьен вздохнул и провел ладонью по лбу. Потом взглянул на Орельена таким бесконечно добрым взглядом, что тому стало неловко:Знаете, я иногда думаю, почему бы нам не усыновить ребенка. А то ведь Береника не может чувствовать себя счастливой. Да, не может! Он снова вздохнул:Возможно, вы спросите, зачем я начал такой разговор? Подумаете, что Но должен сказать, мне столько о вас говорили мне даже стало казаться, что мы с вами знакомы, положительно знакомы. Я все болтаю о своих делах и ничего вам не сообщил о здоровье Бланшетты! Бланшетта совсем, совсем поправилась
Я так и думал раз она выходит из дому
Она уже несколько дней выходит Состояние у нее вполне удовлетворительное, осталась только легкая неуверенность при ходьбе как бы вам сказать, нет прежней твердости. Впрочем, мы об этом стараемся не говорить. Понятно, она до сих пор грустит, да, да, грустит Горы, свежий воздух, снег пойдут ей на пользу. Передать Бланшетте, что вы заходили справиться о ее здоровье?
Но конечно
Я скажу, вернее Береника скажет Бланшетта до сих пор чересчур возбудима. Женщинам между собой проще Береника будет очень рада, когда узнает, что вы заходили Вы знаете, Береника сама даже не понимает, какая она Мне казалось, что она совсем не любит Бланшетту И вот в этих обстоятельствах
До ужаса доверительный тон, которым все это сообщалось, открыл глаза Орельену. Тут было недоразумение. Все, что Морель знал об Орельене, касалось Бланшетты. Двойная игра Береники со скоростью света проникла в сердце Орельена. Он представил себе молодую женщину в ее обычной жизни, в этом доме, чересчур роскошном и богатом, бок о бок с мужем, явившимся в недобрый час, безумье Бланшетты, шуточки Эдмона и ужасную игру в прятки, беспрерывную, ежеминутную.
Мне очень жаль, что я не застал дома Эдмона, с трудом выдавил из себя Орельен. Последнее время он просто неуловим.
Вот именно, неуловим! Я и сам вижу его только изредка. Но он успел рассказать мне о «Косметике Мельроз», и я знаю, что вы тоже участвуете в этом деле
То есть
А это, если угодно, еще одно звено, укрепляющее нашу связь, ибо, дорогой мосье, официально заявляю вам: я тоже дал свое согласие! Да, да, согласился!
Он с комически важным видом поднял указательный палец.
Теперь мы с вами, мосье Лертилуа, компаньоны. Прекрасное дело и само по себе, а, главное, благодаря участию Эдмона! Если не ошибаюсь, вы вместе с ним были на фронте?
Пришлось сказать «да», и аптекарь тут же пустился в пространные рассуждения насчет войны. Впрочем, Орельен слыхал их уже десятки раз. И он вежливо прервал господина Мореля:
Вы имеете все основания судить о таких вещах
Морель озадаченно замолк. Потом взглянул на свой пустой рукав и весело рассмеялся:
Имею основания? Конечно, меня тоже при желании можно назвать инвалидом войны Но на самом деле это скорее несчастный случай Разве Береника вам ничего не рассказывала? Произошло это в Париже, я просто вышел из дому, хотел купить в киоске у Восточного вокзала газету, а тут начался обстрел. «Большая Берта», знаете, ну и Однако я все-таки был изувечен Конечно, не такая уж это доблесть Прервав свою речь, он вдруг спросил с нескрываемым интересом:Скажите, стало быть Береника ничего вам не говорила насчет моей руки? Нет? Так я и знал! Странный человек моя жена! Никогда она никому не говорит об этом, и люди, встречаясь со мной, не могут скрыть удивления.
Орельен глядел на него не только с удивлением, но и со страхом. Ему самому казалось непонятным внезапное отвращение, какое почувствовал он к аптекарю. Таких людей, как Морель, буквально сотни, тысячи, у них жена, дети, их даже не замечаешь, сидя рядом с ними в автобусе. Но существующая между ним и Береникой близость, вот что делало для Орельена столь непереносимо ужасным присутствие этого мужа, этого молодого запаленного жеребчика, тучного, с лоснящейся кожей, не особенно ровными зубами, тяжелым дыханием. И ведь это существо жило, оно имело ноги, живот, органы внутренней секреции, оно ело, оно страдало от жары, оно, должно быть, охотно и часто смеялось. Взгляд Орельена снова скользнул по пустому рукаву, и несчастный влюбленный не сумел подавить в себе мысль, не очень его украшавшую. А господин Морель все твердил:
Береника очень огорчится Барбентаны, конечно, тоже, но Беренике так хотелось Если попадете в наши края, непременно загляните дом, правда, не велик, но для добрых друзей всегда найдется постель Да Да не забудьте, вы наш гость
На лестнице Орельена охватил приступ нервного смеха.
LII
За день требуется поставить десять, одиннадцать столбов Это, друг, не пустяки: работка не дай бог И еще говорят, что мы ничего не делаем. А тут каждый раз надо перетаскивать материалы, передвигать козлы и прочее. Понятно, следом идет бригада бетонщиков Но и нам дела хватает! Я работаю на Сент-ЭтьенГренобль
Глубокие тарелки уже были убраны. Золотистый свет падал на столики, где сидели обедающие в том блаженном состоянии, которое рождает выпитый аперитив, первый стакан вина и созерцание меню. Участники банкета устроились в глубине зала ресторана, в доме, который как бы висел над Парижем, и если бы не зеленые спущенные шторы, из окон можно было бы видеть крыши, укутанные ночным сумраком. В общих залахобычные клиенты, касса, столики, почти все пустые, но и туда доносились громкие приказания обедающих и через эти залы проносили блюда, заказанные приглашенными редакцией «Ла Канья». В глубинестолик на колесах и пианино. Сколько их собралось? Двадцать пять человек, тридцать? Фукс, уже успевший побагроветь, под цвет своим огненно-рыжим бакенбардам, в высоком воротничке, подпиравшем подбородок, поднялся и, обратившись к своему соседу, подрядчику, высокому толстяку с мясистой бородавкой на щеке и неестественно широкими черными бровями, скомандовал: