Извиняюсь!явно измененным голосом обратился неизвестный к Богемской Лизе.Пардон, если помешал, осмелюсь спросить, а не захаживал ли сюда-с вчера господин имперский лейб-медик Флугбайль?
Старуха растянула рот в немой гримасе.
Пардон, я слыхал, говорили, будто они здесь были-с. Старуха, словно труп, по-прежнему стыла в гримасе. Странный субъект был, по-видимому, озадачен:
Я должен... господину имперскому лейб-медику-с...
Я не знаю никакого имперского лейб-медика!завопила вдруг Богемская Лиза.Вон отсюда, мерзавец!
Дверь молниеносно закрылась, и мокрая губка, которую старуха, схватив с аспидной доски, швырнула вслед, шлепнулась на пол.
Тот еще фруктСтефан Брабец,предупредила она вопрос консерваторца.Частный шпик. Все время переодевается. Воображает, что так его никто не узнает. Он всегда тут кактут, если где-нибудь что-нибудь случается. Такая уж гнусная службахоть что-то да разнюхать, но его даже на это не хватает... Полная бестолочь. Он снизу. Из Праги. Город сумасшедших.
Я думаю, это из-за тамошнего воздуха, от земляных испарений. Они там все станут со временем такими, как этот Брабец. Одни раньше, другие позже, если только не передохнут прежде. Когда там встречаются двое, один хамски ухмыляется, просто так, чтобы другой думал, что и о нем, мол, кое-что известно. Ты этого никогда не замечал, парень?Странное беспокойство охватило старуху, она безостановочно ходила из угла в угол.Ну а то, что в Праге все безумно, ты тоже не замечал? Нет? Да ведь ты сам безумен и даже не знаешь этого! Конечно, здесь, на Градчанах, совсем другой вид безумия. Совсем другой... Здесьздесь скорее окаменелое безумие. Да, безумие, обратившееся в камень, как и вообще все здесь, наверху... Но чуть что, если однажды это все же начнетсякаменные исполины оживут и будут крушить город; я...она понизила голос до шепота,я еще девчонкой слышала это от своей матери. Да, ну да, и Стефан Брабец, конечно, чует, что здесь, на Градчанах, что-то носится в воздухе. Что-то готовится...
Студент с изменившимся лицом боязливо оглянулся на дверь.
Но что? Что готовится?
Богемская Лиза говорила, не глядя на него:
Да, да, можешь мне поверить, ты уже сейчас безумен. Может, ты и вправду вознамерился стать королем мира.Она сделала паузу.В самом деле, а почему бы и нет? Кабы в Богемии не было столько безумцев, то кто бы поддерживал очаг войны? Так будь же безумен, парень! Ведь мир, в конце концов, принадлежит безумным... Я ведь тоже только тогда стала возлюбленной короля Милана Обреновича, когда поверила, что могу быть ею. И скольких бы несчастий не произошло, будь я королевой Сербии!Тут она словно проснулась.А почему ты не на войне?.. Так! Порок сердца? Ну да. Гм. И говоришь, не Борживой?Ответа она не ждала.А куда ты сейчас на правляешься с этой скрипкой?
К госпоже графине Заградке. Я сегодня играю у нее. Старуха удивленно вскинула голову, долго и внимательно исследовала черты его лица, потом кивнула, словно окончательно убедившись в своей правоте:
Да. Гм. Борживой... Ну, и она тебя любит, Заградка?
Она моя крестная мать. Богемская Лиза громко расхохоталась:
Крестная, ха-ха, крестная, скажите пожалуйста! Студент не знал, как понимать этот смех. Охотнее всего он
повторил бы вопрос о Яне Жижке, но это было уже явно бесполезно.
Слишком давно он знал старухувыражение ее лица, внезапно ставшее нетерпеливым, свидетельствовало об окончании аудиенции...
Смущенно бормоча благодарности, юноша взялся за дверную ручку.
Едва только стал виден старый, дремавший на закате монастырь капуцинов, мимо которого пролегал путь ко дворцу графини Заградки, как совсем рядом раздался торжественный перезвон колоколов капеллы св. Лоретты. Он словно приветствовал Отакара, манил своим магическим очарованием, подобно оркестру эоловых арф.
Насыщенные цветочным ароматом невидимых садов, мелодичные колебания воздушных волн окутали его, словно бесконечно нежная ласка тончайшей завесы сокровенного небесного мира; взволнованный, застыл он на месте, вслушиваясь до тех пор, пока не стал различать звуки древнего церковного псалма, который исполняли тысячи далеких голосов: то словно звучал он в его душе, то, возносясь, парил над ним эхом, замирал в облаках, то слышался так близко, что Отакар, казалось, разбирал латинские слова, топоглощенный мощным гулом бронзовой колокольной пастидоносился лишь тихими аккордами каких-то неземных монастырских галерей.
Задумчиво шагал юноша мимо королевского Града по празднично украшенной белыми березовыми ветвями Градчанской площади. Волны звуков с такой силой преломлялись в каменном резонаторе дворца, что Отакар чувствовал в футляре вибрацию скрипки. Казалось, она вдруг ожила в своем черном гробу.
Он стоял на площадке Новой замковой лестницы, сбегавшей вниз широкими пролетами двух сотен гранитных ступеней, окаймленных балюстрадой, смотрел на сверкающее в солнечном свете море крыш, из глубины которого медленно ползла вверх какая-то процессия, подобная чудовищной черной гусенице.
Казалось, она ощупывает дорогу, поднимая свою серебряную голову в пурпурных пятнах с усикамиэто под белым балдахином, который несли четыре священнослужителя в стихарях и епитрахилях впереди поющей массы, тяжело, ступень за ступенью, поднимался архиепископ с затканной золотом плувиалью на плечах, в красном берете и шелковых красных туфлях.
Пламя свечей едва заметными прозрачными овалами колебалось в неподвижном вечернем воздухе и тянуло за собой сквозь голубоватые облака торжественно раскачиваемых кадил тонкие черные нити чада.
Закат царил над городом, пылал пурпурной резаной раной над древним мостом, струилсязолото, обращенное в кровь,рекой под его опорами.
Горел в тысячах оконвсе дома были охвачены пламенем.
Студент как завороженный смотрел на эту панораму: сказанное старухой о Мольдау, воды которой однажды станут алыми от крови, вновь зазвучало в ушах; да еще это блистательное великолепие, все ближе и ближе подползает оно по замковой лестнице... Голова шла кругомда, именно так все должно быть при его короновании, если только суждено когда-нибудь исполниться безумному сну.
На минуту он закрыл глаза, чтобы не видеть рядом людей, ожидавших процессию: еще хоть на несколько секунд хотел оградить себя от трезвой действительности.
Потом повернулся и поспешил, пересекая замковый двор, чтобы другой, безлюдной дорогой вовремя успеть в Туншенский переулок.
Свернув за здание ландтага, он, к своему удивлению, увидел широкие ворота Вальдштейнского дворца распахнутыми.
Отакар прибавил шагу, чтобы хоть на миг заглянуть в сумрачный дворцовый сад, со стенами, увитыми пышными зарослями плюща, а может, если посчастливится, хоть бы издали полюбоваться на чудесные залы эпохи Ренессанса или исторический купальный грот. В детстве он однажды имел возможность осмотреть все это великолепие минувших времен, и с тех пор сказочное переживание запечатлелось в его душе.
Лакеи, в отороченных серебром ливреях, с коротко подстриженными бакенбардами, молча выволакивали на улицу чучело лошади, служившей когда-то Валленштейну.
Отакар узнал ее по багряной попоне и неподвижным желтым стеклянным глазам, которые, как он внезапно вспомнил, в детстве из ночи в ночь преследовали его, словно какое-то загадочное предзнаменование...
Сейчас конь стоял перед ним в лучах заходящего солнца; с привинченными к темно-зеленой доске копытами, он походил на гигантскую игрушку из детских сновидений, брошенную посреди нынешнего бедного на фантазию времени, принявшего своими притупившимися чувствами эту самую ужасную из войнвойну механических демонов с людьми, по сравнению
с которой все битвы Валленштейна выглядят жалкими трактирными потасовками.
И сновакак недавно при виде процессиихолодок пробежал у него по спине: вот он, конь без всадника, кажется, только и ждет, чтобы новый повелитель смело взлетел в седло. Не важно, что шерсть его съедена молью.
Один из лакеев ухмыльнулся: «Не соблаговолит ли господин маршал взойти на коня?»и все в нем перевернулось, как будто к нему воззвал глас вершителя судеб.
И лакейская насмешка была здесь ни при чем. «Ты уже сейчас безумен, только не знаешь этого»,час тому назад сказала старуха, но разве тут же не прибавила: «В конце концов мир принадлежит безумным!»?
Чувствуя, что еще немного, и его сердце от дикого возбуждения выпрыгнет из груди, Отакар, собравшись с силами, стряхнул с себя оцепенение и устремился к Туншенскому переулку.
Старая графиня Заградка ненавидела солнце и май с его ленивым, томным дыханием и веселыми, по-весеннему нарядными людьми. С наступлением тепла она переезжала в маленький сумрачный дворец, когда-то принадлежавший ее сестре, покойной графине Моржине; в его комнаты никогда не проникал солнечный луч. Ее собственный дом, вблизи Страговского премонстрантского монастыря, на самой вершине города, в это время стоял с заколоченными ставнями.
Студент поднялся по узкой, выложенной кирпичом лестнице, прямо, без всякого вестибюля, впадавшей в чрезвычайно холодный, как-то сразу трезвящий проход, выложенный мраморной плиткой,сюда выходили двери всех дворцовых покоев.
Бог весть откуда пошла легенда, будто в голом, похожем на участковый суд доме скрыт несметный клад и что в нем водятся призраки; скорее всего, это была просто выдумка какого-то шутника, хотевшего, быть может, еще резче подчеркнуть ту казенную враждебность всему романтическому, которую, казалось, источал каждый камень этого здания.
Все мечты студента вмиг улетучились; он настолько отчетливо почувствовал себя безвестным нищим ничтожеством, что, прежде чем постучаться и войти, невольно шаркнул ногой перед дверью,
Трудно себе представить более неуютную комнату, чем та, в которой его ожидала, сидя в кресле, покрытом грубой серой холстиной, графиня Заградка; старый мейсенский камин, козетка,
комоды, кресла, венецианская люстра на сто свечей, бронзовые бюсты, рыцарские доспехивсе было, как на аукционе, обернуто серыми чехлами, даже над бесчисленными миниатюрными портретами висели завесы из газа«защита от мух»; студент вспомнил: именно так графиня однажды ответила ему, тогда еще совсем ребенку.
Или это ему приснилось? За много лет он не мог припомнить ни единой замеченной им здесь мухи.
И еще с детства ему не давал покоя вопрос: что там, за мутными оконными стеклами, перед которыми обычно сидела старая дама? Куда они выходятво двор, в сад или на улицу? Проверить он не решался. Для этого необходимо было пройти мимо графини, уже одна эта мысль повергала его в трепет.
Виной всему было связанное с этой комнатой воспоминаниевсякий раз, стоило ему только переступить роковой порог, оно словно отбрасывало его на много лет назад; в памяти всплывал первый визит к графине, и он сразу чувствовал все свое существо зашитым в серую дерюгу«защиту от мух», которых здесь никто никогда не видел.
Единственное, что оставалось до некоторой степени неприкрытым, был висящий среди миниатюр портрет в натуральную величину; в сером холсте, укрывавшем его вместе с рамой, была прорезана прямоугольная дыра, оттуда смотрело вислощекое лицо покойного мужа старой дамы, обер-гофмаршала Заградки: голый, похожий на вишню череп и взирающие в пустоту водянисто-голубые рыбьи глаза...
Граф был человеком крайне жестоким и неумолимо твердым, глухим не только к страданиям других, но и к своим собственным; как-то, еще мальчишкой, граф забавы ради прибил свою ступню к половице большим железным гвоздем. Кто рассказал ему это, Отакар Вондрейк давно забыл, однако саму историю помнил.
Во дворце водилось великое множество кошексплошь старые, серые, вкрадчивые существа.
Часто студент видел их сразу с целую дюжину, задумчивых и тихих, гулявших в проходе, как приглашенные на следствие свидетели, ожидающие вызова на допрос,но никогда не входили они в комнаты, и если какая-нибудь по ошибке совала голову в дверной проем, то тотчас же отступала назад, как бы извиняясь, мол, она понимает, что еще не время для ее показаний...
Отношение графини Заградки к студенту было отмечено известной странностью.
Иногда на мгновение от нее исходило нечто трогательное, подобное нежной материнской любвив следующую секунду его обдавало волной ледяного презрения, почти ненависти.
О природе столь странного отношения к себе он не догадывался, оно, казалось, срослось со всем естеством ее, может быть, являясь наследством древних богемских родов, привыкших в течение веков к безропотному смирению своих слуг.
Речь этих аристократов была начисто лишена какой-либо душевной теплотыесли таковая вообще в них присутствовала,зато в ней всегда с унизительной естественностью звучало холодное, почти жесткое высокомерие, правда выражавшееся скорее в резком тоне обращений, чем в смысле самих слов.
В день конфирмации Отакар должен был пропиликать графине на своей детской скрипочке богемскую народную мелодию «Andulko mé dítě já vás mám rád». Потом, по мере совершенства его игры, репертуар усложнялся - печальные ноктюрны, величественные церковные гимны и виртуозные фантазии, вплоть до бетховенских сонат, но никогда, хорошо или плохо ему это удавалось, на лице крестной нельзя было заметить ни малейшего следа одобрения или недовольства.
И до сего дня он пребывал в полнейшем неведении, способна ли она вообще оценить его искусство.
Иногда своими импровизациями Отакар пытался найти ход к ее сердцу, по колебаниям циркулировавшего меж ними тока стараясь уловить, какое впечатление вызывают у нее эти звуки: при незначительных ошибках его окатывало волной почти материнской нежностии обжигало ненавистью, когда высшее вдохновение водило его смычком.
Возможно, это было безграничное высокомерие ее крови, вспыхивавшее ненавистью в ответ на совершенство его игры, воспринимаемое как дерзкое посягательство на исконные аристократические привилегии, возможно, это был инстинкт славянки, любящей лишь все слабое и несчастное, а возможно, случайность; однако так или иначенепреодолимый барьер оставался между ними. Очень скоро он уже не пытался устранить это препятствие, как не пытался подойти к мутному окну и выглянуть наружу...
Итак, приступайте, пан Вондрейк!сказала графиня тем подчеркнуто сухим тоном, каким обращалась к Отакару всякий раз, когда он после немого вежливого поклона открывал футляр и брал в руки смычок.
Наверное, из-за контраста впечатлений: Вальдштейнский дворец и эта серая комнатадальше, чем когда-либо прежде, отброшенный в прошлое, он бессознательно заиграл глупую сентиментальную колыбельную своей конфирмационной поры: «Спи, малютка, ангел мой...»; с первых же тактов Отакар понял, что делает что-то не то, и испугался, однако графиня не выказала ни малейшего удивленияона вместе с портретом мужа созерцала пустоту.
Пытаясь загладить свою вину, он стал импровизировать...
У него был редкий дар отвлекаться от собственной игры, воспринимать ее как сторонний слушатель, словно музицировал не он сам, а кто-то другойтот, кто находится в нем, не являясь при этом им самим, тот, о которомкроме того, что он ведет смычком,Отакар ничего не знал.
Тогда он странствовал чужими, виденными во сне краями, погружался во времена, навечно скрытые от человеческого взора, извлекал никогда допрежь не звучавшие сокровища немыслимых глубинпока не забывался настолько, что все вокруг исчезало и его вбирал вечно юный изменчивый мир, полный фантастических красок и волшебных звуков...
И вот мутные окна становятся прозрачными, за ними чудесное царство фей, кругом белые порхающие мотылькиживой снегопад в середине лета,и он сам, пьяный от любви, идет бесконечными жасминовыми аллеями, крепко сжимая горячую руку прекрасной девушки в свадебном наряде, и душу его обволакивает исходящее от нее благоухание.
Потом серая завеса на портрете покойного гофмаршала рассыпалась потоком пепельных женских волос, потоком, падавшим из-под светлой соломенной шляпы с бледно-голубой лентой,и на него смотрело темноглазое девичье лицо с припухлыми губами.
Но всякий раз, когда оживали эти черты, ставшие его истинным сердцем, тот, «другой», словно по таинственному приказу, исходившему от нее, воскресал, и его смычок начинал вдруг с какой-то изощренной жестокостью исторгать из несчастной скрипки такие инфернальные каденции, что от этих стонущих, плачущих, скрежещущих и вопящих звуков у самого Отакара волосы вставали на голове дыбом...
Ведущая в коридор дверь внезапно открылась, и в комнату тихо вошла юная девушката самая, о которой только что грезил Отакар.