Вы необыкновенная женщина, Ариадна Антоновна.
И в самом деле, зачем вам разговаривать со мной серьезно. Вполне достаточно этих любезных словечек.
Ариадна Антоновна, вы в самом деле необыкновенная женщина, и я был бы очень счастлив, если бы мог ответить: да, я верю в этот скрытый смысл, стремлюсь, вижу. Но я в темном лесу, оглушенный, спотыкающийся. Ничего не знаю.
Вы ничего не знаете.
Узнал только что, что рядом кто-то, кого я меньше всего ожидал здесь встретить.
Значит вы.
Я вам не помешаю? Ариадна Антоновна, это страшный эгоизм, другие тоже жаждут познакомиться с пришельцем из большого света.
Господин Салтыков. Госпожа Пащенко, жена управляющего Палатой Казенных Имуществ.
Очень приятно.
Елена Дмитриевна, я оставляю гостя под вашей опекой.
Ну что, как вы находите наш городишко, милый, не правда ли?
Я просто восхищен.
11
Сон измучит, испугает, нарушит покой.
Сон успокоит, утешит, откроет мыслям то, о чем велено молчать наяву.
Веры Павловны на этот раз сон, героини не моих романов. Не моих, а словно немного и моих.
Не моей шла дорогой, а все же перешла мою дорогу.
Вера Павловна, эмансипантка, из родительской вырванная неволи, за молодого выданная медика, из тех новых людей, что появились на столичной мостовой в середине пятидесятых годов.
Не сразу сон, сначала жизнь; стало быть швейная мастерская, которой она заведует; тут женщины, сбежавшие от унижения и нужды, дружно трудятся в гигиеничных условиях.
Она счастлива, потому что всем ее существованием управляет рассудок и сердце, не вековые предрассудки.
Так вот во сне светлое будущее увидела Вера.
Оно приняло форму дворца с престранной архитектурой, с огромными окнами, наполненного цветами, а также электрическими солнцами.
Вокругполя пшеницы с тяжелыми колосьями, апельсиновые рощи, ярко цветущие сады.
Где я? вопрошает она, пораженная.
Ты в Россиислышится таинственный голос. Смотри дальше.
Полы, двери, вся мебель во дворце будущегоиз чудесного легкого металла, называемого алюминием.
Из алюминия же, а также из хрустали, столовые приборы; на них едят в большом залеах, сколь наполнен деталями этот сонобщий обед из пяти или шести блюд; горячие блюда ожидают в специальных углублениях, наполненных кипятком.
В другом зале жители будущего проводят вечера; посмотританцы, музыка, пение; состав же капеллы беспрерывно меняется, тут ведь, когда ему хочется, каждый артист.
Все красивы и здоровы, носят удобные и исполненные грации туники, а их движения, как женщин, так и мужчин, характеризуются несказанной гармонией, заметной не только во время отдыха, но и в работе.
Ибо в течение дня они все, естественно, работают; но сколь радостен этот труд, легкий, быстрый, с пением; сейчас как раз уборка урожая, почти все делается машинами, люди только управляют ими, а от зноя их защищает огромный полог, передвигающийся по мере продвижения работ.
Но каким чудом это свершилось?
Как? Обыкновенно. Просто люди стали умнее, стали обращать на пользу себе громадные силы и средства, которые прежде тратили без пользы и прямо во вред себе. Трудно было людям только понять, что полезно, они ведь были в то время еще такими дикарями, такими жестокими, безрассудными. Но когда, наконец, они стали понимать, исполнить было уже нетрудно.
Такой сон приснился Вере Павловне, эмансипантке.
Сон легальный, хотя его автор узник.
Толстая печать, как колесо кибитки, оттиснутое на мокрой дороге: дозволяется.
Государственный узник продолжает находиться за стенами, но рукопись подобно арестанту, у которого не нашли состава преступления, под жандармским конвоем покидает крепость.
Провела следственную комиссию.
Придавленная печатью лежит она на письменном столе Некрасова.
В типографии Вульфа набирают ее астматические наборщики.
Они слишком утомлены, чтобы видеть такие чудесные сны.
Но потом пахнущий краской номер кладут под подушку стриженые барышни, которые убежали из дому, и лохматые медики, завтрашние спасители человечества.
Ты видела будущее. Говори всем: будущее светло и прекрасно. Любите его, приближайте его, работайте для него, переносите из него в настоящее все, что можно перенести.
Да, это прекрасно.
Как ослабела цензура, дозволяет видеть столь прекрасные сны.
Даже в Петропавловской Крепости.
А на моем путивятская топь, тверской овраг и рязанская навозная куча.
Прошло дорогу светлое, Веры Павловны маленькими ножками.
12
А в крутогорской губернии, ибо и такая есть или нет ее.
Permettez vous, Щедрин, Николай Иванович, здешний чиновник.
Эй, Павлушка, отчего ты водку не подаешь? Разве не видишь, чиновник наехал?
Укатали сивку крутые горки.
Это такая известная поговорка.
В одном из далеких уголков отечества нашего.
Щедрин начинает рассказ о Крутогорске.
Быть может я, Салтыков, когда-нибудь вырвусь из Вятки.
Умоляю ваше превосходительство ходатайствовать у Его Величества, дабы соблаговолил.
Щедрин уже не питает тщетных надежд.
Когда въезжаете, читатель, в этот город, вы как будто чувствуете, что карьера ваша здесь кончается, что вы ничего уже не можете требовать от жизни.
Отсюда даже дороги дальше никуда нет, как будто здесь конец миру: куда ни взглянете вы окрестлес, луга да степь, степь, лес и луга.
Крутогорск, эй, Крутогорск. Вы позволите, милостивый государь, отставной подпоручик, Живновский. Крутогорск, сторона, так сказать, антропофагов, сторона лесная, купцы бородатые по улицам ходят, кафтанишко на нем оборванный, а в сапоге миллионы носит. Разве не сказано в Писании: овцы без пастырятолку не будет.
Ой, ваше благородие, если бы хоть до Покрова обождать. Обождать-то, для-че не обождать, это все в наших руках, да за что ж я перед начальством в ответ попадусудите сами? В таком случае за подожданье по гривне с души, а душ в волости с четыре тысячи.
Так-то брат, в нас, канцеляристов, княжны влюбляются. Какие брат у нее ручки, скажу тебе, истинное чудо. Что ручки, тут главное дело не ручки, а становым быть.
А уездный лекарь у насвот это туз. От села к селу со здоровенным шприцем ездит, оспу вам, говорит, прививать буду. Смилуйся, сердечный. Почему бы и нет, можно бы и смилостивиться.
Губернское начальство, князь Чебылкин высказывается об изящных искусствах.
Странное какое-то они нынче принимают направление. Естественно, порок надо клеймить, но так, чтобы не пострадала нравственность. Например, в комедиипредставьте, господа авторы, взяточника, омерзительную фигуру, во всем, так сказать, величии ее безобразия. Но в финале пусть из-за декорации вдруг высунется рука, которая и схватит негодяя за волосы, да как потрясет его! Тут занавес опускается и зритель выходит из театра успокоенным.
А вы что об этом скажете, Щедрин?
Я, господа, не имею никакого мнения на этот счет.
И на затуманенном фонезамученный, запачканный, к милой землице недолей пригнутыйхор крестьян.
Последний грош забрали.
Коровушку-кормилицу забрали.
Девка им приглянулась, на позор забрали.
Да что ж ты не бьешь меня, ваше благородие? Може без битья из меня ничего не вытянешь.
А есть где-то на конце дороги святые храмы, с ангелами, с архангелами, с пищей райской.
Итак, ездит Щедрин по делам службы по крутогорской губернии, смотрит, слушает, знакомится с людьми, но уже ничему не удивляется.
По деревням ездит, посещает губернские приемы, ничему не удивляется, мнения своего не высказывает, грустно ему порой бывает, а если горилкой угощают, так пьет.
Когда же грусть и тоска охватывают, странная однакож вещьдумает. Слыл я, кажется, когда-то порядочным человеком, водки в рот не брал, был бодр и свеж, трудился, надеялся, и все чего-то ждал, к чему-то стремился. И вот какая перемена. С какой изумительной быстротой поселяется в сердце вялость и равнодушие ко всему.
Оглянешься вокруг себя, всмотришься в окружающих людей и поневоле сознаешь, что все они право, недурные ребята. Они гостеприимны и общительныэто раз; к тому же они бедны и сверх того отягощены семействами и потому самое чувство самосохранения вынуждает их заботиться о средствах к существованию. Как бы вы ни были красноречивы, как бы ни были озлоблены против взяток и злоупотреблений, вы однако должны согласиться, что человек такое животное, которое без одежды и пищи ни в коем случае существовать не может, следовательно.
Э, батюшка, нам с вами вдвоем всего на свой лад не переделать, а вот лучше дернем-ка водочки, закусим селедочкой, да сыграем пулечку.
Конечно, дернем.
Таков этот Николай Иванович, здешний чиновник.
Щедрин, о котором я, Салтыков, пишу в первом лице.
Мой двойник.
Немного иной чем я: пообыкновенней, поспокойней глядящий на жизнь, примиренный со своей крутогорской судьбой.
Пожалуй, каждый носит в себе этих двух: неистового Салтыкова, обладателя, еще бы, индивидуальной нравственностии человека толпы, Щедрина, который с большим или меньшим отвращением приспосабливается к окружающему.
Из салтыковского нутра извлекаю его, стыдливого, наружу: Щедрин, будь.
Созданный, чтобы свидетельствовать обо всем, чему хочу дать свидетельство.
И для того, чтобы я, пережив и изведав столько, сколько он, остался собой, Михаилом Евграфовичем Салтыковым.
13
За ними пришли ночью.
Спаслись только мыумершие и сосланные прежде чем шпик Антонелли, широко раскрывая мечтательные глазки, впервые переступил слишком гостеприимный порог Петрашевского.
Идет тысяча восемьсот сорок девятый год.
Вихри свободы уже не дергают за полу монахов и наместников.
На поле последнего сражения Паскевич составляет рапорт Николаю.
Венгрия лежит у ног Вашего Императорского Величества.
Царь шевелит тяжелыми, опухшими ступнями в кавалерийских сапогах.
Ему чего-то недостает.
Подбегает князь Орлов, опускается на колено, складывает у ног помазанника головы безумных русских.
Царь подписывает: прочел.
Это бредни, но преступные и непростительные.
Осужденных выводят на плац.
Идет снег.
Бьют барабаны.
Снег падает в траурный ритм барабанов.
Петрашевский сбрасывает белый капор, которым хотели закрыть ему лицо.
Григорьев дрожит всем телом и что-то шепчет посиневшими губами.
Достоевский плачет.
Прекрасный, как ангел, Спешнев, презрительно улыбается, ветер развевает его волосы.
Шестнадцать крестьян в мундирах экзекуционного взвода.
Глухой лязг оружья.
Миша, друг мой самый близкий, меня там нет, но я вместе с тобой заглядываю в пропасть дул, вместе с тобой умираю, помня про все, ни о чем не жалея.
Спешнев, прости, я не любил твоих ожесточенных тирад, мне в них слышался свист гильотины, я боялся дня, в котором ты начнешь слишком легко проливать кровь виновных, но я ошибся, это не ты убийца, ты жертва.
Плещеев, я пренебрегал тобой за поэтическую экзальтацию, а ныне.
Достоевский, я вас почти не знал. Наш Бог после первой повести объявил вас гением, а после второй, но это уже не имеет значения, не имеет значения, не имеет значения.
Поручик Григорьев.
Над Григорьевым ломают шпагу.
Аааа!
Гонец соскакивает со вспененного коня.
К но-ге.
Божьей милостью мы, царь и самодержец.
Какой наш царь милостивый.
Какой добрый.
Смертную казнь заменил сибирской каторгой.
Это ничего, что уже расстреляли их души на плацу Семеновского Полка.
Тела еще позвенят цепями в нерчинских рудниках.
Царь добрый.
Аааа!
Григорьев сошел с ума.
По худому землистому лицу Достоевского текут слезы.
Петрашевский прощается с друзьями.
Обходит всех по очереди, целует в губы.
А я?
А меня там нет.
Я не существую, нас двенадцать таких, которые дешево отделались.
До этого выплевали легкие в петербургском осеннем тумане, прыгнули головой вниз в вонючий канал, у них разорвалось сердце по пути в места довольно отдаленные или за ранее обнаруженные преступления погребены живьемвыпали из-под милостивейшего наблюдения, не существуют, их занес добродетельный снег.
Меня там нет.
Могу облегченно вздохнуть.
А вдруг?
Кто-нибудь вспомнил, поворачивается обратно от двери, следственный чиновник выжидающе поднимает невысохшее перо.
Был еще такой Салтыков, из Военного Министерства.
Нарочного в Вятку, Салтыкова допросить и в оковы.
Деликатно, тихонечко, это они, они не любят шума, а может никто, мне показалось, притворюсь, что не слышал, разве это поможет, так что прошу, прошу, господа, я вас ждал.
Ариадна Антоновна, вы?
Ах, милый, вы наверно меня прогоните, порядочная женщина так не поступает, правда?
Ариадна.
Ведь я никогда, поверьте мне, но я уже не могла иначе.
Ариадна, дорогая моя, значит вы.
Какие у вас холодные губы, мой желанный.
14
Чтобы я остался собой, Михаилом Евграфовичем Салтыковым.
Прекрасная маска, кто ты?
С полным почтением и равной же преданностью имею честь быть вернейшим и покорнейшим слугой Вашего Сиятельства.
Прощайте, милостивые родители, прошу благословить и к ногам вашим припадаю, неизменно послушный и любящий.
Ни за что не сниму ее.
Проходит год, проходит второй.
Ваше Величество, сын наш, Михаил, вследствие юношеского легкомыслия.
Слишком рано.
Седьмой год с того дня, как Ваше Императорское Величество.
Да слишком же рано.
Стало быть огурцов в бочке и солонины заготовить на зиму.
Затопи печь, Платон, видишь, лязгаю зубами.
Потому что мороз, барин, ой, мороз.
Милостивый друг и брат, должен тебе признаться, что ситуация складывается не слишком благоприятно.
Новому начальству видимо не по вкусу мои близкие отношения с прежним губернатором.
Мне очень жаль Акима Ивановича, я ему многим обязан.
Если бы ты меня увидел, тебя бы удивили происшедшие во мне перемены.
Не хвастая, должен сказать, что во всей губернии не найдешь чиновника более старательного, чем я.
Это вызвано именно влиянием Середы, который привил мне радение к делам службы.
Как же мне не чтить память этого безупречного человека.
Следовательно ты ошибаешься, приписывая мою преданность семье Середы другим мотивам.
Уверяю тебя, что в отношении madame Середы, Ариадны Антоновны, я питал сыновьи чувства, она же пеклась обо мне поистине по-матерински.
Зажги свечу, Платон.
К этой бричкепара гнедых и упряжь.
Титулярному советнику Салтыкову предписывается.
И не думаю снимать, при резком движении сама сползает.
Барин, от купца Изергина прислали бочку тенерифа.
К чертовой матери.
Вы же, ваше благородие, в прошлом году сами через канцеляриста требовали.
Требовал? Я требовал? Убью мерзавца!
Руки дрожат, как же дрожащими поправить маску.
Милостивый брат, матушка не пишет мне и с сентября не присылает денег. Она вероятно предполагает, что у меня должны быть побочные доходы; так вот пусть она избавит себя от труда толкать меня в этом направлении.
И все же я делаю карьеру.
Коллежский асессор Салтыков соизволит заняться.
Как десять лет назад другой вятский ссыльный, Герцен, я наблюдаю за наблюдающими, и от имени губернского правления заверяю полицейские рапорты о самом себе.
Mein Liebchen, was willst du noch mehr?
Свободы.
А, это не предусмотрено.
Хоть вой, как дворняга, хоть тенериф бочками лакай.
Мне было двадцать два года и лучезарные надежды.
Мне тридцать и ревматизм.
Окутанного пледами верный Платон кормит с ложечки. Встану, буду топтаться по Вяткееще год, еще десятьпочтенный старец, чиновничьий патриарх.
Ваше Величество, еще раз осмеливаюсь умолять.
Все время слишком рано.
15
Идут, рыдают, поютэто война.
Шепчут, читают какие-то письма, машут руками.
Ах ты, мой кормилец, что же я теперь сирота буду делать.
Солдатки головой о землю бьются, потом те, что покраше, гуляют, а старухи просят милостыню, много их.
С театра военных действийизвестия отсутствуют.
Шагает серая скотинка, Москвой ее называют или Присягой, мешки за спиной, под шинелями пообиты кости, офицеры спят верхом, интенданты с жирными мордами на телегах пожитки подсчитываютвойна.
Возвращаются на деревянных ногахскрип-скриппослушайте ребята, что вам расскажет дед, а было это на четвертом бастионе, как раз роздали кашу, вдруг он как пальнет из мортир, я только перекрестился, а Васька ложку ко рту подносил, так с этой ложкой и остался, а голову это ему начисто оторвало.
Подрядчики шампанское хлещут, барышни поют патриотические романсы, о воеводе Пальмерстоне, что разделял Русь по карте, и другие, звон во всех церквах, на плацу рекруты вповалку лежат, в честь наших храбрых солдатиковоркестр, гимн!