Прежде всего, дети мои, сказал нам Муни-Робэн, надо пуститься на охоту во время поздней обедни, если это вам не больно трудно.
«Началось, подумал я, отзывается колдуном».
Мы отправились, когда сельский колокол сзывал верующих на молитву и избавлял нас, по крайней мере, от неприятных совместников.
Еще рано, сказал нам Муни-Робэн. Дайте всем сойтись в церковь; пока не выстрелим хоть раз, надо не встретить ни девки, ни женщины.
Несмотря на предосторожность, несмотря на то, что мы, в угождение колдуну, приемы которого забавляли нас, делали большие обходы, избегая встретиться дорогою с запоздалыми крестьянками, идущими в церковь, мы вдруг очутились лицом к лицу с одной пастушкой, стерегшей овец на лугу.
Ведь она не идет, сказал брат, стало быть, этого нельзя назвать встречей.
Нужды нет, отвечал Муни, но все-таки дурно, примета против нас. Мы два часа проходим, ничего не убив.
В самом деле, прошло два часа, а нам не удалось застрелить ни одной штуки. Мы стреляли один хуже другого, и Муни был ничуть не искуснее нас.
Коли ты колдун, сказал я ему, вместо заклинаний от худых встреч ты должен бы иметь пули, которые не дают промаха. Говорят, Жоржон дарит такие своим любимцам.
Разве вы верите в Жоржона? отвечал он, пожав плечами. Я так всё, что о нем рассказывают, считаю за басни, годные стращать ребят.
А зачем же ты избегаешь встреч? Зачем охотишься во время обедни? Зачем веришь в дурные приметы?
Видишь ли, голубчик, возразил он, ты сам не знаешь, что говоришь. Охота такое дело, в котором никто ничего не смыслит. Приметы есть, только и могу тебе сказать. Ведь я говорил тебе, что у нас будут два худых часа? Они миновали; погляди-ка на солнце. Ну, вот видишь, сорока на дереве. Я стану в нее стрелять. Убью, так нам добрая примета, а промахнусь, тогда лучше просто воротимся домой: не попадём уже ни во что.
Он убил сороку.
Не поднимайте ее, не замайте, сказал он. Это годно только на снятие заклинания.
Ба! Разве пастушка была колдунья? спросил я у него.
Нет, отвечал он, на свете нет ни колдунов, ни колдуний; а у нее был худой глаз. Это не ее вина. Сглаз прогнан. Теперь мы найдем двух куропаток у Белого Креста.
Как! В полулье отсюда? сказал брат.
Уж поверьте так, я знаю, возразил Муни. Самку и самца! Можете теперь встречать, кого угодно, и как хотите. Куропаток этих убьете, я вам их дарю.
Точно мы нашла их на указанном месте, и брат убил их.
Теперь, сказал мельник, мы целые полчаса ничего не увидим: посмотрите на часы.
Прошло полчаса.
Хочу убить зайца, сказал он, надо же его убить, каналью, зайца!
Заяц пронесся на таком расстоянии, что брат мой вскричал:
Не стреляй напрасно: заряд не долетит.
Выстрел раздался.
Будь он, пожалуй, колдун, сказал мне брат, этого не убьет. Решительно нельзя.
Шерш, Ражо! сказал Муни своей собаке.
Да, да, шерш! повторил брат, смеясь.
Ражо пустился, как стрела; это была прекрасная легавая собака, белая, с двумя коричневыми пятнами. Она переплыла речку, потому что Муни стрелял на другой берег; обнюхала кусты, радостно взвизгнула, бойко нырнула в чащу и притащила к нам зайца, положенного крупной дробью Муни.
Право, я не шутя начинал верить, что дело не обошлось без Жоржона.
Он наделал нам несколько других предсказаний, и они оправдывались, подобно предыдущим. На обратном пути наша собака, Медор, сделал стойку над стаей куропаток.
Дайте мне выстрелить, сказал Муни, удерживая брата. Нам надо, по крайней мере, шестерых.
Он убил семерых.
Ба! Удачно же! спокойно молвил он, подбирая дичину.
Если он не колдун и не черт, говорил я брату, придя домой, по крайней мере, есть какой-нибудь секретный приём, которого я никак не могу отгадать.
Э! отвечал брат, он так изучил ухватки дичи, что знает все ее насести и привычки. Свободные животные ведут очень правильную жизнь: стоит подследить один ее день, и будешь знать порядок всех прочих дней.
А заяц-то, убитый вне выстрела?
Больше ничего, как его ружье бьет необыкновенно далеко в сравнении с нашими.
А семь куропаток?
Значит, он стрелял в самое тесное место стаи. Я не спорю, что он ловчее нас с тобой.
А предсказания?
Случай помогает счастливым людям, а счастьевсегдашний слуга дерзких.
Этак можно все объяснять, а мне кажется, однако, что нимало ничего не объясняется.
Погоди до завтра либо до будущей недели. Сам увидишь, располагает ли наш колдун случаем. Убедишься, что не всегда он так метко попадает на правду, как сегодня, и что его Жоржон не раз его одурачит.
Мы принялись охотиться почти всякий день с Муни. Охота эта доставляла нам чрезвычайное удовольствие: брату потому, что давала ему встречать много дичи; мне потому, что мельник водил нас в самые прелестные и самые незнакомые места Черной Долины. Он продолжал по-прежнему свои заклинания против вредных примет и свои предсказания.
Справедливость требует заметить, что предсказания не всегда вполне оправдывались, а сбывались, например, из тридцати раз двадцать пять. И это длилось не четыре дня, а четыре с половиной года, в течение которых Муни-Робэн приобретал на нас, как охотник и, может быть, отчасти как колдун, влияние, которое мы мало-помалу привыкли терпеть. Изучая с ним нравы дичи, мы скоро могли убедиться, что ее привычки не были так правильно распределены, как мы полагали сначала.
Чем больше вглядывались мы в нашего вожатого, тем больше замечали в нем какой-то пророческий дар на месте охоты. Дар, которым он иногда страдал и мучился, как недугом. Он отнюдь не был шарлатаном, не употреблял никогда никаких кабалистических проделок и если точно верил в Жоржона, то тщательно скрывал это и не говорил о нем охотно.
Одно явление, происходившее с Муни-Робэном, навело нас, хоть и смутно, на путь того, что, по моему мнению, должно в наше время быть сближено с истиной.
Раз (очевидно, все недобрые влияния были против нас) мы прошли четыре или пять премучительных лье, ничего не встретив. Как будто вся дичь поражена была одной из египетских язв, потому что нам не показался даже какой-нибудь жаворонок. Ражо шел вне себя со злости, и Медор поглядывал на нас уныло.
Два или три раза, от скуки, делали они стойку над ежами и ужами, но Муни не позволял нам стрелять в гадких животных, ссылаясь, что от этого портится рука.
По словам крестьян, он в качестве колдуна покровительствовал нечистым тварям, преданным дьяволу. Ибо Жоржон отдает любимому стрелку благороднейшую дичь, лишь бы тот не трогал нечистых животных, с которыми Лукавый справляет ночные шабаши: сов, диких кошек, жаб, змей, лисиц, выдр, летучих мышей, волков и пр.
В этот день Муни-Робэн был пасмурен, задумчив, бледнее обыкновенного и рассеян, как редко бывал.
Послушайте, сказал он нам, надо все это переделать. Я пойду уберусь.
Что ты называешь убраться? спросил я. Покинуть охоту?
Нет, сынок, отвечал он, уберусь в этот пролесок. А вы ступайте себе дальше и не входите в лес, не то всё пойдет худо.
Мы привыкли к его образу речи. Пустились по опушке, ожидая, что он оттуда выгонит какого-нибудь своего знакомого зайца, но не видали ничего. А через четверть часа воротился он к нам в странном состоянии расстройства и волнения.
Он дрожал всем телом и казался изнурён усталостью, болью или ужасом. Блуза его была запачкана землей, к волосам пристал мох, как будто он валялся по земле в жестокой борьбе с кем-нибудь. С лица градом катился пот, а между тем зубы стучали от озноба.
Что это! Что с тобой? воскликнул брат. Разве у тебя была схватка с лесничими?
Шума мы никакого не слыхали. Но так как мы охотились большую часть времени без билетов на стрельбу и не в указную пору года, настоящими браконьерами, то легко могли встретить какого-нибудь жандарма, лесничего или другого общественного служителя и приготовились было дать тягу, как Муни нас остановил.
Ничего, ничего! сказал он глухим голосом. Это ничего!
И, сделав большое усилие над собой, он отряхнулся, как человек, прогоняющий грезу, отер лицо, вскинул на плечо ружье дрожавшей еще рукой и вскричал, словно вдохновясь:
Все идет хорошо, друзья! Мы славно поохотимся! Будет во что пострелять.
Потом, приняв снова свой смирный и плутоватый вид, прибавил, обращаясь к брату:
Вы не вернетесь домой без птицы. А ты, продолжал он, смотря на меня, увидишь первый раз от роду, как два зайца упадут от одного выстрела.
А кто даст такой прекрасный выстрел? спросил я.
Один человек, которого зовут Муни-Робэн и которому многое нипочем, отвечал он, потряхивая головой.
Когда же это будет? спросил брат.
Сейчас, отвечал он.
Мелькнул заяц, он прицелился и застрелил его.
Покамест только один, сказал брат.
Подите-ка в кусты, отвечал Муни. Коли их там не два, пусть этот будет последний, какого я убил на своем веку.
Мы поискали в кустарнике. Там лежал второй заяц, которому он перешиб почки тем же зарядом, которым раздробил голову первому.
Каким чертом ты его увидел? сказал я ему. Видно, твои глаза лучше наших!
Глаза? отвечал он. Надевайте какие хотите очки и если увидите то, что я вижу, отдаю вам мою собаку и мою жену. Ну, ну, вы, прибавил он брату, готовьте ружье, птица недалеко.
Шагах во ста нашли мы стадо диких уток.
Муни не стал стрелять. Брат набил их много и воротился к обеду с ягдташем, полным уток, бекасов и куликов.
Ведь я говорил, что не придете домой без птицы! заметил Муни. Я также знал, что вы настреляете не куропаток. Да все равно, вы должны быть довольны. Только, пожалуйста, обещайте мне, если встретимся с моей женой, не говорить ей ни слова про то, что мы делали на охоте.
Он столько раз просил хранить тайну на этот счет, что мы не боялись ей изменить. Он не скрывал от жены дичь, которую настрелял. Но каким манером бил ее, каким свинцом, в какую пору, в каком месте и после каких словвот тайны, в хранении которых мы должны были ему божиться всякий день.
Он почти не хаживал на охоту без нас, а это с его стороны было важным знаком доверенности.
Значит, ты считаешь себя колдуном, коли так скрываешь свое искусство? говорили мы ему.
Нет, отвечал он, но женщине не надо знать охотничьих дел. Это приносит несчастье.
Приятель наш представлял в своих понятиях, с первого взгляда, странное смешение легковерия и скептицизма. Он не верил прямо в дьявола или злых духов, а верил в судьбу или, точнее, в худые и добрые влияния, которых, кажется, не признавала никогда никакая наука. Потому, может быть, что их не наблюдала. Весьма важно бы нам владеть через науку достаточными средствами для того, чтобы исследовать или распознать свойства, какие он приписывал некоторым телам, некоторым эманациям, некоторым столкновениям. Вглядевшись в него пристальнее, явно видно было, что он отнюдь не был суеверен, а действовал вследствие ложной или истинной физической теории.
Результаты, по большей части, оказывались столь необычайные, что, по всей видимости, он редко ошибался в применении своей теории к делу.
Не думаю, чтобы он когда-либо старался вникать в причины, но, без сомнения, владел какой-то наукою инстинкта или наблюдения. Откуда узнал он ее? Этого мы никак не могли доискаться, да едва ли это известно было и ему самому.
Ответы его на этот счет были уклончивы, и так как он был хитрее нас, то мы от него никогда ничего не добились.
Всякий раз, когда охота была несчастлива, он убирался (по его выражению), то есть скрывался от наших глаз либо в кустарник, либо в ров, либо в какую-нибудь покинутую избушку и, пробыв там несколько времени, выходил бледный, изнеможенный, дрожащий, с одышкой, насилу передвигая ноги, но возвещая нам удачные встречи и успехи, которые всегда точно сбывались, иногда даже с такой мелочной верностью, что предсказание походило на чудо.
Однажды мы решились подсмотреть за ним, чтобы увидеть, нет ли у него какой-нибудь секретной проделки грубого суеверия или не готовит ли он какой-нибудь фокус. Мы притворились, будто уходим прочь, и обошли кругом, чтобы застать его врасплох.
Мы пробралось к нему по перелеску, с предосторожностями, вовсе излишними, ибо состояние, в каком он находился, не позволяло ему ни увидеть нас, ни услышать.
Он лежал на земле и терзался, по-видимому, несказанно мучительным припадком. Он ломал себе руки, хрустел составами, метался на спине, как лещ. Дыхание его было тяжело, лицо помертвело, глаза закатились.
Мы подумали сначала, что он подвержен падучей болезни; но признаки были отнюдь не те. Не было ни пены у рта, ни хрипения, ни агонии.
То был простой нервный припадок, судорожное волнение, мучительное задыхание, нечто не столько страшное, сколько жалкое на вид, длившееся с ним менее пяти минут. Потом он начал мало-помалу приподниматься, вытягиваться, успокаиваться, оправляться, как говорят, и побыл тут еще несколько минут, будто полуизнемогший от страшной усталости, полувкушающий какое-то сладкое ощущение.
Когда он пошел долой с этого места догонять нас, мы сделали для соединения с ним далекий обход, чтобы его не встревожить, и он сказал брату, подойдя к нам:
Сегодня, если я не вступлюсь, вы ничего не убьете.
Точно, брат стрелял больше двенадцати раз, и ни один выстрел не попал.
Значит, я самый неловкий из неловких! вскричал он, хлопнув о землю прикладом ружья. Вот, мэтр Муни, расколдуй-ка меня.
Пожалуй, мой друг, отвечал Муни своим кротким и ласковым голосом. Дай мне свое ружье. Какой ствол велите зарядить?
Ему указали левый ствол, и он зарядил его, а брат правый.
Из этого, сказал Муни, показывая на ствол, им заряженный, не дадите промаха.
А из того? спросил брат.
Из того не попадете, отвечал он.
Пролетела птичка, брат ее убил. Потом другаяне попал.
Заряд, положенный Муни, ударил верно. Другой заряд перешиб ветку на десять футов выше цели.
Ну, заряди же теперь правый ствол, сказал брат. Немудрено, что ружье от этого лучше.
Извольте, отвечал Муни-Робэн.
Он зарядил правый, а брат левый. Из правого заряд попал, из левого нет.
Опыт повторили, попеременно, раз пять или шесть подряд, и результат был именно такой, как предсказывал Муни.
Зарядив в седьмой раз, он сказал:
Этот раз вы убьете вашим зарядом, а моим промахнетесь. Я устал.
Выстрел сбылся по его словам.
Подобные опыты нельзя было упорно приписывать ни слепому случаю, ни ловкости.
Муни сам иногда бывал неимоверно неловок и, казалось, нисколько тому не удивлялся и не огорчался.
Я это чувствовал, говорил он.
Другого самолюбия в нем не оказывалось. Он был отличным охотником, как бывают отличными игроками.
* * *
Мы уступали Муни большую опытность и большее искусство перед нами; но этого недостаточно было для объяснения фактов настоящего предвидения, свидетелями которых мы бывали ежедневно. Едва ли мог бы я верно передать впечатление, какое наконец стали производить на нас эти факты. Нет редкого явления, к которому бы не привык человек, а между тем, нет ничего в мире труднее, чем подтвердить явление такого рода и поверить в него.
Постоянные и совестливые исследования некоторых приверженцев магнетизма, вовсе не сумасбродов и не шарлатанов, довольно доказали, что простое постижение очевидного и неоспоримого факта может быть делом целой жизни. Но еще страннее то, что факт этот, едва постигнутый, мгновенно усваивается простыми и здравыми умами, не производя в них ни изумления, ни волнения.
Не знаю, так ли легко покоряются ученые; сомневаюсь. Их гордости мудрено смириться перед открытиями, ниспровергающими их теории.
Что до меня, то я не лишался никакой предварительной теории и не находил противоречия ни с каким своим знанием. Я был свидетелем одного из таких фактов, после которых сомнение невозможно. Я видел, что Муни обладает способностью второго зрения или чутьем, доведенным до собачьей утонченности, не будучи твердо убежден, что в человеческой природе есть инстинкты столь исключительные и преступающие известные пределы наших общих способностей.
Десять лет спустя играл я в карты с одной сомнамбулкой, глаза которой, по-видимому, были совершенно закрыты, и хоть она делала чудеса, а, выходя оттуда, я жалел, что подписал протокол ее действий. Мне пришли в голову подозрения, которых минуту назад я не имел.