Мама».
Апостол сложил письмо, спрятал обратно в конверт и сунул в карман. «Бедная моя мамочка,с нежностью подумал он,сразу видно, что ты правнучка знаменитого субпрефекта Аврама Янку».
Письмо матери растрогало его до глубины души, но, как ни странно, упоминание о Марте, о ее развлечениях с тыловиками он оставил без внимания, словно его это не трогает и она ему безразлична... Петре напряженно ожидал, не расскажет ли Апостол, что делается в Парве, но тот задумчиво молчал и даже вздрогнул, встретив настойчивый, жадный, пытливый взгляд денщика, будто боялся, что тот проникнет в его мысли.
Ну, что пишут из дому, господин офицер?не выдержав, с интересом и почтением спросил солдат.
Апостол не ответил, только тяжело вздохнул. Надев каску и подняв воротник венгерки, он вышел во двор. Петре, чуть поотстав, проводил его до ворот. У калитки Апостол обернулся и неожиданно мягким, дружеским тоном сказал:
Завтра мы возвращаемся на передовую... Собери все необходимое, Петре... Что ни говори, на передовой лучше, чем здесь...
4
Офицерская столовая находилась в старой корчме, по соседству с домом, где квартировал генерал Карг, окна ее смотрели на улицу и были плотно прикрыты ставнями. В одной из комнат корчмы, в той, что побольше, столовались офицеры штаба и артиллерийского дивизиона, в другой, поменьше, все остальные уезжающие и приезжающие фронтовики.
Ужин уже начался, и Болога, чтобы миновать большую столовую, прошел двором и очутился в просторных сенях, где солдаты мыли посуду, чистили ножи, вилки и откупоривали бутылки с вином. Через эти сени носили и подносы с едой из расположившейся на другом конце дома кухни: через дверь справав большую столовую, через дверь слевав маленькую. Один из солдат бросился навстречу Бологе и распахнул перед господином офицером дверь.
Апостол вошел в комнату, где, кроме двух длинных столов и старого, потертого дивана с горой шинелей, касок, портупей, курток и сабель, ничего не было. Помятая с медным начищенным абажуром лампа тускло освещала это помещение, пропахшее табачным дымом, стряпней и винным перегаром. Щели ставен на окнах были тщательно заткнуты салфетками, занавесок не было, на косяках и по стенам там и здесь виднелись следы давленых клопов. Прислуживал здесь солдат с продолговатым скуластым лицом, скошенной челюстью и узким уродливым лбом. Убрав со стола грязную посуду, он плоской щеточкой сметал в ладонь хлебные крошки.
При появлении в дверях Апостола Бологи все на мгновение замолкли, повернув к нему головы, и голос его, когда он поздоровался, не рассчитанный на такую тишину, прозвучал вызывающе громко. Во главе стола слева сидел капитан Клапка. Вез каски, бритый наголо, с добрым, круглым, беззащитным лицом, он холодно и отчужденно улыбался, пытаясь этой насильственной улыбкой скрыть страх, все еще трепетавший в его расширенных зрачках. Апостол снял каску, венгерку, все опять занялись своими разговорами, лишь поручик Гросс с явным укором, может быть невольным после пережитого горя и боли, спросил:
Ну, что, Болога, боязно было сюда приходить, сознавайся? Совесть мучит?
С чего ты взял? Мне стыдиться нечего!сразу вскинулся Апостол.
Так уж и нечего? Небось приложил и ты руку к этому убийству?напомнил Гросс, но уже без вызова, а скорее с сочувствием.
Я исполнил свой долг!вспыхнув, веско проговорил Апостол.Мне себя упрекнуть не в чем! За поступки свои я отвечаю перед своей совестью!
Какая уж там совесть!мрачно возразил капитан Червенко.Есть ли она у нас, совесть-то?
Слова Червенко ударили в самое сердце. Апостол разозлился, готовый накинуться и на него или, по крайней мере, ответить как следует, но, взглянув на этого добродушного широкоплечего увальня с окладистой русой бородой и печальными невинными глазами, отвел взгляд и промолчал. Познакомились они в Триесте, в госпитале. Апостолу сразу полюбился по-детски кроткий, с ангельски голубыми глазами русин. Родом он был из Станислава, до войны преподавал в гимназии, а здесь среди офицеров слыл чудаком и более тогоненормальным. За два года фронтовой жизни он ни разу не взял в руки оружия, в бой шел неизменно вооруженный тросточкой, распевая во все горло псалмы. Всем и каждому он твердил, что скорее даст себе отрубить обе руки, чем решится убить себе подобных божьих тварей. Был он исполнительным и храбрым офицером, и начальство смотрело на его чудачества сквозь пальцы.
Все мы так или иначе исполняем свой долг,все еще не в силах успокоиться, оправдывался Апостол, усаживаясь на свободное место рядом с капитаном Клапкой.Принеси мне поесть, братец!обратился он к солдату.
Тот вышел, и офицеры заговорили откровеннее.
Никакой долг не может меня заставить убить своего товарища!грустно и твердо произнес Гросс, не глядя ни на кого.
Товарища?!взорвался молчавший до сих пор поручик Варга.Предатели и дезертиры мне не товарищи!.. Господа, это переходит всякие границы! Знайте меру. Я такое и слушать не желаю... Не марайте честь офицера... Тот, кто хранит хоть капельку любви к родине, не может оправдывать...
Слова Варги мигом привели всех в чувство и напомнили, что находятся они не где-нибудь в ресторанчике в условиях мирного времени, а на фронте, в двух шагах от передовой, где подобные высказывания могут быть истолкованы самым нежелательным образом. Все разом умолкли и взглянули на смуглого молодцеватого гусарского поручика, а тот с победоносным видом поглядел на всех этих «интеллигентиков», онединственный среди них всех настоящий кадровый офицер; интересовали его в основном лошади, и о лошадях он мог разглагольствовать часами. Апостол знал его еще до войны, встречая часто в доме своего профессора философии, которому Варга приходился племянником. Тогда этот молодой человек казался ему хотя и простоватым, но честным и бесхитростным малым.
Вообрази, голуба,обратился Варга к Апостолу, как к своему заведомому единомышленнику, но уже спокойно, без апломба, стараясь произвести впечатление человека широких взглядов,вот уже битых два часа эти господа уверяют меня, что вешать изменникапреступление и виноват не изменивший, а наказующий, то есть трибунал... Ну, что ты на это скажешь?
И приветливо улыбнулся Гроссу, самому рьяному приверженцу противоположной точки зрения, чем окончательно вернул застольной беседе дружеский характер.
Посылать на виселицу человека нелегко,серьезно ответил Апостол.Совсем нелегко... Но если он виновен в измене родине, ты обязан это сделать. Государственные интересы превыше интересов отдельного человека...
Нет ничего выше человека!прервал его гневно поручик Гросс.Он главная и единственная ценность, он ценнее, чем вся вселенная! Что была бы Земля без человека, который смотрит на нее, любит ее, возделывает и оплодотворяет?.. И подобно Земле, вся вселенная лишь благодаря человеку становится полной тайн реальностью. Вез человека, без его души и сердца, она была бы хаосом слепых энергий. Предназначение всех солнц вселенной дарить тепло сосуду, таящему божественную искру разума. Человексредоточие вселенной, потому что в нем она осознает и познает самое себя. Человек и есть бог!
Небольшого роста, щупленький, с черной, коротко подстриженной бородкой и черными живыми глазами поручик Гросс был командиром саперной роты; до войны он служил инженером на одном из больших будапештских заводов. Как ни странно, у этого маленького ростом человека был густой, рокочущий бас, впрочем, мягко и нежно воркующий, когда в том была нужда. Высказав свое философское кредо, он оглядел всех, как бы желая удостовериться, разделяют ли другие его мнение. Апостол сторонился этого шумливого и неугомонного человека, к его высказываниям относился настороженно и недоверчиво, вот и сейчас он подозрительно посматривал на него, стараясь вникнуть в суть сказанного.
От всех только и слышишь: государство, государство!презрительно продолжал между тем поручик Гросс.Оно сделалось убийцей, это государство. За спиной у наснаше государство, впередичужое, а посередине мы, миллионная масса, проливающая ежедневно кровь ради благоденствия кучки политических авантюристов, паразитирующих на нашем теле. И вдобавок глубоко презирающих нас за наш идиотизм! Смешно, ей-богу!..
Для кого государство, дорогуша, а для кого и родина, земля наших отцов и дедов... Понимаешь? За родину мы и сражаемся! За нее и стоим насмерть, за нашу землю!опять распаляясь, возвысил голос поручик Варга и несколько раз ткнул пальцем вниз.
Ну, положим, тут земля совершенно чуждых тебе отцов и дедов!невесело усмехнувшись, возразил Гросс.
Наша родина там, где мы исполняем свой долг,робко и тихо вмешался Апостол, но никто его не поддержал, а может, и не услышал.
Смертьнаша родина... и долг нашсмерть...мрачно пробубнил капитан Червенко.Мысеятели смерти!
Мытрусы! Подлые трусы!возразил с живостью поручик Гросс.Соберись мы все с духом, и этой гнусности настал бы конец!
Ах, ваше анархическое величество,язвительно и добродушно возразил Варга.Поступи мы так, как вам желается, не осталось бы камня на камне не только от государства, но и от цивилизации, людей бы и тех не осталось, во всяком случае, стоящих... Вот так-то, господин хороший!.. Вы, капитан,обратился он неожиданно к Клапке,человек у нас новый и можете подумать невесть что... Все мы солдаты и люди долга и, когда доходит до дела, не щадя жизни идем в бой... Гросс тоже, хотя и пытается убедить нас, что он пацифист... Это он пыль в глаза пускает! За два года войны мы хорошо узнали друг друга, трусов среди нас нет... Так что простите великодушно маленькую слабостьчесать языком...
Клапка понимающе улыбнулся и кивнул, но вид у него стал еще более напуганный. Гросс хотел было ответить Варге и даже открыл рот, но помешал солдат, принесший на подносе две тарелки: ужин для господина поручика Бологи. В комнате на некоторое время воцарилось молчание.
Но стоило солдату покинуть столовую, и словесный поединок между Варгой и Гроссом возобновился, да еще как яростно.
Апостол ел нехотя, хотя с самого утра во рту у него маковой росинки не было, он чувствовал себя усталым и разбитым, словно на нем целый день возили воду. Всякий раз, когда ему хотелось вмешаться в спор, он сдерживался, боясь, что слова его прозвучат неискренне и фальшиво, и тут же злился на самого себя за эти невесть откуда взявшиеся опасения. Ему казалось, что стоит он на краю пропасти и, как ни старается отвернуться и не глядеть в нее, она все неудержимей его притягивает.
Правда должна восторжествовать,грохотал громоподобный голос Гросса.Чудовищной несправедливости будет положен конец. Люди поймут... не могут не понять, что так дальше продолжаться не может... И тогда, сметая все заваленные трупами и залитые кровью границы между государствами, народы бросятся друг другу в объятия... О, это будет великая минута! Объединившись, они обрушат свой гнев, свою ненависть на тех, кто веками обманывал и порабощал их. И над общей нашей землей восторжествует мир... Мир!..
Мир?не выдержав, переспросил Апостол.Мир родится благодаря ненависти?
Да, благодаря ненависти! Только она приведет к всеобщему миру!настойчиво повторил Гросс.
Ненависть плодит ненависть, и ничего больше...угрюмо продолжал Апостол.Ненавистьэто трясина, засасывающая одних и отравляющая ядовитыми испарениями других... На такой почве ничего не вырастет...
Гросс не успел ничего ответить, потому что поручик Варга встал и поднял руку, призывая всех послушать, что он скажет.
Прошу минутку внимания, только минутку!.. Насколько я понял, наш уважаемый анархист ратует за интернациональ?.. Так ведь, господин громовержец?.. Ну, а чем у нас не интернациональ?все так же игриво спросил он, обводя всех рукой.Смотри, ты вотеврей, господин капитан, кажется,чех, наш глубокоуважаемый докторнемец, Червенкорусин, Бологарумын, ямадьяр... Послушай, братец, ты кто?обратился он к вошедшему и убиравшему со стола солдату.
Рядовой сто тридцать второго...вытянувшись, затараторил солдат, но Варга, улыбнувшись, его остановил.
Все мы рядовые да неприметные, национальности ты какой, спрашиваю?
Хорват, ваше благородие,почему-то сконфузившись, ответил солдат.
Вот и отлично!.. Хорват!радостно продолжал развивать свою мысль Варга.А если заглянуть в соседнюю залу, то там найдутся и поляк, и серб, и итальянец... и еще с десяток самых непредвиденных народностей... Вот и выходит, что мы самый настоящий интернациональ!.. И все мы сражаемся плечом к плечу, у всех у нас общая цель, у всех у нас общий враг!закончил он и, с удовольствием проведя ногтем по ниточке своих усов, сел.
Преступный интернациональ!скривившись, добавил Гросс.Ни до чего мы с тобой не договоримся, Варга. Только зря время теряем. Воин ты хоть куда, герой, а вот что касается идей...
Это каких идей? Твоих, что ли? Мне они ни к чему! Гляди, как бы военный трибунал ими не заинтересовался!И весьма довольный собой Варга расхохотался.
Всем почему-то опять стало не по себе, наступило молчание, прерванное глуховатым голосом капитана Червенко, прозвучавшим как запоздалый упрек:
Все молите бога о страдании... Великом страдании...говорил он.Ибо только истинное страдание рождает любовь... Святую, жертвенную...
Апостол Болога поднял взгляд на Червенкоглаза у того сияли сквозь слезы голубым небесным сияньем. И чем дольше смотрел Болога в небесную глубину этих безгрешных глаз, тем бесповоротней понимал, что уже сорвался, уже летит в ту самую пропасть, от которой берегся весь этот вечер. Он хотел было что-то сказать и понял, что говорит уже:
Любовь... Святая, жертвенная...
Ничего хорошего ваша любовь не сулит нам, кроме пули в лоб или петли на шею,раздраженно проговорил поручик Гросс.Сегодня очередь Свободы, а завтра твоя или моя... Ваша любовь брюхата убийством... Свобода пытался вырваться из этой помойной ямы, а мы продолжаем в ней барахтаться...
Надеюсь, что дезертирство не кажется тебе проявлением высшего благородства?ехидно заметил поручик Варга.
Мне кажется, что и благородный Варга уподобился бы дезертиру Свободе, если бы в то время, как он проливает свою кровь за отечество, за его спиной тыловые крысы без суда и следствия повесили его отца!..
Повесили отца? За что? Почему же Свобода молчал об этом на суде?всполошившись, спросил Гросса поручик Болога.Он же мог... Это ведь меняет дело!..
Ничего не меняет. Ничего ровным счетом!раздраженно отвечал поручик Гросс.Может, только подлило бы масла в огонь.
Бог ты мой! Что же он молчал?не унимался Апостол.Как же так?
Губы у него пересохли, и во рту сделалось горько, будто он очнулся посреди ночи и понял, что снился ему кошмар.
Предательству нет оправдания! Дезертирство есть дезертирство, и тем более дезертирство офицера с фронта...Варга развел руками и снисходительно улыбнулся.Ладно... Собирайтесь, а то мы до утра просидим, и, боюсь, вы меня убедите, что измена родине есть высочайшая доблесть. Чем черт не шутит!..
Он хохотнул и стал рыться в ворохе одежды на диване, отыскивая свою шинель и оружие. Гросс поглядел на часы и тоже поднялся.
Да, пора... Червенко, пойдем... Может, еще удастся поспать хотя бы часа два?..
Все трое ушли, и с ними ушел разговор, точно все оставшиеся были безголосы. Капитан Клапка нервно и беззвучно барабанил пальцами по столу и внимательно глядел на бледное страдальческое лицо Апостола, который сидел и машинально раскачивался на своем стуле. Кроме них двоих, за столом еще оставались мрачный молоденький подпоручик, медленно, но верно спивающийся и требующий бутылку за бутылкой, и угрюмый с виду, но добродушнейший немец, доктор Майер, вечно страдавший бессонницей и предпочитавший компании штабистов этих неугомонных фронтовых офицеров, которых он любовно называл «мои предполагаемые пациенты». Имея право столоваться в большом зале, он неизменно обедал и ужинал в малом, слушая разговоры окопников, сам по большей части отмалчиваясь.
Я вам не помешаю, если посижу тут до утра?шутливым тоном спросил капитан у доктора, тяготясь затянувшимся молчанием.На квартиру меня не определили. Денщик остался на станции при вещах... Так что мне решительно некуда податься...
Болога перестал раскачиваться и, словно очнувшись от тяжелого сна, поглядел на Клапку.
Господин капитан, милости прошу ко мне,заговорил он как-то чересчур торопливо и будто даже виновато,моя постель к вашим услугам... Сам я уже выспался, буду собираться... Завтра на рассвете... воинский долг...Он указал на стену, за которой тянулась дорога к фронту.