И мне туда...обрадовался капитан.Не прихватите ли и меня? Боюсь, что один я заплутаюсь в незнакомой местности. Я назначен командиром второго дивизиона...
Так! Выходит, вы мой командир!сказал Апостол.Теперь уж мой прямой долг предоставить крышу моему начальнику...
Считайте, что приглашение принято, господин подчиненный,шутливо ответил капитан.Мне бы и впрямь не грех отдохнуть после всего, что сегодня было.
Доктор Майер тоже поднялся, решив перекочевать в большую «залу», а оставшийся в полном одиночестве подпоручик подозвал солдата и велел принести очередную, кажется шестую по счету, бутылку вина.
На улице Клапка и Апостол на миг остановились, прислушиваясь: из штабной залы доносилось пение. Кто-то с большим чувством, ломким фальшивым голосом пел трогательный романс. Непроглядная тьма расползлась от земли и до неба, а в небе ветер рвал на клочки плачущие дождем тучи.
Нам в какую сторону?спросил капитан, но Апостол не успел ответить.
Черное небо взрезала слепящая полоса серебряного света, прошлась по облакам, спустилась на землю и заскользила по равнине, выхватывая из темноты то куст, то дерево, то соломенную крышу лачуги, ярко вспыхивающую под этим острым серебряным лучом. Заухали орудия, и тяжелым гулом отдавалось отдаленное эхо.
Что это?удивился капитан.А мне говорили, что у вас длительное затишье...
Так и есть... затишье...ответил Апостол и небрежно отмахнулся то ли от самого капитана, то ли от сказанного им... Он замер, прислушиваясь к канонаде и внимательно следя за плавным движением луча, и вдруг весело сказал:Бред какой-то... сущий бред!.. Развлекаются они, что ли, эти русские?.. Вот уж с неделю чуть ли не каждую ночь включают прожектор... Откуда он взялся на передовой? Подумайте только, стационарный прожектор! Фантастика!.. На передовой, где каждый сантиметр простреливается... Ловко? А? И самое интересное, что всю эту неделю мы не в силах его обнаружить... Снарядов извели пропасть, а толкунуль. Погаснет, ну, думаешь, раскокали, глядишь, опять жив! Шарит, шарит по нашим позициям, будто высматривает что-то... Заговоренный он, что ли?..
Внезапно луч прожектора исчез, и Апостол тоже умолк на полуслове. Черная ткань ночи сомкнулась, и стало еще темнее. Канонада некоторое время продолжалась, потом умолкла и она. В наступившей тишине слышалось лишь шлепанье по грязи двух пар тяжелых сапог. Тени притаившихся за плетнями деревянных домов были погружены в глубокий сон. Ни гул орудий, ни яркий свет прожектора не могли их вырвать из нерадостного забытья.
Как, однако, взбудоражила всех нынешняя казнь,шепотом напомнил Клапка и повернулся к поручику, хотя мудрено было в этакой темноте разглядеть выражение его лица.И самым странным, непредсказуемым образом. Людей специально отозвали с фронта, дабы своими глазами увидели и другим порассказали, насколько лучше умереть от вражеской пули, нежели от руки своих, в позорной петле... И что же? Странно, верно?.. А тут еще эта неожиданная весть о казни отца... послужившей поводом измены сына...
Апостол резко остановился. Жалобным, умоляющим голосом, точно убедить ему нужно было не капитана Клапку, а кого-то третьего, незримо сопутствующего им, он пролепетал:
Но ведь вина доказана... доказана...
Свернули в переулок, где в одном из гнездившихся здесь захудалых домишек квартировал Апостол. Не успели они дойти до двора, как снова вспыхнул луч прожектора, вспоров темноту ночи, лег на землю и пополз по ней легкой шаловливой змейкой. Тут же в ответ заухали орудия, оглушая окрестность своим железным лаем.
Опять шарит!не то восхищенно, не то удрученно сказал Апостол.Живучий, черт! Прямо наваждение какое-то!.. Кажется, все батареи мира не способны его уничтожить!..
Огненная змея, последний раз лизнув землю, спряталась в свою нору, и вновь сырой, промозглый мрак охватил все вокруг. Только в глазах ослепленных на миг людей, подрагивая, разбегались радужные круги. В переулке грязь была еще непролазней, чем на улице. Офицеры с трудом волочили ноги с налипшими на сапогах комьями глины. Апостолу казалось, что к ногам привязаны тяжелые гири. От напряжения ныли мускулы. А в сердце глухим стоном отдавалось чувство вины; и чем настойчивей хотелось ей укорениться там, тем сильней возникало желание оправдаться, освободиться...
Но ведь преступление доказано... доказано... господин капитан... Я, конечно, впервые участвовал в таком деле... Но чувство не могло меня обмануть... И потом факты, факты... Преступление доказано...
Капитан слушал и не отвечал ни словом, словно догадывался, что обращаются не к нему, а к кому-то, чье незримое присутствие тяготит сердце безмолвным укором.
5
Прибыв на передовую, Апостол обошел свою батарею, переговорил с командирами орудий и удовлетворенный вернулся в блиндаж. Как сладостно было вытянуться на обшарпанном, старом топчане после долгой мучительной бессонной ночи. Уступив постель капитану Клапке, он ни на мгновение не уснул, преследуемый страшным и горестным сомнением: «А ну как подпоручик Свобода и в самом деле невиновен?..» Лишь оказавшись на передовой, Апостол почувствовал некоторое облегчение, словно вырвался на волю из душной камеры. Все его мучения остались далеко позади, там, в селе, за околицей которого белела однорукая зловещая виселица... Слабый дневной свет едва проникал в землянку сквозь узкий вход. На перевернутом ящике, заменявшем стол, лежали развернутые карты, компас, несколько случайных книг. От телефонного аппарата в углу блиндажа тянулся наружу жгут проводов. Возле стола валялись две опрокинутые табуретки. Там, наверху, шел дождь, там было сыро, холодно, неприятно, а здесь, в землянке, тепло, уютно, сухо, и, главное, занимали теперь Апостола прожектор, боеприпасы, карта с намеченными огневыми точками противникасловом, будничные фронтовые дела... Все, что жестоко угнетало душу вчера, сегодня исчезло, улетучилось, забылось...
К вечеру поручика посетил новый начальник дивизиона капитан Клапка. Его приход не вызвал у Апостола большой радости, особенно он огорчился, узнав, что Клапка все уже осмотрел и намерен остаться немного отдохнуть, поболтать, поскольку считает поручика своим другом. Апостол коротко и четко доложил, что делается на его участке и батарее, всем своим видом показывая, что не желает идти ни на какое сближение. Клапка хмурился и недоумевал: с этим ли человеком он разговаривал вчера, с этим ли человеком провел ночь под одной крышей? Но постепенно лицо у него разгладилось, взгляд потеплел, и он, улыбнувшись, мягко сказал:
Не понимаю, Болога, зачем вы пытаетесь казаться хуже, чем вы есть? Что за прихоть? За короткое время нашего знакомства я успел узнать вас и полюбить. Да, да, полюбить, как брата...
Поручик пожал плечами и ничего не ответил. Лишь подумал: что же от него нужно этому назойливому капитану? Испытывает? Не похоже. Ласковый взгляд его, проникновенный тон выражали искреннюю жалость и смущали душу Апостола, он вновь почувствовал, что неудержимо летит в бездонную пропасть.
Вчера вам было мучительно плохо, и я не мог этого не заметить,продолжал капитан,Вы томились угрызениями совести! Я наблюдал за вами и все видел. Вы не умеете притворяться, Болога, у вас все написано на лице, поверьте... Никто не поймет вас так, как я, потому что мне тоже пришлось... Не делайте удивленных глаз! Не мог же я вам открыться сразу. К сожалению, приходится скрывать свои чувства. Откровенничать с людьми порой опасно. И хотя молчать нелегко, приходится все же держать язык на привязи, чтобы...
Господин капитан, вы ошибаетесь... ваша наблюдательность вас подвела... Считаю своим долгом заявить, что...с резкостью оборвал его излияния поручик.Совершенно не понимаю, по какому праву вы берете на себя смелость приписывать мне какие-то угрызения... муки...
Капитан опять расплылся в благодушной и обезоруживающей улыбке, так что Апостол растерянно умолк и с мольбой уставился на собеседника.
Вчера при нашем знакомстве вы показали себя человеком холодным и жестокосердным... Вы и на меня смотрели как на врага... Правда, я оставлял это без внимания, так как вы мне были безразличны... Но во время казни, случайно взглянув на вас, я заметил слезы... Вы плакали, сами того не осознавая... Да, да, Болога, поверьте... Хотя казнили чеха, а не румына, вы плакали... Когда этот несчастный забился в петле, на лице вашем было написано такое безграничное страдание, такая боль, что высказать невозможно... Вот тут-то я и переменил свое мнение о вас...
Тщетно Апостол порывался остановить его, капитан упорно твердил свое. Очевидно, желание найти в поручике друга и конфидента пересилило страх и недоверие, которые он все еще испытывал.
Он рассказал Бологе, что вчера справился о нем у венгерского капитана, и тот аттестовал поручика храбрецом и истинным патриотом. Такая похвала сильно охладила желание Клапки сблизиться с Бологой. Он даже подумал, а не почудилось ли ему, будто тот плакал. Правда, за два года он встречался на войне со многими румынами, все это были славные ребята и свои в доску. Но, очевидно, Болога не из их числа. Так он думал, пока не увидел Апостола в столовой. Тут во время разговора он окончательно убедился, что он в Бологе не ошибся... Просто Апостолу так же, как ему, приходится скрывать свои истинные чувства. Да и как иначе, если кругом недоброжелатели... Ведь к румынам начальство относится ничуть не лучше, чем к чехам. Вот и приходится таиться. Это во-первых... А во-вторых... Но «во-вторых» так и осталось покрыто мраком неизвестности, потому что Клапка стал рассказывать о себе... Он родился и вырос в маленьком уютном чешском городке Зноймо. Семья была большая, многодетная, жилось им туго, вот родители и отдали его в юнкерское училище, чтобы избавить от трудностей, чтобы был у него верный кусок хлеба. Клапка успешно окончил училище, получил чин подпоручика и приехал к родителям в отпуск. И тут случилось событие, изменившее весь отлаженный ход его жизни: он безумно и страстно влюбился в дочь зноемского учителя. Девушка ответила ему взаимностью, родители тоже были согласны, казалось бы, все в порядке, но не тут-то было. Оказалось, что обручиться с ней он не может, потому что у нее нет даже маломальского приданого, а на бесприданницах, как известно, офицерам жениться запрещено. Клапка был в отчаянии. Ему ничего другого не оставалось, как получить гражданскую специальность, и он, несмотря на препятствия, чинимые начальством, поступил на юридический факультет Пражского университета. Учиться и одновременно служить в казарме было адски тяжело. Долгие семь лет длилось учение, и все эти годы невеста его ждала. Наконец он сдал последний экзамен. Получив диплом, вышел в отставку в чине капитана, вернулся в родной город, женился и открыл свою адвокатскую контору. Каждый год у него рождалось по ребенку. Теперь их у него четверо: два мальчика и две девочки. Быть бы, пожалуй, и пятому, если бы не война, отторгнувшая его от семьи.
Клапка благоговейно достал из кармана бумажник, вынул фотографии жены, детей и показал Бологе, называя по имени каждого, рассказывая об их характерных черточках и привычках, словом, как бы знакомя с ними.
Фотографии не совсем удачные, но надеюсь на вашу снисходительность...доверительно бормотал он.Особенно непохожей вышла жена... В жизни она несравненно лучше, умная, обаятельная, обходительная, словом, прелесть. Ни один человек не устоял бы против ее чар... Поверьте, я не преувеличиваю...
Он поцеловал карточку жены; бережно сложил фотографии и спрятал в бумажник.
Это любовь к ним сделала меня таким неспокойным. Поверьте! Одному богу ведомо, как я их люблю... Ради них я способен на все: на малодушие, предательство... да, да, предательство, лишь бы выжить, вернуться к ним... Нет минутки, чтобы я о них не помнил. Ах, как мне хочется их видеть, прижать к сердцу... Несчастный я человек!.. За два года я всего пять дней провел дома, подумайте, всего лишь пять дней!.. Это же издевательство! О, варвары! Варвары!..
Он даже скрежетнул зубами, на глазах у него выступили слезы.
Однако тут же лицо его переменилось, сделалось бесстрастным: сзади послышались шаги. В землянку заглянул подпоручик, чтобы договориться с Бологой о ночном дежурстве.
Бьюсь об заклад, что прожектор сегодня ночью опять появится. Надо бы подготовиться и прихлопнуть его как муху!сказал подпоручик и хлопнул ладонью по столу.
Все трое уселись и разложили карту, прикидывая, куда на этот раз русские поставят свою игрушку. Договорились, как лучше установить орудия, чтобы с наименьшей затратой времени их можно было повернуть в нужном направлении и уничтожить треклятый прожектор. Три тени при тусклом свете огарка свечи решали судьбу яркого факела ночи...
Увлеченный идеей уничтожения прожектора, Апостол на некоторое время успокоился и даже забыл о капитане Клапке. Все следующую ночь он не прилег ни на минутку, бегал с одного наблюдательного пункта на другой, разговаривал с командирами и наводчиками орудий, даже побывал на самом близком к позициям противника наблюдательном пункте. Словом, суетился так, словно от уничтожения прожектора зависел победный исход войны или его личная судьба. Но прошла ночь, наступило светлое утро, а прожектор так ни разу и не дал о себе знать.
Четыре ночи он не появлялся и лишь на пятую, когда о нем и думать перестали, убежденные, что его или разнесло вдребезги случайным снарядом, или русские перенесли его на другой участок, острый луч света внезапно прорезал настоявшуюся темноту. Тут же грянули орудийные залпы нескольких батарей, но луч как ни в чем ни бывало продолжал скользить по земле, высвечивая на огромном поле зигзагообразные линии окопов.
Ближе к полудню на командный пункт Бологи примчался взбудораженный и бледный капитан Клапка и рассказал, что утром его срочно вызвал полковник, устроил головомойку из-за прожектора и велел во что бы то ни стало уничтожить его, ругалсямол, из-за чертова прожектора полк становится посмешищем всей армии, и еще сказал, что командующий обещал высокую награду тому, кто уничтожит важный стратегический объект.
Посвети он хотя бы на полминуты дольше, мы бы его прихлопнули, но он, стервец, погас!с обидой в голосе сказал Апостол и даже в сердцах ругнулся.Два года мы воевали без единого нарекания, и вот на тебе! И было бы из-за чего, из-за какого-то паршивого прожектора...
Ну, нарекание получил я, а не вы,глухо поправил капитан.Вы тут ни при чем, вся ответственность лежит только на мне...
Простите, господин капитан, но это касается и меня. Да и не одного меня...
Возможно, раньше это касалось бы вас, и не одного, но как только меня назначили командиром дивизиона, это стало касаться только меня. Полковник всячески дал мне это понять... своим тоном и отношением... Он спросил, почему меня перевели сюда... Понимаете?..
Капитан бухнулся на табуретку, затравленно скользнул взглядом по блиндажу, по столу, заваленному картами, и остановил его на Бологе.
Что же в этом вопросе особенного?удивился Апостол.Должен же он интересоваться прибывшим в его распоряжение новым офицером. Обычная формальность...
Ошибаетесь, Болога!.. Это не обычный вопрос, а целенаправленный. Я думаю, что причина моего перевода ему и так известна, а спросил он для того, чтобы проверить, что же я отвечу...удрученно пояснил капитан.Я ему сказал неправду, солгал, смалодушничал, а он и бровью не повел. Сделал вид, что поверил мне, что так оно и есть, как я сказал... Вот что скверно!..
Клапка ожидал, что Апостол спросит у него, какую тайну ему пришлось скрыть от полковника, но поручик мрачно молчал. Опять разбередил ему душу этот назойливый человек, опять всколыхнул изчезнувшую было тревогу. Он готов был кричать, возмущаться, требовать, чтобы капитан оставил его в покое со своими откровениями, искал себе другого духовника, другому поверял свои крамольные мысли, но помимо воли он вдруг с ужасом осознал, что мысли эти ему приятны, что он лелеет их в душе, как некие редчайшие драгоценности.
Капитан...произнес он жалобно и просительно.
И тот понял мольбу поручика по-своему, ощутил ее как призыв человека, которому можно во всем довериться, готового принять на свои плечи его тяжелую, непосильную ношу.
Я совершил преступление, Болога! Более того, подлость! Да-да, не смотри на меня так. Думаешь, легко мне сознаваться, но жить с таким грузом на сердце, поверь, еще тяжелей... Я думал, все потихоньку забудется, уляжется и я заживу прежней безмятежной жизнью честного человека. Не тут-то было!.. Помнишь глаза подпоручика Свободы, когда его поставили под виселицей? Помнишь его взгляд? Еще бы тебе не помнить! Такое не забывается!.. В нем была великая правота и великая любовь! Что наша хваленая доблесть по сравнению с такой смелостью! Человек один на один со смертью!.. На итальянском фронте я был свидетелем точно такой же казни... Казнили одного румына, и он смотрел так же, поверь... Но тогда я думать об этом не стал. Какое, мол, мне до этого дело? А несколько месяцев спустя я убедился, что я просто жалкий трус, шкурник!.. Дело было так: на нейтральной полосе захватил трех офицеров, при них были карты, планы, оружие... Все, как один, чехи. Поймали трех, а должно было быть их четверо, но четвертый струсил в последнюю минуту... Это был я!.. Да-да!.. В тот день пришло письмо из дому. Я раскис, вспомнил, что у меня есть дом, жена, дети, стало страшно рисковать жизнью ради пустой мечты, и я остался... Но в трибунал меня все-таки вызывали, говорили, что мы все заодно, а я открещивался как мог... Они тоже меня не выдали, из презрения, конечно! А когда им объявили приговор, все как один, не сговариваясь, крикнули: «Да здравствует Богемия!» Я же дрожал, как трусливая собака, рад был, что легко отделался... Еще и на казнь приперся, чтобы показать, что я, мол, ни при чем... Вот до чего можно дойти!.. Вешать их собирались в лесу, сразу за околицей села. Пришли мы все туда, ищу глазами виселицу, нет виселицы. Поднял глаза и чуть в обморок не хлопнулся. Каждое дерево было виселицей, на каждом висел человек, и у каждого повешенного на шее табличка с надписью «Изменник» на трех языках. От ужаса меня затрясло, и, чтобы как-то успокоиться, стал я считать повешенных и сбился со счета, так их было много. Полный лес повешенных. Все без головных уборов, без мундиров, в одних рубахах, как привидения. Такое и в бреду не привидится. От ужаса я глаза закрыл, а мой сосед, майор-венгр, с крючковатым носом, похожим на клюв, шепнул на ухо, чтобы поддеть меня: «Это все твои чехи! И солдаты, и офицерывсе чехи!» Я, конечно, смолчал, проглотил обиду и смолчал.