В дверях, когда Богемская Лиза выводила лунатика, императорский лейб-медик шепнул ей тайком:
Ступай, Лизинка, а завтра я к тебе загляну. Только никому ни слова! Мне бы хотелось кое-что узнать об этом Зрцадло.
Он еще некоторое время стоял в дверях, прислушиваясь к звукам с лестницыне говорят ли эти двое между собой, однако до него доносился лишь все тот же успокаивающий женский голос: «Пойдемте, пойдемте, пан Зрцадло! Вы ведь видитеэто не постоялый двор!»
Обернувшись, лейб-медик увидел, что его уже ждут в соседней комнате за карточным столом.
По бледным, возбужденным лицам своих приятелей он понял, как далеко от карточного стола витают их мысли. Очевидно, только властный взгляд старой дамы заставил их как ни в чем не бывало предаться всегдашнему вечернему развлечению.
«Путаный будет сегодня вист»,подумал Пингвин, однако виду не подал и после легкого птичьего полупоклона занял место напротив графини, которая нервно, дрожащими руками сдала карты.
Глава 2Новый свет
«С незапамятных времен над коронованными головами Богемии, подобно дамоклову мечу, висят Флугбайливсе как один императорские лейб-медики, они готовы без промедления обрушиться на свою жертву, стоит той проявить хоть малейший намек на болезнь»так гласило предание, распространенное в дворянских кругах. И вот теперь оно находило свое самое недвусмысленное подтверждение, так как с кончиной вдовствующей императрицы Марии-Анны род Флугбайлей в своем
последнем отпрыске, старом холостяке Тадеуше Флугбайле по прозвищу Пингвин, был также обречен на угасание.
Холостяцкая жизнь господина императорского лейб-медика, выверенная с точностью часового механизма, была весьма неприятно нарушена ночным приключением с лунатиком Зрцадло.
Чего только не снилось последнему из Флугбайлей в эту ночь! Сюда замешалась даже тень дурманящих воспоминаний юности, где очарование Богемской Лизыразумеется, еще юной, красивой и соблазнительнойиграло далеко не последнюю роль.
Наконец этот дразнящий путаный морок фантазий достиг своей кульминациилейб-медик увидел самого себя, в руке он почему-то сжимал альпеншток; это курьезное видение пробудило его в непривычно ранний час.
Каждый год, первого июня, господин императорский лейб-медик отправлялся на воды в Карлсбад. При этом он пользовался дрожками, так как чрезвычайно боялся железной дороги, считая ее еврейским изобретением.
По давно установившейся традиции, когда тащивший карету соловый одр Карличек, следуя непрерывным понуканиям старого, облаченного в красный жилет кучера, добирался до местечка Холлешовицы, что в пяти километрах от Праги, Флугбайль останавливался на первый ночлегдабы на следующий день продолжить трехнедельное путешествие этапами переменной протяженностью, в зависимости of настроения Карличека; достигнув наконец Карлсбада, этот бравый коняга обычно так отъедался на овсе, что к моменту возвращения обретал удивительное сходство с нежно-розовой колбасой на четырех тоненьких ходулях; сам же господин императорский лейб-медик на время карлсбадского курса налагал на себя суровый обет прогулок per pedes.
Появление на отрывном календаре красной даты «1 мая» издавна служило знаком к началу сборов, однако в это утро господин императорский лейб-медик, не удостоив календарь взглядом и оставив его висеть нетронутым с прежней датой «30 апреля», снабженной устрашающей подписью «Вальпургиева ночь», подошел к письменному столу, где возлежал огромный, свиной кожи фолиант с медными уголками, еще со времен прадедушки лейб-медика служивший дневником всем Флугбайлям мужского пола, и погрузился в свои юношеские записи, пытаясь установить, не мог ли он когда-нибудь прежде
встречаться с этим ужасным Зрцадлоибо его никак не оставляло смутное подозрение на этот счет.
Свою первую дневниковую запись Тадеуш Флугбайль сделал в двадцать пять лет, в день кончины отца, и с тех пор аккуратно продолжал исполнять эту утреннюю процедуруподобно всем почившим представителям своего рода; каждый день снабжался порядковым числом. Сегодняшний был за номером 16117. С самого начала, еще не подозревая, что останется без потомства, онразумеется, как и его достопочтенные предкишифровал с помощью ему одному понятных знаков все, имеющее отношение к любовным похождениям.
Таких мест в свином фолианте было немногофакт, несомненно достойный всяческих похвал; их количество составляло к числу съеденных гуляшей пропорцию 1:300 (правда, весьма приблизительную). Гуляши съедались в трактире «У Шнеля», и их количество столь же заботливо вносилось в дневник.
Несмотря на точность, с какой велась эта медноугольная летопись, господин лейб-медик не смог найти ни одного места, где бы упоминался лунатик; раздосадованный, он захлопнул дневник.
В душе, однако, остался какой-то неприятный осадок: чтение отдельных записей впервые открыло ему, как, в сущности, невероятно однообразно протекали его годы.
В другое время он не без гордости бы отметил, что прожил жизнь такую регулярную, четко размеренную, какой едва ли мог похвастаться даже самый изысканный градчанский круг, ибо и в его кровипусть не голубой, а всего лишь бюргерскойни в коей мере не могла быть обнаружена ни ядовитая бацилла суеты, ни плебейская жажда прогресса. И вот сейчас, под свежим впечатлением ночного происшествия во дворце Эльзенвангера, ему показалось, что в нем вдруг пробудилась какая-то непонятная тяга к приключениям, неудовлетворенность собой, смутная жажда каких-то неведомых переменсловом, все то, чему он не находил приличного наименования.
Как чужой, огляделся он в комнате. Чистые, выбеленные стены почему-то раздражали. Прежде такого не случалось.
Три комнаты, отведенные ему по выходе на пенсию императорско-королевским начальством замка, находились в южном крыле Града. С пристроенного бруствера, на котором стояла мощная подзорная труба, он имел возможность взирать на «свет»на Прагуи там, далеко на горизонте, еще различал леса и нежно волнуемые зеленые поверхности холмистого
ландшафта, из другого окна открывался чудесный вид на верхнее течение Мольдау: отливавшая серебром лента терялась в сумрачной дали.
Чтобы хоть немного привести в порядок свои взбунтовавшиеся мысли, императорский лейб-медик подошел к подзорной трубе и, как обычно наугад, навел на город.
Инструмент обладал чрезвычайной увеличительной силойи поэтому лишь крошечным полем зрения. Предметы в нем были так близко придвинуты к глазу наблюдателя, что находились, казалось, совсем рядом.
Лейб-медик склонился к линзе; в нем скользнуло невольное желание увидеть на крыше трубочиста или какой-нибудь другой счастливый знак. Однако, вскрикнув от испуга, отпрянул назад...
Совершенно естественных размеров лицо Богемской Лизы коварно ухмылялось, щуря в объектив свои лишенные ресниц веки, словно видело его и узнавало!
Впечатление было настолько сильным, что лейб-медик, дрожа всем телом, некоторое время оторопело моргал в пронизанную солнечным светом лазурь, ежесекундно ожидая появления оттуда старой шлюхи, на этот раз во плоти, да еще, чего доброго, гарцующей на метле.
Изрядно удивленный подобной игрой случая, он все же взял себя в руки; в конце концов, все объяснялось вполне естественно. Снова заглянув в трубу, он обнаружил, что старуха исчезла, в поле зрения мелькали теперь какие-то незнакомые лица; в их выражениях присутствовала странная возбужденность, передававшаяся и ему.
Поспешность, с какой эти лица вытесняли друг друга, жестикуляция, торопливо прыгающие губы, временами широко, скорей всего в крике, раскрывающиеся рты свидетельствовали о какой-то народной сходке.
Слегка подтолкнув трубу, он заставил это изображение исчезнуть, на его месте возникло нечто темное, прямоугольное, с размытым контуром; при подкручивании линзы оно постепенно сгустилось в открытое окно фронтона, с разбитыми, склеенными бумагой стеклами.
Молодая, закутанная в лохмотья женщина с изможденным лицом окаменела, с тупым животным равнодушием глядя ввалившимися глазами на скелетообразное дитя, очевидно, только что умершее у нее на руках. В ярком солнечном свете эта немая сцена, окаймленная оконным проемом, казалась еще более кошмарной.
«Ничего не поделаешь, война»,вздохнул Пингвин и повернул трубу, опасаясь испортить себе этим печальным зрелищем аппетит ко второму завтраку.
«Должно быть, черный ход театра или что-нибудь в этом роде»,пробормотал он, когда перед ним развернулась новая сцена: двое рабочих, окруженные толпой уличных мальчишек, выносили из распахнутых ворот гигантскую декорациюседобородый старец возлежал на розовом облачке, с несказанной кротостью в очах простирая десницу в благословении, левой же дланью он заботливо обнимал глобус.
Неудовлетворенный, раздираемый самыми противоречивыми чувствами, лейб-медик вернулся в комнату и холодно принял лаконичный кухаркин доклад: «Венцель внизу». Подхватив цилиндр, перчатки и трость слоновой кости, он, громко стуча сапогами, спустился по прохладной каменной лестнице в замковый двор, где кучер откидывал верх дрожек, чтобы без помех разместить своего долговязого господина.
Карета уже прогрохотала вниз добрую половину улицы, когда у Пингвина мелькнула мысль, заставившая его стучать в дребезжащее окно до тех пор, пока Карличек не соизволил наконец встать, упершись в мостовую своими соловыми ходулями., Спрыгнув с козел, Венцель со сдернутой шляпой подошел к дверце.
Тотчас как из-под земли возникшая ватага школяров обступила карету и, заметив внутри Пингвина, принялась старательно пародировать немой танец полярных собратьев господина Флугбайля. При этом они как бы старались друг друга клюнуть, нелепо скрюченными руками повторяя беспомощные взмахи пингвиньих крыльев.
Не удостаивая насмешников взглядом, господин императорский лейб-медик шепнул что-то кучеру, от чего тот буквально остолбенел.
Господь с вами, экселенц, да виданное ли это делоехать в Мертвый переулок! Средь бела дня и... и к потаскухам!замахал он в ужасе руками и уже с облегчением, когда Пингвин соблаговолил изъясниться подробней, продолжал:Так ведь Богемская Лиза живет вовсе не в Мертвом переулке, а в Новом свете...
В «свете»? Внизу?переспросил императорский лейб-медик, бросив из окна презрительный взгляд на простершуюся у его ног Прагу.
В Новом свете,успокоил его кучер,в том переулке, что тянется вдоль Оленьего рва.При этом, ткнув в небеса
большим пальцем, он описал петлю, как если бы старая шлюха обитала в каких-то почти недоступных эмпиреяхтак сказать, в астрале, между небом и землей...
Спустя несколько минут Карличек уже карабкался своим размеренным шагом не подверженного головокружению кавказского ишака вверх по крутому переулку.
Господина императорского лейб-медика осенило, что едва ли полчаса назад он видел в подзорную трубу Богемскую Лизу на улицах Старого города, следовательно, представлялась редкая возможность повидаться с жившим у нее актером Зрцад-ло с глазу на глаз. Грех было не воспользоваться счастливым случаем, и Пингвин самоотверженно поступился вторым завтраком «У Шнеля».
Через некоторое время, покинув дрожки, чтобы не возбуждать мучительного любопытства обитателей, императорский лейб-медик имел возможность убедиться, что Новый свет действительно существует и состоит из семи ветхих домишек и стены, протянувшейся напротив.
Верхний ее край с покатым фризом был украшен весьма примитивномелом в детской руке, тем не менее эти незатейливые образцы народного творчества содержали в высшей степени замысловатые намеки на половую жизнь. Кругом не было ни души, за исключением нескольких сорванцов; по щиколотку утопая в известковой пыли, они с радостным визгом крутили волчок.
Из Оленьего рва, с его покрытых кустарником и цветущими деревьями склонов веяло запахом жасмина и сирени. Вдали, как сон, обрамленный серебряной пеной брызжущих фонтанов, возвышался летний дворец королевы Анны. В слепящих лучах полуденного солнца, со своей вздутой медно-зеленой патиновой крышей, он казался гигантским сверкающим жуком.
Сердце вдруг гулко забилось в груди императорского лейб-медика. Мягкий, сонный весенний воздух, аромат цветов, играющие дети, внизуподернутая дымкой панорама города и собор со стаями кружащих над гнездами галоквсе это вновь пробудило в нем смутное предосудительное чувство, испытанное сегодня утром: неужели всю жизнь он обманывал самого себя?
Некоторое время он наблюдал, как под ударами бича, взметая облачка пыли, вращался маленький, похожий на кеглю, серо-красный волчок, и не мог припомнить, чтобы мальчишкой когда-нибудь играл в эту веселую игру,а вот теперь как будто упустил вместе с нею целую жизнь, полную солнечного безмятежного счастья...
Крохотные домишки, в открытые прихожие которых он заглядывал в поисках актера Зрцадло, казались вымершими.
Одна из них была перегорожена дощатой загородкой с окошками. За ней в мирное время, наверное, торговали булочками, усыпанными синими маковыми зернами, или, судя по рассохшемуся деревянному бочонку, кислым огуречным рассолом: по местному обычаю за два геллера можно было обсосать свисающий в эту жидкость кожаный ремень, проведя по нему губами не более двух раз.
При входе в другой домик висела черно-желтая жестяная вывеска с затертым двуглавым орлом и фрагментом надписи, гласившей, что соль здесь отпускается в неограниченных количествах.
Все эти обломки мирного времени действовали угнетающе, напоминая о безвозвратно утраченных радостях жизни.
Табличка с большими, когда-то черными буквами: «Zde se mandluje», примерно означавшими: здесь молодая прачка за предварительную плату двенадцать крейцеров в час катает белье,была тоже наполовину стерта и ясно давала понять, что основатели сего предприятия давно разуверились в этом источнике дохода.
Безжалостные фурии войны повсюду оставили следы своей разрушительной деятельности.
Над трубой последнего дома висел тонкий червячок серо-голубого дыма. Императорский лейб-медик направился к нему, открыл после долгого безответного стука дверь и, неприятно удивленный, предстал перед... Богемской Лизой: та, держа на коленях деревянное блюдо с хлебной похлебкой и узнав его еще на пороге, радостно приветствовала:
Servus, Пингвин! Неужели это и в самом деле ты?!
Комната, она же кухня, гостиная и спальня,судя по постели из старого тряпья, клочьям соломы и смятым газетам в углу,была чрезвычайно грязной и запущенной. Все: стол, стулья, комод, посудапребывало в диком беспорядке; гостеприимной выглядела лишь сама Богемская Лиза, очевидно, этот неожиданный визит доставил ей большое удовольствие.
На потрепанном красном ковре висела гирлянда пожухлых лавровых венков с линялыми посвящениями на шелковых бледно-голубых лентах: «Великой актрисе от преданных поклонников ее неувядаемого таланта» и т. д., рядомукрашенная бантом мандолина...
Богемская Лиза с само собой разумеющейся небрежностью светской дамы продолжала спокойно сидеть. Выдержав паузу,
она, жеманно улыбаясь, подала руку. Багровый от смущения лейб-медик наклонился, однако приложиться не рискнул, а только вежливо пожал.
Снисходительно не заметив этот недостаток галантности, Богемская Лиза открыла беседу разговором о хорошей погоде, при этом, не стесняясь, дохлебала свой суп, а затем уверила его превосходительство «в чрезвычайном удовольствии иметь редкую возможность приветствовать у себя такого старинного драгоценного друга».
А ты, Пингвин, нисколько не изменился, такой же Fešak, оставив церемонии, она легко перешла на жаргон.Как говорят, sakramentský chlap.
Казалось, прошлое оживало в ней; какое-то время она молчала, закрыв глаза, отдавшись страстным воспоминаниям. Господин императорский лейб-медик тревожно ждал дальнейших событий.
Внезапно, сложив губы трубочкой, она хрипло проворковала:
Брусси, Брусси!и распахнула объятия.Испуганный лейб-медик отпрянул назад и ошарашенно уставился на нее.
Не обращая на него внимания, она схватила какой-то портретстарый выцветший дагерротип, стоявший среди многих других на комоде,и принялась покрывать страстными поцелуями.
У господина императорского лейб-медика перехватило дух: он узнал свое изображение, которое собственноручно презентовал ей почти сорок лет назад.
Наконец она заботливо поставила портрет на место и, кокетливо приподняв рваную юбку почти до колен, пустилась в сумасшедший гавот, как в сладострастном сне мотая растрепанными патлами.