Подали салат.
А как поживает твоя супруга? спросил Орельен у Гюссон-Шарра. Гюссон-Шарра женился на своей двоюродной сестре. Впрочем, ничего другого в его положении ему и не оставалось. Пусть она похожа на монашку. Но не мог же он, как в блаженные времена, в офицерской школе в Бло или на постоях, бегать за бабами с неутомимостью браконьера, восхищавшей его однополчан. А какого он раздобыл себе вестового, просто чудо расторопности. Орельен вспомнил солдата Миро, из крестьян, который умел как никто приготовлять своему лейтенанту постель Он слушал вялые и грустные рассказы соседа справа, который говорил о своей жене, о своем доме, о своей работе, ему подыскали работу в банке Гюссон. Пристроили Гюссон-Шарра с его деревяшкой к верному делу. Должно быть, он просто ненавидит свою жену. И ужасно растолстел. В свое время он мечтал стать адвокатом, до военной службы учился год на юридическом факультете потом началась война. В продолжение всего разговора он нервно шевелил протезом под столом, очевидно никак не мог приладить его поудобнее. И Орельену вспомнился Люсьен Морель.
Когда тебя ранили? Словом, когда спросил он соседа.
Когда я потерял лапу? подхватил тот. Надо признаться, мне таки не повезло. Представь себе, в самом конце войны. В октябре восемнадцатого года. На дороге Мобеж, когда мы драпали из Мальмезона. Целых три года проторчать на передовых, и вдругхлоп! на тебе! к шапочному разбору! Ты ведь сам знаешь, я не из тех дурней, которые лезут в любое пекло Ничего не скажешь, все-таки повезло, я считал, что мне уже каюк, думалсовсем не выберусь. Как только боши начинали чуть посильнее жарить, меня холодный пот прошибал. Я все боялся, что товарищи заметят. Когда вылезешь из окопа, тогда уже легче. Самое паршивоеэто вылезать. Вот вы все, по-моему, не так это переживали а я-то, я-то, боже ты мой! Когда я почувствовал, что ранен, я начал себя ощупывать: голова на месте, руки, ноги Ног-то пока еще было две, но одной вроде как и не было, странное дело, она вся словно обледенела
У присутствующих не хватило терпения ждать десерта: Бекмейль с блестящими от жира губами и подбородком поднялся с места, его соломенная шевелюра казалась теперь почти желтой; приложив руку к сердцу, он по общей просьбе затянул:
Если Роза сюда не придет,
Увы, я умру, увы, я умру!
Ты был прав! заметил Гюссон-Шарра. Но увидишь, все равно он потом споет «Серенаду»
Нет, ответил Орельен, лучше уж заведем Валланта, а то этот никогда не кончит
Кто это Баллант?
Кюссе де Баллант художник. Видите, вон тот толстяк что называется, душа общества! Когда не говорит о живописи
Доктор Декер задумчиво покачал головой:
Все-таки странно, Лертилуа, всех вы здесь знаете Вот бы никогда не подумал Я вас считал этаким отшельником, одиночкой, а оказывается, вы поддерживаете связи с самыми неожиданными людьми.
Орельен взглянул на доктора с улыбкой. Он только что особенно остро осознал свое одиночество. Он то и дело оглядывался, но тут же поворачивался спиной к дверям ресторана, откуда мог появиться Эдмон, тот Эдмон, к которому он решил больше не приставать, тот Эдмон, с которым можно поговорить о Беренике. Внезапно он до мелочей ощутил всю нелепость окружающей обстановки: медные бра с электрическими свечами под сборчатыми розовыми абажурчиками, картина с изображением морского шторма и под пару ейдругая, то же море, но в штиль и в полукольце пурпурных утесов; столик для посуды возле большого стола, тесно уставленного бутылками самого невероятного вида, ведерками для шампанского и чистыми приборами. Плюшевую с помпонами дорожку на пианино и огромную вазу под севр, откуда свешивали свои головки искусственные цветы в обрамлении искусственных листьев. Ощутил всю причудливость зала, разделенного на две неравные части, в углу, за маленькими столиками сидели посетители, непричастные к торжеству, и кидали робкие взгляды на участников банкета, совсем как какое-нибудь дикое племя, чудом попавшее на раздольную фламандскую ярмарку. Слишком шумное веселье. Громкое «браво», скандируемое хором, песни, хохот, крики. Многих так и подмывало встать с места и пуститься в пляс. Лемутар уже окончательно опьянел и дирижировал вилкой. Прочие напряженно ожидали следующего номера. Но когда подали пломбир, после Бекмейля вдруг поднялся для очередного выступления не Баллант, а Бомпар, лейтенант Бомпар в своем знаменитом жилете в желто-черную полоску. «Ага, сейчас начнется, подумалось Орельену. Совсем как в Эпарже»
Бомпар встал с места и взмахнул руками. Пиджак он снял и сейчас в сорочке и прославленном жилете действительно напоминал обезьяну. И сразу же в глазах Орельена он стал тем Бомпаром, каким был на фронте, недоставало только лихо сдвинутой на затылок каски И даже держался он совсем как тогда, выпятив вперед подбородок, согнув сутулые плечи. Именно таким появлялся он за десять минут до начала атаки на бруствере окопа и стоял неподвижно в грязном своем кителе, спокойно глядя через бинокль в сторону бошей, стоял, чтобы поразить солдат своим залихватским видом. Сейчас он подзадоривал пьяных собутыльников:
Марсоло! Эй, Марсоло! Выходи-ка сюда, бездельник, и представь нам тореадора! Потом обернулся к Гюро:А ты, Гюро, детка, садись за пианино и дай нам музычку!
Раздался дружный хохот. Слова лейтенанта напомнили каждому множество вещей. Гюро сначала поломался, но его упросили и подвели к инструменту. Как и обычно, этот молодой человек в пенсне с вырезанными лункой стеклами, с усиками в проплешинах, мялся и стушевывался и, казалось, рад был своему отнюдь не богатырскому сложению, поскольку так он меньше бросался в глаза. Пока он усаживался за пианино, досадливо морщась, потому что от плюшевой дорожки взлетело целое облако пыли, Бомпар и Марсоло встали друг перед другом в боевую позицию. Марсоло никаких особых приготовлений не требовалось, вместо плаща он накинул на плечо салфетку, приподнялся на цыпочки и, что называется, уже вошел в роль. Вид у этого бывшего драгуна сразу стал грозный, чему способствовала его негритянская, вопреки светлой окраске, наружность, веснушки на выпуклом лбу, растрепанные курчавые волосы, торс Аполлона, с округлой талией, здоровенные ручищи, туго обтянутые рукавами сорочки. Да, сразу чувствовалось, что женщины не обходили его своим вниманием. Председатель пиршества недовольно оглянулся; вульгарная красота бывшего подчиненного была явно не по душе капитану Милло, должно быть, напомнила кое-какие не совсем приятные истории.
Нет, ты только посмотри на Бомпара, воскликнул Гюссон-Шарра. Вот выдумщик-то!
И действительно, Бомпар выхватил из огромной вазы с синими разводами, стоявшей для красоты на посудном столике, целый пучок искусственной зелени, обмотал ее вокруг головы, так что получилось два огромных рога, и теперь прыгал вправо и влево с видом комически свирепым, под аккомпанемент лейтенанта Гюро, наигрывавшего что-то в сильно испанском духе. Лемутар, поднявшись с места, хлопал в ладоши и на радость присутствующим вопил во весь голос: «Toro! Toro!» Официанты, разливавшие шампанское, остановились посмотреть, а посетители, сидевшие за столиками в углу зала, вставали с мест, заинтересованные зрелищем.
Фукс вскочил в круг и, кривляясь как клоун, стал изображать арбитра между быкомБомпаром и тореадоромМарсоло. Это было уже новшеством и не входило в прежний церемониал, когда во втором батальоне представляли бой быков где-нибудь в тесном укрытии на передовых линиях или на отдыхе в импровизированной столовке. Новшество определенно понравилось, и, очевидно, с целью внести в зрелище еще больше огня, Бекмейль и Баллант с взаимного согласия взяли на себя роль тренеров. Бычий тренер массировал своему подопечному рога, смахивал с его хвоста пыль, словом, проявил бездну выдумки; это и требовалось Валланту, который не переносил мысли, что не он, а кто-нибудь иной, может очутиться в центре всеобщего внимания. Фукс гарцевал на воображаемом коне, шумел за десятерых, по ходу действия выводил противников за руку, словно представляя публике новобрачную, как некогда Ригаден в кинокартинах, и изображал пантомимой предстоящий бой быков. Наконец он удалился, посылая публике воздушные поцелуи. Гюро ударил из «Кармен»: «Тореодор, смеле-е-е в бой!» Присутствующие хором подхватили куплет.
Доктор Декер покачал головой. Он с удивлением глядел на Лертилуа: Орельен следил за «боем быков» с явно взволнованным видом.
Вот уж действительно не ожидал. У вас, милый, просто взволнованный вид
Орельен оглянулся.
Верно, согласен, это не слишком умно но, видите ли, эта идиотская шутка, она ведь тоже была частью войны, нашей войны.
Марсоло размахивал салфеткой. Лысый череп Бомпара блестел сквозь венчавшие его чело листья; он угрожающе нацеливался рогами на зрителей, с разбегу останавливался перед воображаемым барьером, а затем как настоящий бык семенил вокруг арены: «Того! Того!..» Орельен продолжал:
В последний раз, доктор, я видел, как Бомпар представлял быка обычно он играл роль быка, а вот в роли тореадора выступал Вандерпиль, подпоручик, юнец из Лилля, этакий женоподобный блондинчик. В Эпарже. Подпоручика убили во время рукопашного боя на следующий день после представления Я, конечно, прекрасно отдаю себе отчет, что все это весьма сомнительно с точки зрения вкуса!
Присутствующие ревели от восторга. Бомпар поистине был неподражаем, он совсем загонял Марсоло, который казался лет на пятнадцать его моложе. Музыкант наигрывал один и тот же мотив, но раз от разу все оглушительнее. Лемутар в углу, за стулом, отплясывал испанский танец, прищелкивал пальцами, взмахивал салфеткой, как шалью. Но никто не замечал его стараний.
Странная все-таки штука эта самая ваша война, вздохнул доктор, мы здесь, в тылу, о ней и представления не имели
Коррида закончилась гибелью быка. Бомпар катался по земле, а тореадор под восторженные вопли публики искусно подражал завыванию ветра, наигрывая пальцами на губах. Официанты стали разливать шампанское. Пианист, осушив бокал, жалобно захныкал:
Ай, ай, ай, Фукс! Шампанское отвратительное! Сладкое!
Фукс отбивался:
На всех не угодишь: одни любят сухое, другиенаоборот Словом, поднялся такой крик, что присутствующие не знали, кого и слушать. Впрочем, лично Фукс плевать хотел на шампанское. Только ради Нового года он его и пьет.
Верно, верно, орал капитан Милло, вечно этот Гюро брюзжит! Ну и характерец!
Но, господин капитан шампанское
Никаких капитанов! Просил шампанского, так и пей.
Человек пять набросились на несчастного Гюро и силой пытались влить ему в рот шампанское прямо из горлышка бутылки. По столам, по полу растекался сладкий, отвратительно липкий напиток. Теперь уже пьян был не один только Лемутар. Бекмейль тоже окончательно опьянел: он хотел спеть еще песню, но Валлант, который уже давно ждал своего часа, выскочил вперед.
Чудесно, превосходно, прокудахтал Стефан Дюпюи, пусть Баллант покажет почтальона.
«Почтальон» был коронный номер Валланта. Стоило ему выпить стаканчик, и он тут же начинал представлять почтальона. Он ходил взад и вперед со своей сумкой, вежливо приветствовал прохожих, взбирался по лестнице, зашел к одной миленькой дамочке, которая отперла ему двери, будучи в костюме Евы, зашел к одному священнику, который заглянул к привратнику и отправился на велосипеде за город. Присутствующие не всегда понимали смысл разыгрываемых сценок, но хохотать считалось хорошим тоном, и все хохотали. А Баллант носился уже по всему ресторану, заигрывал с публикой, сидевшей за столиками, подходил снова к большому столу и т. д. и т. п. Словом, он окончательно затмил Бекмейля, который тянул своим прекрасным, правда, несколько пропитым голосом: «Манон, солнце взошло».
Банкет потерял первоначальную стройность, присутствующие разбились на группки, что-то кричали друг другу. Принесли кофе, ликеры, задымили сигары. Стол имел крайне неаппетитный вид: опрокинутые рюмки, пепел на блюдечках с недоеденным мороженым, кусочки бисквита, накрошенного нервными пальцами капитана Теперь Баллант, окончательно разойдясь, затянул свою любимую песенку: «Она из Тонкина», и всеДюпюи, Гюро, Гюссон, Бланшар, Марсолохором подхватили припев: «Моя Анна, моя Анна, аннамиточка моя»
Доктор обратился к Орельену:
В сущности, ваша война это война офицеров, командного состава. Ведь здесь нет ни одного солдата
Орельен пожал плечами:
Ни черта вы, мой дорогой, не смыслите. Имеются ассоциации бывших бойцов А здесь просто собрались товарищи Возможно, мы случайно стали офицерами, но теперь уже поздно рассуждать С этими скромными нашивками на рукаве мы подставляли лоб под пули, понимаете, и вот собрались
Что же ты, Лертилуа? крикнул Гюссон-Шарра. Он сидел, развалясь на стуле, вытянув вперед свою деревяшку. Почему ты не поешь с нами?
Доктор взглянул на Орельена. Орельен запел. Декер слегка прикусил губу. Не затем, чтобы удержать смех. Душа человеческаязагадка. Как часто человек не отвечает тому образу, который мы себе создали, или он сам себе создал. Вот хотя бы сей молодой парижанин, изысканный, медлительный, которого встречаешь на Монмартре, или у Мэри де Персеваль, или у Барбентанов всегда прекрасно одетый, в меру молчаливый, и он, он поет, на лице егокапельки пота, он не следит, как обычно, за каждым своим жестом. Декер вдруг понял, что Лертилуа находится здесь в своей подлинной стихии. С огромной горечью подумал доктор, что не впервые делает подобное открытие, и не только в отношении Орельена: многое он мог бы сказать и о Розе, о великой Розе, декламирующей Рембо, о Розе в своей стихии! Вдруг он почувствовал, что кто-то коснулся его плеча. Это оказался Стефан Дюпюи, с побагровевшим лицом, с челкой, свисавшей на самые глаза; он покусывал кончики усов, сначала правый, потом левый, нервно, как вратарь, ожидающий мяча.
Скажите-ка, доктор, мне сейчас Фукс тут кое-что сообщил «Косметические изделия Мельроз»богатая, оригинальная идея Вас ждет дьявольский успех Фукс хочет, чтобы я взял интервью.
Ах, так? Когда пахнет наживой, этот Фукс тут как тут. Декер отлично понимал, в чем дело. Издатель газеты «Ла Канья» зайдет к Барбентану. Так уж водится. Они условились о встрече. Дюпюи до чрезвычайности взволновала мысль о Розе, он заискивал перед мужем великой актрисы. Должно быть, этот самый Декермалый не промах. Стефан всячески старался произвести на собеседника наиболее выгодное впечатление, заговорил о своей книге: сюжет романаразочарование бывшего фронтовика, которому после чудовищного алкоголя войны, после бесконечных убийств, словом, после войны, жизнь кажется бесконечно пустой. Этот будничный мир, где задыхаешься
А вы сами лично много убили людей? осведомился доктор безразлично светским тоном. Дюпюи захохотал, смущенно повел плечами, откинул назад волосы.
Я, видите ли, служил в артиллерии Но я знаю по рассказам других
Он указал на пирующих, которые, разбившись на группки, толпились вокруг капитана Милло, другие окружили Фукса и Лемутара, показывавших фокусы со спичками. Бекмейль, оставшийся в одиночестве, распевал во все горло «Ушедшую мечту»: «Смотрите, вот идут гусары и драгуны, и гвардия идет»
Ну, что ж, вам и карты в руки, заметил Декер. А я во время войны прилагал все усилия, лишь бы избежать фронта
При этих словах доктор вызывающе скривил губы. Дюпюи был шокирован этим признанием, однако с невольным уважением взглянул на собеседника. Он сам чуть было не признался, что, мол, в качестве артиллериста не так уж И продолжал развивать перед доктором сюжет своего романа, его второй план, план революционный: бунт героя, отвращение к Парижу торгашей, политиканов, темных дельцов И, наконец, сторона поэтическая: бегство в природу, одиночество и под занавеспрозрение
Понимаете, не мог же я угнать Буля, так зовут моего героя, куда-нибудь на Таити или в Харрар, по примеру всех прочих авторов. Поэтому он в конце концов уезжает в Бретань, на пустынное побережье, не посещаемое туристами, представляетеострова, охота, рыбаки Конец отчасти в духе «Пана» Кнута Гамсуна, точнее, ближе к началу этой вещи. Вы любите Гамсуна?
Понятно, доктор любил Гамсуна. Впрочем, есть ли что-нибудь на свете, чего не любил доктор? Их разговор прервал Гюро:
А без женщин все-таки скучновато, как по-вашему?
Вот уж никто бы не подумал! Вот что, оказывается, волнует этого хилого, желчного человечка с неприлично громким голосом, столь неожиданным при невзрачной приказчичьей внешности, без особых примет: лицо заурядное, фигура тоже заурядная.