Лесной замок - Норман Мейлер 18 стр.

«Ники, союз с Францией для нас жизненно важен. Хотя бы поэтому ты должен прибыть на бал. Французы гордятся хладнокровием, которое демонстрируют в кризисных ситуациях. Сантименты они презирают. Мужчина должен при любых обстоятельствах вести себя по-мужски, полагают они. Если ты не прибудешь, они начнут относиться к тебе как к маменькину сынку, плаксе и рохлеи это в те дни, когда мы так остро нуждаемся в эффективной дипломатии! Несчастный случай не имеет права влиять на внешнюю политику государства».

И Ники послушался старших. Первый танец на балу он танцевал с графиней Монтебелло, женой посла, тогда как Аликес самим послом. В дневнике Ники прокомментировал это так:

Меж тем генерал-губернатор Москвы улыбался. Бал пришелся ему по вкусу. У великого князя Сергея Александровича имелось любимое присловье: «Не имеет значения, что за чудовищный мог выдаться денек. Надо обладать характером и умом, достаточными для того, чтобы, когда зазвучит музыка и подадут напитки, насладиться вечерними часами в полной мере. И в этом наша прямая обязанность».

Сандро с братьями давным-давно знали символ веры дяди Сергея. Поэтому его присутствие на балу стало для них невыносимым вдвойне. Едва начались танцы, младшие великие князья демонстративно покинули зал. Дядя Алексей зычно произнес им вслед: «Вот уходят четыре якобинца царской крови!»

Мне это понравилось. Да и самому Маэстро наверняка пришлось бы по вкусу. Как и тот факт (на сей счет у меня не было никаких сомнений), что позже тою же ночью мне удалось прокрасться в царскую опочивальню. Да, вот именно, в супружескую спальню Ники и Алике. Наглые были еще в большем замешательстве, нежели я мог надеяться.

За какую-то пару минут (прямо перед возвращением Наглых, после чего пришлось в спешном порядке ретироваться) мне удалось проникнуть в сознание Ники чуть глубже, чем прежде, и я пришел к выводу, что он обречен. Проклят и обречен. И сам осознаёт это на все сто процентов. Пройдет больше двадцати лет, прежде чем сбудется то, о чем он всего лишь догадывался этой роковой ночью, но догадался он только и именно тогда. И был глубоко потрясен. Он сказал Алике, что, возможно, ему следует удалиться в монастырь, чтобы провести остаток дней в молениях о без вины погубленных. Но не с женщиной же было разговаривать о таких вещах?! Хотя этот разговор, скорее всего, нашел косвенное отражение в письме, которое Алике некоторое время спустя написала своей немецкой приятельнице, графине Рантцау.

Алике плакала бы куда сильнее, знай она о том, как судачат про нее московские кумушки.

Перед коронацией Алике совершила огромную ошибку. Она призналась самой доверенной из своих фрейлин в том, что без ума от Ники.

Я обожаю его. Я называю его тайными именами.

Какими?полюбопытствовала фрейлина.

Ах, этого я сказать не могу. Они ведь на самом деле тайные. У меня припасено для него столько нежных слов! Как правило, на английском. Английский для меняязык любовных признаний. Он такой красивый.

Постепенно все это выплыло наружу. По меньшей мере, начало носиться в воздухе. Фрейлина торжественно поклялась молчать и, разумеется, не сдержала слова. Не вытерпела и пары дней. Призналась ближайшей подруге, взяв с нее, в свою очередь, великую и страшную клятву.

В результате подруга продержала рот на замке целые сутки, а то и двое. А потом, опять-таки под страшным секретом, поделилась услышанным с одной-двумя приятельницами. Те, пусть и дав обет молчания, не замедлили нарушить его буквально сразу же. И вскоре вся Москва давилась от смеха, вспоминая о том, что царица считает английский языком любовных признаний. И только ленивый не повторял с издевкой нежных слов, которыми обменивались Алике и Ники: Lovy, Boysy, Sweet One, My Soul, Manykins-mine, Sweetie, Pussy-mine.

Вдосталь посмеявшись над Алике, одна из кумушек непременно напоминала остальным: «Она пришла к нам из-за гроба. Она принесет несчастье».

А генерал-губернатора Москвы стали с тех пор презрительно именовать князем Ходынским.

15

Еще восемь дней подряд в Москве пили, гуляли, веселились, проводили музыкальные вечера и устраивали государственные приемы. 19 мая пир прошел в Александровском зале Кремля, а уже 20-го давал бал генерал-губернатор. 21-го московская знать собралась в Колонном залеустроителем этого приема был князь Трубецкой. На приеме присутствовали четыре тысячи человек. 22-го царская чета прибыла с официальным визитом в Троице-Сергиевскую лавру, а утром 23-го Ники пожертвовал двадцать тысяч рублей в качестве первого взноса на строительство детского дома для сирот Ходынки. Тем же вечером в Андреевском зале Кремля был дан торжественный ужин в честь английского посла; гостей туда пришло три тысячи сто. Скуповатые немцы ограничились проведением музыкального вечера 24-го, а уже 25-го состоялся ужин для всего дипломатического корпуса. В завершение череды празднеств 26 мая прошел военный паради не где-нибудь, а на Ходынском поле. Выглядело оно к этому времени уже безукоризненно, да и день вновь выдался превосходный. Николай выехал на парад в карете, запряженной шестеркой белых лошадей. Тридцать восемь тысяч пятьсот шестьдесят пять нижних чинов под командованием двух тысяч офицеров промаршировали по плацу на глазах у шестидесяти семи генералов.

К этому времени я уже дожидался приказа покинуть Россию. Я не знал, не заскучаю ли в захолустном Хафельде после великолепных деньков, проведенных в Москве, но Маэстро поспешил заверить меня: «Отнесись к Хафельду со всем вниманием. Он того заслуживает». У меня не было причины верить Ему или, наоборот, не верить,в конце концов, Он никогда не раскрывает нам своих подлинных планов и намерений,однако должен признаться, что по возвращении в Австрию я чувствовал себя куда лучше, чем долгие десятилетия до того. «Ходынка» стала крупнейшей операцией, в какой мне когда-либо довелось поучаствовать. По меньшей мере, так казалось тогда.

Прискорбно, что у большинства бесов детальные воспоминания вычеркиваются из памяти, однако Маэстро придерживается в этом отношении правил, принятых в разведывательных службах мира сего. Никому из разведчиков не положено знать о той или иной операции больше, чем требуется для решения поставленной перед ним конкретной задачи. Нам, в свою очередь, не рекомендуется хранить в памяти то, что не пригодится впоследствии в ходе работы над новыми проектами.

Поскольку я верю в то, что являюсь бесом уже несколько веков и когда-то высоко вознесся на этом поприще (и только потом был понижен в ранге), мне самому любопытно, как могло получиться, что я узнал в России много для себя нового и в высшей степени поучительного. Но не будем забывать о том, что истинно дьявольскую изощренность каждый раз приходится нарабатывать заново, потому что с окончанием очередной операции она иссякает тоже. Мы стремительно приобретаем новые навыки и, увы, так же быстро утрачиваем. Поэтому вдвойне примечательно, что как раз московские воспоминания Маэстро позволил мне сохранить. Я помню Ходынку, и это помогает мне оставаться в практически безупречной форме. Вернувшись в Верхнюю Австрию, яс оглядкой на наши российские достижениялегко поверил в то, что и на здешнего клиентаюного Адольфа Гитлерау нашего Маэстро имеются не слишком тривиальные планы.

Избавившись от необходимости повиноваться вслепую (что все же несколько унизительно) и чувствуя себя поэтому необычайно хорошо, я сумел возрадоваться даже возвращению в захолустный Хафельд. И довольно скоро перестал думать о Ники с Алике. Да и чего ради? Если в дальнейшем меня вновь отправят в Россию, все тамошние воспоминания моментально восстановятся.

Интересно, однако же, что я подумал именно об этом, потому что в 1908 году меня вновь откомандировали в Россию и я пробыл там восемь лет, вплоть до убийства Распутина, да, того самого Распутина, бесподобного человека и исключительно важного для нас клиента. Распутин работал в тесной смычке со мной, однако категорически настаивал на том, чтобы не прерывать отношений и с одним из Наглых, изобретательным и чрезвычайно упрямым. Что за войны вели мы с этим Наглым за Распутина у каждого входа и выхода в его ни с чем не сравнимую душу!

Стоило бы описать эти исключительные события, но только не в рамках данной книги. Покончив со всем, что в теории литературы называется лирическими отступлениями и эпическими замедлениями, я перехожу к рассказу о том, что произошло в ближайшую пару лет с Алоисом, Кларой и Адольфом. Русский дивертисмент завершен. Возвращаемся, пока суд да дело, на ферму.

А вот и тропинка, ведущая к хижине Старика.

Книга девятаяАЛОИС-МЛАДШИЙ

1

В Хафельде моего возвращения дожидалось довольно курьезное дело. Мне предстояло убедить Старика сжечь один из принадлежащих ему ульев. Пчелы искусали его так жестоко, что он слег и лицо у него самым чудовищным образом распухло. Часть укусов пришлась чуть ли не прямо в глаза.

При всем своем мастерстве и опыте Старик не мог понять, каким образом приключилось такое несчастье, когда он полез в один из лучших своих ульев. Ему надо было заменить пчелиную матку, которая выказывала безошибочные признаки смертельной усталости, как вдруг на него набросилась ее свита. Старику удалось подавить мятеж при помощи раскуренной сигары, которую он по чистой случайности держал во рту, но столь яростному нападению со стороны пчел он не подвергался уже долгие годы. И это пробудило во мне подозрения, граничащие с манией преследования (которая, впрочем, присуща мне имманентно, что, кстати, куда предпочтительнее, нежели неосмотрительность, а то и слепая беспечность). Мне пришлось прийти к выводу, что нападение было инспирировано Наглыми, а значит, весь улей подлежит уничтожению.

Получив во сне мой приказ, Старик замешкался с его выполнением. Прошла пара дней. Я вновь транслировал ему в сонный мозг ту же мысль, однако на сей раз достаточно однозначно, чтобы Старик понял, что имеет дело не со сновидением, а с прямым приказом, и смысл этого приказа привел его в глубокое отчаяние.

Сделай это!не раз и не два повторил я ему во сне.Сделай себе во благо. Завтра воскресенье, и это нам на руку. Воскресная экзекуция имеет двойной эффект. Но не пользуйся серной бомбой, не то слишком многим удастся улететь. Лучше облей улей керосином. А потом сожги и сам ящик, и всех его обитателей.

Во сне он застонал.

Я не смогу. Это «лангстротт». Он влетел мне в копеечку.

Сожги его!

Старик послушался. Да и куда бы он делся?! На склоне дней он понял, что повязан нами по рукам и по ногам. Мы ведь могли изрядно испортить ему жизнь, нагнав ужаса, столь же реального, как какая-нибудь язва. Он то и дело думал о смертидумал как о хищном звере, запертом в соседней комнате. Но все это не вызвало у меня ни малейшего снисхождения. Старых клиентов трудно не презирать: они такие жалкие. Разумеется, он поступил как велено. Способствовал его покорности и тот факт, что какою-то частью сознания он не мог не ненавидеть набросившихся на него пчел. Он был глубоко оскорблен как их хозяин и повелитель. Застарелые привычки плохо уживаются со свежим шоком.

Воскресным утром он положил улей наземь и поджег его. Глядя, как пламя охватывает пчелиный мегаполис, он почувствовал себя лучше. Об этом позаботился я. Он не мог не почувствовать себя лучше. Но вспотел он при этом, как загнанная лошадь. В конце концов, он ведь испытывал и страдание, потому что сожжение улья попирало его профессиональные инстинкты. Он ожидал, что ему станет жаль всех этих невинных малюток, обреченных погибнуть в общем пламени вместе с бесспорно виноватыми, но, к собственному изумлению, испытал сильный телесный восторг в области паха. Такого не случалось с ним уже долгие годы. Как это бывает со многими стариками, похоть ушла у него в мозг. И много воды утекло с тех пор, как его чресла окончательно прекратили реагировать на непристойные мысли чем-нибудь, кроме легкого бессильного шевеления.

Я должен упомянуть, что при акте сожжения присутствовал Ади. Ему тоже было доставлено во сне достаточно однозначное послание. Наутро он улизнул от Клары с Анжелой, как раз когда те засобирались в церковь. Клару это не больно-то расстроило. С Адольфом в церкви не оберешься хлопот. Если не заерзает на скамье, то найдет себе другое занятиещипать сестру, а та, естественно, начнет щипаться в ответ. Исподтишка, понятно.

К тому же, оставшись наедине с Анжелой воскресным утром, Клара еще на пядь смогла бы сблизиться с падчерицей. Честно говоря, она сознательно не повела в церковь Эдмунда да и оставила дома крошку Паулу, чтобы не трепетать: а вдруг та в самый разгар службы потребует грудь? Нынешним утром Алоис объявил, что готов остаться дома с двумя младшими детьми. Клару изрядно удивило подобное великодушие. Может быть, он начал оттаивать? Но разве так бывает? На этот вопрос яне ей, так вам,вне всякого сомнения, еще отвечу. Но сначала опишу восторг, в который пришел Ади, наблюдая за пчелиным аутодафе. Язык у него дрожал, сердце ходило ходуном в груди, мальчик и сам не знал, смеяться ему или плакать. Однако интенсивный российский опыт изрядно утомил меня, и мне не хотелось без крайней надобности проникать в сложноорганизованное сознание шестилетнего ребенка. Мораль у меня была, как я уже отметил, на высоте, но напрягать ее до поры до времени не хотелось. По возвращении в Австрию мне даже начала нравиться сравнительная бесхитростность здешней жизни. Конечно, и в этом тихом омуте меня поджидали определенные открытия, но я не спешил делать их все сразу. Скажем, я следил за едва заметными переменами в самоощущении Алоиса, и этого мне до поры до времени вполне хватало.

Клара насчет него ошибалась: Алоис не оттаял, вернее, оттаял, но не совсем. Он сказал ей, что не прочь время от времени повозиться с малышами, но стоило Кларе выйти за порог, как ее муж уложил Паулу в колыбель и велел Эдмунду сидеть при ней неотлучно, следя за тем, чтобы маленькая не проснулась. Он понимал, что Адольф подыщет себе какое-нибудь занятие, а Алоис-младший оседлает Улана и умчится на противоположную сторону холма. На самом деле Алоису хотелось побыть одному. Он должен был хорошенько поразмыслить над неприятностью, приключившейся со Стариком. Надо сказать, она его приятно удивила. Пропала всегдашняя опаска: ему-то казалось, что если пчелы кого-нибудь и покусают, то его самого.

Весь май с наступлением теплой погоды Алоиса преследовал прежний страх: ему суждено лишиться своей пасеки. Он живо представлял себе, как, забравшись на дерево (так высоко, что страшно и глянуть вниз), пытается заставить обезумевший рой вернуться в улей. Печальный факт состоял и в том, что он изрядно отъелся за зиму и чувствовал себя столь же неуклюжим, как человек, взваливший на плечи чересчур туго набитый мешок.

Ничего удивительного в том, что в воскресенье ему захотелось расслабиться: убрать с лица всегдашнее волевое выражение, расстегнуть ремень, пустить ветры. На протяжении слишком многих недель зимой и даже весной он жил в ужасе перед тем, что потерпит фиаско при решении какой-нибудь важной задачи и тем самым нанесет изрядный урон собственной (безусловно, завышенной) самооценке. Конечно, когда-то подобный поворот событий представлялся маловероятным в силу его амбиций, но как раз амбиции-то (любовно взращенные им с детских пор, сантиметр за сантиметром, эпизод за эпизодом), чувствовал он, пошли на убыль. Куда подевалась его всегдашняя самоуверенность? Но в церковь он не пойдетни в это воскресенье, ни в любое другое. Не пойдет, пока он в силах решить этот вопрос на свой страх и риск. Но он уже не знал, надолго ли его хватит хотя бы в этом плане. Как раз сегодня он чуть было не составил Кларе компанию.

Сама мысль о походе в церковь была ему отвратительна. Сидеть среди прихожан, сидеть как ровня им, пока длится вся эта галиматья! Пойди на это, и раз и навсегда простишься с мыслью о том, что ты не такой, как другие, что ты ничуть не боишься того, что повергает их в такой трепет. Но амплуа пасечника превратило его в человека боязливого. Так, может быть, из самого основания его гордыни уже вынут краеугольный камень? В приметы он не верил, в дурные предзнаменованиятем более. Изрядное достижение для человека, ранние годы которого прошли в крестьянской среде!

Но только что, всего неделю назад, у него затряслись руки, когда он прочитал в газете о смерти некоего пасечника. Жестоко покусанный пчелами, тот так и не сумел оправиться.

Алоис впал в такую панику, что даже сподобился нанести визит к Старику. И произошло это, как раз когда тот, чудовищно покусанный, лежал в постели и чувствовал себя прескверно. Рассказывая о приключившемся с ним несчастье, Старик не удержался от слез. Это парадоксальным образом подбодрило Алоиса, заставило почувствовать себя сильнеетак реагирует младший брат, впервые увидев, как плачет старший.

Этот визит на несколько дней избавил Алоиса от собственных страхов. Он и сам не смог бы объяснить почему, но после неприятного инцидента со Стариком ощущение близящейся беды его оставило. А вот сейчас вернулось. Строго говоря, Алоис не чувствовал себя в полной безопасности с той поры, как в Хафельд приехал на каникулы Алоис-младший. Нельзя же быть таким идиотом, внушал себе Алоис-старший, чтобы бояться пчел из-за того, что не ладишь с сыном. Однако дело обстояло так, и только так! Человеческие существа настроены на безропотное послушаниеэто Алоис понял за годы работы на таможне. Ему вспомнилась женщина, запрятавшая контрабанду в складки черного кружевного белья. Красивая женщина! Изобличенная Алоисом, она оказалась достаточно отчаянной, чтобы позволить себе усмехнуться: «Вы так умны. Другие офицеры не решаются лезть в укромные местечки». «А всё потому,ответил он ей,что они в Бога верят. А вам сегодня просто не повезло».

Женщина рассмеялась. У Алоиса возникло искушение отпустить ее. Избавить от уплаты штрафа в обмен на иную услугу.

Но он не позволил себе такого. Серьезные правила нарушать нельзя.

Тем не менее само воспоминание об этом эпизоде заставило его задуматься о природе человеческого послушания. Давным-давно, когда Алоис еще испытывал удовольствие от езды верхом, время от времени ему попадалась лошадь настолько нервная, что поневоле становилось неспокойно и седоку. Что-то такое странное было в ее аллюре, словно вместо четырех ног она мчалась на всех пяти. И как подчинить себе такое животное, было совершенно не понятно.

Примерно так же обстояло дело и с Алоисом-младшим.

С другой стороны, Алоис, не исключено, с излишней суровостью судил о старшем сыне. Клара без конца твердила ему, что мальчик уже, слава Богу, не тот, каким его отправили на ферму к Иоганну Пёльцлю. Ее родители повлияли на него явно в лучшую сторону. Он сделался куда воспитаннее. Перестал глядеть волком на окружающих. Перед отъездом, утверждала Клара, он казался ей лицемером, хвалящим тебя в лицо и рассказывающим о тебе гадости за глаза. Доказательств у нее не было, но она не сомневалась в справедливости собственного суждения. А теперь в парне появилось что-то хорошее. Может быть. Потому что он по-прежнему слишком долго разъезжает верхом на Улане. Но, добавила Клара в разговоре с Алоисом, она готова с этим смириться. Пусть уж лучше скачет по холмам, чем заигрывает с собственной сестрицей.

Да что ты понимаешь в таких вещах?спросил Алоис.

Ничего. Но в юности я кое на что насмотрелась. В некоторых семьях. Хотя распространяться на эту тему не стоит.Голос не выдал Клару, которой хотелось сказать по этому поводу нечто большее. Разве что она чуть-чуть покраснела.

Человеческая способность отгораживаться глухой стеной от правды, которую не хочешь не только обсуждать, но и принимать к сведению, всегда вызывала у меня невольное восхищение. Не знаю, можно ли сравнить преодоление этого барьера со штурмом, допустим, Альпийского хребта, но, так или иначе, заслугу приходится приписать Болвану. Это Он наложил запрет на кровосмешение (ну не мы же?) и в качестве дополнительной меры защиты лишил инцестуариев памяти о содеянном.

Вследствие чего мы вправе повести разговор об упущенной выгоде. Большинство мужчин и женщин не способно взглянуть неприятной правде в глаза. Поэтому едва ли не каждый обладает умением лгать себе самомуумением, которое нельзя не назвать богоданным. Так что я вполне верю в искренность Клары, когда она тревожилась насчет Алоиса-младшего и Анжелы, ни на мгновение не задумавшись о том, не доводится ли ей собственный муж не двоюродным дядей, а родным отцом.

2

Меня тоже тревожили перемены, происходящие с Алоисом-младшим. На первый взгляд, они были явно в лучшую сторону. Судя по его поведению, Алоиса можно было принять за располагающего к себе славного парня.

Бесы, оставленные мною в Австрии на время моего отсутствия, с удовольствием доложили, что им удалось снять копию с короткого письма, написанного Иоганном Пёльцлем и доставленного на ферму самим Алоисом-младшим. В письме юноше была дана отменная характеристика.

Однако аутентичность письма вызвала у меня серьезные сомнения. С одной стороны, мне достался не оригинал, а копия, снятая агентом. А это мешало мне пустить в ход один из своих талантов: я умею проникать человеку глубоко в душу при одном взгляде на написанный им собственноручно текст. Тут уж от меня не спрячешься! И малейшая фальшь сразу же выплывет наружу.

Как я уже не раз указывал, оставленные мною в Хафельде подручные не были подлинными мастерами своего дела. Поэтому они ограничились тем, что, изучив письмо старого Иоганна (оставленное Кларой в шкатулке для шитья), сняли с него копию. Будь они поискушеннее, догадались бы подделать письмо, заменить оригинал подделкой и доставить его мне.

В отсутствие почерковедческих характеристик мне пришлось довольствоваться голым текстом.

Конечно, я мог бы включить Шпиталь в план предрассветного рейда и таким образом проникнуть в мысли старого Иоганна, однако рассудил по-другому. Иоганнстарый упрямец, в душу которого без мыла не влезешь, а все, что мне надо узнать об Алоисе-младшем, можно заполучить прямо здесь, в Хафельде. Кстати говоря, мелкие бесы, оставленные мною тут, к моему вящему изумлению, добились определенных успехов. Даже будучи предоставлены самим себе, они в общем и целом справлялись с заранее сформулированными задачами. А одному из них я в самое ближайшее время собрался преподать несколько уроков инсталляции сновидений.

Не стану, однако же, описывать их детально. С тех пор минуло уже больше столетия, а бесы запоминаются (и вспоминаются) ничуть не лучше, чем некогда популярные, но безнадежно заурядные песни. Если мужчина или женщина находится в нерасторжимой связи с собственным телом, обеспечивая тем самым множество возможностей для проникновения в его (ее) душу, то мы, бесы, лишены выраженной индивидуальности, кроме как в тех случаях, когда, работая над тем или иным проектом, временно пребываем в мужском или женском теле. И тогда наша личность становится практически неотделимой от личности человека, образ которого мы принимаем. Но сама по себе личность для нас нечто вроде платья: мы всегда можем снять одно и надеть другое.

В царстве сновидений нам живется куда веселее. Здесь, если не жадничать, мы можем стать воистину кем угодно. Некоторые импровизации следует признать подлинными алмазами. И если бы историю человечества можно было трактовать как историю сновидений, Болвану было бы впору записаться в ученики к нашему Маэстро.

Но до этого, увы, далеко. И еще дальше было в 1896 году. Бог по-прежнему оставался Господом нашей части Вселенной. Люди, животные и растения сохраняли статус Его Творений. Природа, несовершенная сама по себе и время от времени тяготеющая к катастрофам (что, уместно напомнить, объясняется изначальной ущербностью Его проекта), находилась у Него под началом, с какими бы погрешностями ни осуществлял Он общее управление. Лишь ночь уже в значительной мере отошла к нам во власть.

Осознавая это, Маэстро предостерегал нас против чрезмерной самонадеянности. Конечно, мы насылаем кошмары, но особо гордиться этим не стоит. «Сновидения мимолетны,твердил он нам.Контроль над ходом событий осуществляется в дневное время».

Контроль над ходом событий? Маэстро, разумеется, не утрачивал интереса к семейству Гитлер, проживающему в Хафельде, но, когда я попытался понять почему, мне пришел в голову и другой вопрос: в какой мере позволяет понять истинный замысел Маэстро то внимание, с каким Он относится к Адольфу Гитлеру? Ведь наш шестилетний чудо-ребенок может оказаться лишь одним из сотни, если не из тысячи юных дарований, становление которых Маэстро отслеживает в смутной надежде на то, что хоть кто-нибудь из них сможет впоследствии помочь в реализации наших серьезных планов. А это означает, что в ближайшие годы важность поставленной передо мной задачи будет неоднократно меняться в диапазоне от приоритетной до третьестепенной.

3

Я не описал и не перечислил (да и не собираюсь) все виды тогдашней разнообразной деятельности, главным образом незначительной, в которую под моим руководством были вовлечены бесы на территории Верхней Австрии (а в эту провинцию входят наряду с прочим Вальдфиртель и город Линц). К настоящему времени все это потеряло малейшее значение.

История доказала, однако же, пророческую дальновидность Маэстро; и если я сознательно выбираю тот уровень понимания (вернее, непонимания), на который мне удалось выйти летом 1896 года, то не упускаю из виду и осознанной мною лишь задним числом значимости тогдашних хлопот; многие детали, в свое время казавшиеся не слишком важными, становятся в ретроспекции чрезвычайно поучительными.

Поэтому я подчеркну, что Алоис-младший обладал редкостной способностью нравиться окружающим. На какое-то время ему даже удалось ослабить тяжелую подозрительность родного отца, который, особенно будучи не в духе, умел обрушиться на того, кто попадется ему на дороге, с яростью внезапного шквала и сплошь и рядом пользовался этим умением у себя на таможне, обращая его против какого-нибудь подозрительного туриста. Но Алоис-младший обладал таким шармомсчастливое сочетание юности, здоровья, известного остроумия и ярко выраженной благожелательности,что с ним отец не мог держать стойкий фронт психической непогоды дольше чем пару-тройку дней. К тому же Алоис-младший проявил некоторый интерес к пчелам. И сумел задать отцу немало вопросов, на которые тому было приятно ответить самым обстоятельным образом.

Прошло совсем немного времени, и Алоис-старший начал испытывать нечто вроде блаженства. И это он, которому так редко нравились собственные дети! А теперь они ему нравились. Один из них как минимум. Алоис принялся читать старшему сыну курс пчеловодства и вскорости пересказал все, что уже довелось выслушать Кларе, Анжеле и маленькому Ади, присовокупив к этому все свои монологи в тавернах Линца, не говоря уж о здешней, фишльхамской, пивной, где он успел прослыть экспертом и своего рода знаменитостью. Подросток схватывал все на лету, так что через какое-то время Алоису пришлось перейти к своего рода «курсу усовершенствования», основанному на знаниях, почерпнутых им самим из журналов по пчеловодству. В конце концов он даже преподнес сыну несколько творческих находок Старика, выдав их за свои собственные: это касалось, например, практически полного сходства между человеком и пчелой, тонкой настройки всего пчелиного сообщества, а также высокого предназначения, которое разделяют все обитательницы улья. Юноша жадно впитывал знания и рьяно работал на пасеке. Алоис уже грезил о том, как вдвоем с сыном преумножит число ульев до истинно товарных значений. Тогда уж и пойдут настоящие денежки.

Однажды ему так захотелось похвастать старшим сыном, что он взял его с собой в гости к Старику. Поступил он так не без колебаний; ему, понятно, не хотелось, чтобы старый пасечник затмил его в глазах Алоиса-младшего как главного эксперта по пчеловодству. С другой стороны, ему не терпелось похвастаться и перед сыном: такой ученый человек, как Старик, общается с ним совершенно на равных. На мальчика это должно было произвести впечатление.

Истина заключалась в том, что он перестал считаться с явным превосходством Старика как многоопытного специалиста по пчеловодству. В тот час, когда он застал «доктора» в постели и чуть ли не в слезах, с чувством собственной неполноценности было покончено раз и навсегда. К тому же вновь нашлось о чем посоветоваться со Стариком. В ульях Алоиса сейчас было полно меду. Он вычитал из справочника, как нужно забирать у пчел мед, однако полной уверенности не почувствовал. В былые дни, в Пассау и Линце, получалось это у него неважно. Мед, забранный им, почему-то имел привкус воска; кроме того, при всей своей экипировке Алоис всякий раз оказывался изрядно покусан.

Сейчас дело обстояло куда серьезней. Едва ли ему удастся продать свой мед, если тот не будет беспримесно чистым. Увидит покупатель в меду хоть одну дохлую муху, и пиши пропало!