Жорж СандМуни-Робэн
I.
Раз вечером, в опере, сидел я промежду одним парижским мещанином, который с глубокомысленным видом говорил при втором акте «Фрейшюца»:
Просты же немцы, если верят этаким пустякам!
И одним добрым немцем, который с негодованием восклицал, воздев глаза и руки к небу, то есть к потолку:
Французынарод чересчур скептический. Не понимают они чудесного.
Задетый мещанин продолжал, обращаясь к жене:
Право, этому филину, что вертит глазами и хлопает крыльями, не прилично быть на французской сцене.
Обиженный немец со своей стороны продолжал, обращаясь к звездам, то есть к кенкетам:
Филин хлопает крыльями не в такт, и глаза у него наискось. Надо бы ему сделать глазную операцию. Германская публика не потерпела бы такой небрежности в поставке на сцену!
У немцев нет вкуса, говорил парижский мещанин.
У французов нет совести, говорил немецкий зритель.
На кого сердятся эти господа? спросил я в антракте у одного зрителякосмополита, который сидел сзади меня, и который, кстати сказать, большой со мною приятель. Отчего плохая постановка филина занимает их сильнее, чем смысл драмы, так дивно передаваемый музыкой?
Немец недоволен некоторыми частями выполнения, отвечал космополит, он привязывается к декорации. Это большая снисходительность или скромность с его стороны. Что ж до мещанина, он ходит в оперу смотреть спектакль и слушает музыку глазами.
Кстати! Говоря только о спектакле, подхватил я, как он вам кажется? Вы видали представления этого великого произведения в первых театрах Европы: не находите ли, что оно худо, как говорится, идет в нашем?
Я не совсем недоволен этим шабашом, отвечал он, хоть и думаю, что тут в нем слишком мало чертовщины.
Явления первого плана слишком небрежны, слишком резки и не строго согласуются со словами драмы и с намерением композитора. Например, я не видал вепря, дикий рев которого так искусно выражен в музыке. Если он прошел, значит, так быстро, что я его не заметил. Вместо тени Агаты я видел только какого-то мертвеца.
Скелеты и привидения здесь гораздо безобразнее, чем следует, и отнюдь не производят того впечатления, какое в Германии производит бесчисленное множество собак и птиц, бросающихся на сцену. Между тем, лай и шум крыльев показаны в оркестре, и отнимать у мысли Вебера эти необходимые ее проявления, значит поступать с нею несколько легкомысленно. Вот на что жалуется немец, и он прав.
Но для меня тут служит вознаграждением красота пейзажа, глубина декораций, прозрачность туманов, что-то художественное, поэтическое и возвышенное, господствующее в сочинении картины. Ни на какой другой сцене не нарисовали бы с таким вкусом местоположение, само по себе взятое.
Этот каскад, сухой и холодный шум которого проникает в вас и студит, эти завесы тумана, которые то редеют, то сгущаются, все превосходно подсмотрено и почувствовано декоратором. Причина в том, что у француза больше, чем у немца, чувства истинной красоты природы: доказательствовеликие пейзажисты, которых несколько лет уже производит одна Франция. С этой стороны видно настоящее возрождение.
Немец иначе смотрит на вещи; он украшает природу. Она недостаточна для его воображения. Он населяет ее призраками, самым действительным предметам придает фантастические формы.
Германская сцена старается до мелочной подробности осуществить такую мысль поэта. Здесь же, по моему мнению, хорошо сделали, что об этом не заботились. Эффектам фантазии надо бы пожертвовать эффектами истины, и, может быть, прекрасные эффекты пропали бы даром, не достигнув ужасающей странности противных эффектов.
Вообще, можно сказать, что каждый народ имеет свое фантастическое и что соединить фантастическое двух народов было бы больше, нежели трудно.
Если вы разумеете Париж и Вену, отвечал я, согласен, что разница тут очень резка. Но если вы спуститесь в средину нашего народа, проникните в провинции, в глушь деревень, то найдете поверья, настолько схожие с германскими и шотландскими, что невольно признаете один общий источник всех этих народных поэм.
Поэты и художники различных нации вдохновляются ими более или менее.
Англия имеет Шекспира и Байрона, ГерманияГёте, ПольшаМицкевича, ШотландияОссиана и Вальтер Скотта. У французов ничего подобного нет.
Наши суеверия не имели ни одного знаменитого истолкователя и не будут иметь. Вольтеровский дух нанес им решительный удар, и наша новая фантастическая школа была только бледным подражанием школам наших соседей. Она не произвела ничего прочного, была просто делом моды.
Француз высшего и среднего класса смеется над сказками о мертвецах и запрещает слугам возмущать ими головы детей. Просвещенный немец также им не верит, но не смеется над ними, а любит их. В этом отношении никто так хорошо не изобразил германского духа, как Генрих Гейне.
Что до нас, продолжал я, мы с чрезвычайным удовольствием прочли сказки Гофмана. Но впечатление, от них полученное, не изменило нашей страсти к логике, нашей властительной потребности в изыскании причин и, следственно, того несколько холодного и насмешливого рассудка, который кажется оскорбителен для немца.
Признаюсь, нет ничего смешнее, как неверующий, который все хочет объяснять, ничего не зная. Но не менее смешна и другая слабость, состоящая в страсти воспрещать себе всякое объяснение, несмотря на хороший запас учёности. В этом, кажется мне, различие между двумя нациями. Француз, из любви к действительному, отвергает всякую новую истину либо пренебрегает ей. Немец, по склонности к мечтательному, не решается признать истины, не согласной с его химерами.
Но, повторяю вам, низойдите в средину народа. Вы отыщите в больших городах людей смышленых и деятельных, которые, будучи знакомы с понятиями и логикой высших классов, помнят еще поверья детства и сказки своих деревенских кормилиц. А если пойдете в деревню, даже не слишком далеко от Парижа, найдёте сказку о Волшебном Стрелке столь же живой в воображении поселян, как сейчас видели ее в театре.
Очень желал бы удостовериться, сказал космополит.
За чем дело стало! возразил я. Ступайте, потолкуйте со сторожами и дровосеками леса Фонтенбло. Они расскажут вам, что слыхали в ненастные осенние ночи, как невдалеке проносилась фантастическая охота великого охотника. Есть даже те, кто встречал эту ужасную охоту: испуганных ланей, бегущих от шумной стаи собак; огромных борзых, порода которых утрачена и которые опережают в быстроте блуждающие огоньки; охотников, с их рогами, издающими погребальные звуки, и самого великого охотника, в красном платье, с развевающимся султаном, на чёрной, как смоль, лошади, прыгающей, храпящей и спаляющей под копытами кустарник вокруг вековых деревьев, которые образуют в самой темной глуши бора перекрестки великого охотника.
Я часто хаживал под этими прекрасными деревьями, отвечал мой собеседник, когда они бывали покрыты солнцем и зеленью, но никогда не подозревал, чтобы выходцы с того света осмеливались потешаться так близко от столицы.
Если обещаете не смеяться надо мной, сказал я, я расскажу вам, как я сам чуть было не поверил басне, во многих отношениях схожей с поэмой о Фрейшюце.
Сделайте милость, отвечал он, обещаю вам все, что угодно.
II.
Хорошо! продолжал я, перенеситесь же мысленно за восемьдесят лье отсюда.
Вообразите, что вы в средине Франции, в зелёной и свежей долине на берегу Эндры, у подошвы ската, осененного красивым орешником, который называется Кот-Дюрмон и господствует над ландшафтом, увлекательным и для зрения и для мысли. Это узкие луга, окаймленные ивами, ольхами, ясенями и тополями.
Несколько рассеянных хижин. Эндра, глубокий и молчаливый ручей, который извивается, как спящий уж, в траве, и который громоздящиеся по обоим его берегам деревья таинственно прикрывают своей недвижной тенью. Крупные коровы, мычащие с серьезным видом; жеребята, прядающие около маток. Какой-нибудь мельник, идущий за своим мешком, взваленным на тощую клячу, и поющий для разогнания скуки унылой и каменистой дороги. Местами мельницы, наставленные по реке, со скатертями их пенящихся шлюзов и красивыми деревенскими мостиками, по которым вы, может быть, пройдёте не без маленького содрогания, ибо они меньше всего на свете прочны и удобны. Какая-нибудь старуха с прялкой, присевшая под кустом, пока ее гуси украдкой щиплют соседскую пашню. Вот и все принадлежности этой сельской картины.
Не умею вам сказать, в чем именно ее прелесть, но вы будете ею проникнуты, особенно если в весеннюю ночь, незадолго до покоса, пойдете по луговым тропинкам, где трава, перемешанная с тысячами цветов, достает вам до колен, где кустарник дышит благовонием боярышника, и вол мычит заунывным голосом. В осеннюю ночь прогулка ваша будет менее приятна, зато более романтична.
Вы пойдете по мокрым лугам, покрытым белой, как серебро, скатертью тумана. Вам надо будет остерегаться рвов, налившихся водой от какого-нибудь вспухшего рукава реки и прикрытых тростником и осокою. О таком рве даст вам знать внезапное прекращение кваканья лягушек, ночной концерт которых нарушится вашим приближением.
И если бы случайно прошла в тумане мимо вас высокая белая тень, гремя цепями, не спешите радоваться, что видели привидение. Это, может быть, белая кобыла какого-нибудь мызника, влачащая цепь, которою перепутаны ее передние ноги.
Самая таинственная и самая живописная из тамошних мельниц, скрытых под навесом дерев и ограждённых крутыми обрывами берега Дюрмона (Боже мой! Если бы кто из деревенских жителей нашей Черной Долины услышал теперь это название, вы увидели бы, как он навострил уши, словно пугливая лошадь). Самая красивая, говорю, из мельниц, некогда и самая цветущая, а нынче вовсе не такая, есть мельница Бланше.
Увы, теперь на ней не всегда бывает вода в летнюю жару, а она никогда в воде не нуждалась в то время, когда мельником был Муни-Робэн.
Мельница, стоящая выше по реке, и мельница Ламбаль, построенная ниже, часто терпели недостаток в воде. Хозяева проклинали знойную пору года, напрасно мучили свои шлюзы, истощали до капли свои запруды, все не удовлетворяя заказчиков, а между тем колесо мельницы Бланше победно вертелось и с громким шумом гнало волны пены.
Муни-Робэн удовлетворял всех заказчиков, и, разумеется, к нему обращались уже все заказчики его злосчастных собратьев. Это оттого, что Муни-Робэн был колдун, оттого, что он продался Жоржону.
Что такое Жоржон? Что такое Самиэль? Жоржонлукавый бес. Ни разу не удалось мне его видеть, сколько я ни старался. Но его видали столько других людей, что никак нельзя усомниться в его существовании и участии в делах наших поселян. Он дает воду мельницам, траву лугам, тучность скотине, особливо же дичь охотнику, ибо он преимущественно дух охоты. Он бегает по пашням, бродит в кустарниках, подшучивает над неловкими охотниками, скачет по лугам с жеребятами, а когда идет по лесу, за ним всегда следуют по крайней мере пятьдесят волков, даже тогда, когда во всем краю нет ни одного волка.
Когда его застанут с этим конвоем, со всех окрестных изб собираются на стрельбу зверей. Но что бы ни делали, а волки становятся невидимыми, и Лукавый издевается над охотниками. Это значит, что любимцы Жоржона никогда не мешаются в число стрелков; у них вдоволь куропаток и зайцев, только под условием не трогать волков и помогать им спасаться от преследования.
«На что гоняться по лесу и мучить себя попусту? скажут вам. Ведь нынче не найдем ни одного волка. Всех их попрятал такой-то у себя в амбаре. Подите-ка туда. Там увидите их больше сотни по закромам».
Ах, сколько волков укрывал таким образом от наших поисков Муни-Робэн! Верно, по его милости мы и не видали ни одного на четыре лье вокруг. С этой стороны он был колдун, очень полезный овцам нашего края.
Но колдун всегда слывет недобрым и опасным; оттого на Муни-Робэна всегда глядели искоса. Между тем он был самое кроткое и самое услужливое создание на свете.
Когда я с ним познакомился, он был еще молод, мужчина довольно высокого роста, худощавый, с нежной наружностью, хотя владел необыкновенной силой.
Помню, как однажды, желая пройти по его лугу, чтобы избегнуть дальнего обхода, я остановлен был широким рвом, наполненным водой и тиной. Вдруг показался из-за одной ивы Муни.
Не пройдете, дитя мое, сказал он, невозможно.
Я не видал невозможности; но когда попробовал стать ногами на острые и скользкие камни, разбросанные там и сям по канаве, переход оказался труднее, чем я думал. Со мной был мальчик моложе меня, который сказал мне:
Не трудитесь попусту. Муни не хочет; он заколдовал это место. И хоть воды немного, а, если ему захочется, мы утонем.
Так как на дворе был полдень, а в эту пору я никогда ничего не боялся, то пошутил над советом товарища и кликнул Муни.
Поди сюда, сказал я. Если ты точно колдун, укажи мне лучшую дорогу, потому что ты ее знаешь.
Ему очень польстило это уважение.
Я знал, отвечал он с торжествующим видом, что вам не перейти без меня.
И подошел ко мне, хотя был очень бледен и исхудал от лихорадки, мучившей его около года. Он буквально взял меня на руки, поднял на воздух, будто зайца, и, шагая по редким камням совершенно твердо в своих толстых деревянных башмаках, преспокойно перенес на другой берег.
А ты, сказал он другому мальчику, ступай за мной, не бойся ничего.
Тот перешел без малейшей трудности. Заклинание было снято.
С этого днямне тогда было семнадцать лет, Муни оказывал ко мне всегда величайшее расположение.
Распространюсь о физиономии мельника, не потому, что я считал его когда-нибудь колдуном, но потому, что действительно в ней было нечто необыкновенное, если не знание, то, по крайней мере, способность чудесная. Из рассказа моего увидите, что я под этим разумею.
Наружностью, языком и манерами он резко отличался от всех прочих поселян, хотя весь век жил в таком же состоянии невежества и нравственного усыпления. Он выражался как-то отборнее, хотя с примесью цинизма, не чуждого колкости. Голос его был тих, выговор приятен, нрав шутлив и обращение фамильярно, без перехода в наглость.
Очень далекий от боязливой рабской привычки равных себе, которые не могут встретиться с высокой шляпой, чтобы не снять своей плоской с широкими полями шляпы, едва ли он величал кого-нибудь сударем или сударыней и подносил хоть руку к шапке для поклона. Если мещанин ему нравился, он называл его «мой друг», если же нет, то звал просто-напросто приятелем, дядей либо любезным. Он поступал так отнюдь не по духу мятежности. Политикой он решительно не занимался, журналов не читал и, право, хорошо делал.
Все внимание его поглощала охота, и я всегда думал, что, как всякий из нас имеет сходство в характере, наклонностях и даже в физиономии с каким-нибудь животным (Лафатер и Гранвилль достаточно это доказали), то в Муни явно было сильное стремление приблизить тип ищейной собаки к человеческой породе. У него был легавый инстинкт, смысл, привязанность, доверчивая послушливость и то чудесное чутье, которое наводит собаку на след дичи. Это стоит объяснения.
Спустя несколько лет после моего приключения на рву (если только этоприключение), брат мой, поселясь в деревне, чрезвычайно пристрастился к охоте. Сначала эта страсть была пренесчастная, ибо в наших долинах, изрезанных палисадами и усеянных кустистыми пастбищами, для дичи есть столько средств укрываться, что охота весьма затруднительна. Мало меткой стрельбы: надо знать уловки дичи, разбивать ее тактику тактикой наблюдения и опыта, развить в себе хитрость, присутствие духа, терпеливость, зоркость, уметь стрелять наугад в кустах или целить так верно и быстро, чтобы зайца на бегу, появившегося на одну или две секунды в прогалине нескольких футов, положить тут же, иначе он уберется в непроходимую чащу.
Полевые куропаткипросто детская охота. Но заяц на пашнеохота мастерская. Надо быть чрезвычайно гибким, чрезвычайно поворотливым, и самый ловкий полевой охотник потратит даром пропасть труда и пороху, если только, для сокращения долгих ученических годов, не призовет в помощники Жоржона.
Это всего вернее, говорил нам приятель наш, полевой сторож. Я так не умею за это взяться; да и то сказать, с этим помощником никогда добром не кончишь. Вот, хоть бы Муни-Робэн, набьет вам дичи сколько угодно, уж наверно нет лучше его стрелка во всей Европе и даже во всей Франции; а с ним, вишь, ходить нечистый. Несдобровать ему! Когда-нибудь найдет он своего учителя, и Жоржон таки свернёт его.
Кто вышел из гусарского полка, тот не бывает суеверен. Брат мой, желавший слыть мастером в охоте, сделался учеником Муни, и я, всегда любивший скитаться по полям и лугам, курить под душистой тенью орешника либо читать роман на берегу реки, принял участие в их партии, не думая ни о чем худом.