История моего бегства из венецианской тюрьмы, именуемой Пьомби - Джакомо Казанова

Джакомо КазановаИстория моего бегства из венецианской тюрьмы, именуемой Пьомби

Предисловие

Жан-Жак Руссо, знаменитый вероотступник, прекрасный писатель, философ, мечтатель, строивший из себя мизантропа и навлекший на себя преследования, написал уникальное, по сути, предисловие к «Новой Элоизе»: оно оскорбляет читателя, но при этом не портит ему настроения. Небольшое предисловие уместно в каждом издании, поэтому и я напишу его; но только для того, чтобы познакомиться с вами, дорогой читатель, и закрепить нашу дружбу. Я надеюсь, вы увидите, у меня нет никаких притязаний ни в отношении стиля, ни в отношении неожиданных или ошеломляющих откровений в области морали, ведь и автор, которого я только что назвал, писал не так, как принято говорить, и вместо того, чтобы придерживаться укоренившихся традиций, изрекал афоризмы, что влекло за собой череду скорее бессвязных, хотя и страстных разглагольствований, нежели холодных рассуждений; его аксиомыэто парадоксы, призванные дать толчок разуму: пройдя через испытание мыслью, они испаряются, словно легкий дымок. Предупреждаю: в этой истории вы не найдете ничего нового, кроме самой истории, ибо в том, что касается морали, Сократ, Гораций, Сенека, Боэций и многие другие уже все сказали. К этому мы можем добавить лишь портреты; не нужен большой талант, чтобы нарисовать их, пусть даже весьма привлекательные.

Вы должны пожелать мне самого хорошего, дорогой читатель, ибо, не имея иного интереса, кроме желания развлечь вас и, конечно же, вам понравиться, я представляю на ваш суд мою исповедь. Если записки такого рода нельзя назвать подлинной исповедью, тогда их нужно выбросить в окно, ибо сочинения автора, пишущего на продажу, недостойны внимания читателя. Я чувствую в своей душе раскаяние и смирение, именно это и требуется, чтобы исповедь моя была без утайки; но не надейтесь, что я достоин буду презрения: чистосердечная исповедь может навлечь презрение лишь на того, кто действительно его достоин, а таковой будет просто безумцем, если начнет исповедоваться публично, ибо любой здравомыслящий человек должен стараться завоевать уважение. Поэтому у меня нет сомнений в том, что вы не станете меня презирать. Если я совершал ошибки, то только из сердечных заблуждений или же уступив тирании изворотливого разума, победить которую могут лишь годы; одно это способно вызвать у меня краску стыда: благородные чувства, внушенные мне моими учителями жизни, всегда служили для меня предметом поклонения, хотя и не всегда оставались неуязвимы для клеветников. Это самая большая из всех моих заслуг.

Спустя тридцать два года я решился написать историю того, что произошло со мной, когда мне было тридцать, nel mezzo del cammin di nostra vita. Причиной, побудившей меня взяться за перо, стало желание избавить себя от необходимости пересказывать ее всякий раз, когда люди, достойные уважения или дружбы, просят меня доставить им это удовольствие. Сотни раз случалось так, что, рассказав эту историю, я замечал, что состояние моего здоровья ухудшилось из-за того, что мне вновь пришлось пережить это печальное приключение, или из-за неимоверной усталости, которую я испытывал, когда мне приходилось пересказывать эту историю в подробностях. Сотни раз я принимал решение записать ее, хотя по разным причинам так и не сумел этого сделать, но сегодня я оставил все эти причины в прошлом, уступив намерению взяться за перо.

Мне уже недостает сил, чтобы вновь и вновь повторять свой рассказ или объяснять жаждущим услышать его, что силы мои на исходе. Я скорее предпочту испытать опасные последствия перенапряжения, чем дать пищу отвратительным подозрениям в недостатке вежливости. Вот перед вами эта история, которая вплоть до сегодняшнего дня была рассказана мною nisi amicis idque coactus, а теперь станет достоянием гласности. Пусть будет так. Я достиг того возраста, когда здоровье требует от меня и гораздо больших жертв. Чтобы рассказывать вслух, нужно иметь прекрасную дикцию. Мало иметь хорошо подвешенный язык,  для произнесения согласных, составляющих треть алфавита, нужны зубы, а я, увы, потерял их. Без них можно обойтись, когда пишешь, но не когда говоришь, а тем более если хочешь, чтобы твой рассказ звучал убедительно.

Большое несчастьестать свидетелем угасания собственного организма и потери того, что потребно человеку для его хорошего самочувствия, поскольку отсутствие необходимого порождает страдание; однако, если это несчастье настигает тебя в старости, не следует на него сетовать, ибо когда у нас выносят мебель, то по меньшей мере оставляют дом. Те, кто предпочел покончить счеты с жизнью, чтобы избавить себя от этих бед, пришли к ошибочному умозаключению; истина в том, справедливо, что, убив себя, человек уничтожает и свои беды, но заблуждение считать, что он избавляется от них, поскольку, выбрав смерть, он лишает себя способности ощутить это преимущество. Человек с трудом переносит свои беды, поскольку они создают неудобства для жизни; но как только он ее теряет, самоубийство уже не может ни от чего его освободить. Галантный Меценат когда-то сказал: «Debilem facito тапи / De-bilem pede, coxa / Lubricos quotedentes. / Vita dum superest bene est».

Неправы те, кто утверждал, что печали изнуряют больше, чем самые страшные муки, ослабляющие тело, ибо муки разума поражают лишь разум, тогда как муки телесные и поражают тело, и терзают разум. Истинный sapiens, человек рассудительный, везде и повсюду счастлив более, чем все короли на свете, nisi quum pituita molesta est. Невозможно жить долго, не изнашивая при этом своих орудий; мне даже кажется, что, если бы они сохранялись, не подвергаясь разрушению, мы ощущали бы приближение смерти куда более остро: материя не может сопротивляться времени, не теряя своей формы: singula de nobis anni praedantur euntes. Жизнь похожа на плутовку, которую мы любим и на все условия которой мы в конце концов идем, лишь бы она нас не бросила; неправы те, кто утверждал, что жизнь заслуживает презрения; презирать нужно не жизнь, а смерть, а это не одно и то же, это два абсолютно противоположных понятия: любя жизнь, я люблю себя и ненавижу смерть, ибо она является палачом жизни; однако мудрец должен лишь презирать смерть, поскольку ненависть вызывает излишнее беспокойство. Те, кто боится ее, глуповаты, ибо смерть неизбежна; а те, кто мечтает о ней,  трусливы, поскольку каждый из нас волен избрать ее по своему усмотрению.

Собираясь написать историю моего бегства из тюрьмы Венецианской республики, именуемой Пьомби (Свинцовая), полагаю, что, прежде чем приступить к делу, я должен предупредить читателя относительно одного обстоятельства, которое могло бы повлечь критические замечания в мой адрес. Обычно не любят, когда автор много говорит о себе, а в истории, которую я собираюсь изложить, я говорю о себе постоянно. Поэтому, взывая к расположению читателя, прошу позволить мне это и уверяю, что ни за что не стану восхвалять себя, ибо, даже когда на меня обрушились несчастья, я, слава богу, всегда сознавал, что в этом прежде всего виноват сам. Что же касается моих размышлений и многочисленных мелких подробностей, то все, кому они наскучат, вправе пропускать их.

Самонадеян тот автор, который утверждает, будто может разбудить способность мыслить во всех тех, кто обращается к книге, стремясь защитить себя от соблазна предаваться размышлениям. Я заявляю: все, что я сказал, по сути, является чистой правдой. Я посчитал бы, что обманул доверие читателя, если бы опустил мельчайшие подробности, имеющие непосредственное ко мне отношение. Когда намереваешься изложить какой-то факт, который в принципе можно было бы и не описывать, мне кажется, нужно либо представить его целиком и полностью, либо вовсе умолчать о нем. К этому следует добавить, что я бы чувствовал себя неловко в любом случае: и если бы мне пришлось рассказать обо всех обстоятельствах, сопутствующих этому факту, и если бы, желая кое-кому понравиться, я был вынужден обойти молчанием хотя бы малейший нюанс, имеющий касательство к моему делу. Чтобы заручиться всеобщим одобрением, я решил показать себя со всеми свойственными мне слабостями, таким, каким вижу себя сам, продвигаясь, таким образом, вперед на пути самопознания; в этой устрашающей ситуации я признал свои заблуждения и нашел причины для их оправдания. Нуждаясь в такой же снисходительности со стороны тех, кто будет читать мой опус, я не хотел ничего скрывать, ибо благоприятному для меня суждению, построенному на обмане, предпочитаю суждение, основанное на истине, пусть даже и выносящее мне приговор.

Если на каких-то страницах моей истории читатель найдет горькие слова в адрес властей, содержавших меня в неволе и тем самым заставивших меня пойти на риск, которому я подвергался в ходе осуществления своего плана, я заявляю, что мои сетования обязаны прежде всего человеческой природе, ибо ни в сердце, ни в рассудке моем нет горечи, как случилось бы, будь они порождены ненавистью или гневом. Я люблю свое отечество и, следовательно, тех, кто им правит. В то время я не одобрил решения заключить меня в тюрьму, ибо этому воспротивилась моя человеческая природа; но сегодня я его одобряю, поскольку оно оказало на меня благотворное влияние, а поведение мое нуждалось в исправлении. Несмотря на это, я осуждаю и правила, и средства. Если бы мне стало известно, какое преступление я совершил и за какой срок я должен искупить его, я не стал бы подвергать себя очевидной опасности, рискуя лишиться жизни, а если б я погиб, то виной тому было бы деспотическое правление, и, учитывая его пагубные последствия, именно тем, кто привержен деспотизму, следовало бы его уничтожить.

Частьпервая

Закончив учебу, отказавшись в Риме от духовного сана, начав военную карьеру, чтобы затем отказаться от нее на острове Корфу, испытав себя на адвокатском поприще и с отвращением от него отказавшись, посетив всю мою Италию, обе Греции, Малую Азию, Константинополь и самые красивые города Франции и Германии, в 1753 году я вернулся к себе на родину довольно образованным, ветреным, самонадеянным и любящим удовольствия, живущим только сегодняшним днем, рассуждающим обо всем на свете, балагуром и насмешником в окружении компании друзей, вожаком которой я был, потешавшимся надо всем, что казалось мне глупым, будь то духовное или мирское; я считал предубеждением то, что не было известно дикарям, играл по-крупному, не разбирая, где ночь, а где день, уважал лишь честь, упоминание о которой не сходило с моих уст скорее из высокомерия, нежели из смирения. Дабы не запятнать свое имя, я готов был нарушить любые законы, которые могли помешать мне испытать радость удовлетворения или возмездия, отмстить за все, что казалось мне оскорблением или насилием. Я ни к кому не проявлял непочтительности, не нарушал общественного спокойствия, не встревал ни в государственные дела, ни в распри отдельных лиц,  вот все то хорошее, чем я обладал и что считал достаточным, чтобы сделаться неуязвимым от всех несчастий, ибо, обрушившись на меня, они могли бы ограничить мою свободу, которую я считал неотъемлемой. Когда я задумывался над своим поведением, то находил его безупречным, ведь мое распутство могло заставить меня почувствовать себя виноватым лишь перед самим собой, и я не испытывал при этом ни малейших угрызений совести. Я полагал, что мой единственный долгбыть порядочным человеком, и вменял себе это в заслугу, а поскольку я обладал возможностью существовать, не имея ни определенного занятия, ни должности, которые могли бы хоть на несколько часов стеснить мою свободу или же вынудить меня вводить в заблуждение публику своим примерным и праведным поведением, я радовался этому и продолжал жить как жилось.

Синьор Бр***, достопочтеннейший сенатор, взял на себя заботу обо мне. Теперь я мог распоряжаться его кошельком; а он любил и мою душу, и мой ум. В юности он слыл великим распутником и рабом собственных страстей, но жестокий апоплексический удар заставил его остановиться, заглянуть в глаза смерти и воззвал к его разуму. Вновь обретя способность действовать и надеясь посредством здорового образа жизни дожить до старости, он не нашел иного пути, кроме набожности, созданного исключительно для того, чтобы сменить порок на добродетель, и встал на этот путь со всем рвением; он считал, что видит во мне собственное отражение, и испытывал ко мне сочувствие. Он говорил, что я иду по жизни столь быстро, что очень скоро перестану заблуждаться; и, лелея эту надежду, он никогда не оставлял меня. Он надеялся, что я наконец утолю свои страсти, но не дожил до того дня, когда его желание сбылось. Он постоянно читал мне прекрасные морализаторские наставления, которые я выслушивал с удовольствием и восхищением, не стараясь от них уклониться: он и не требовал от меня ничего другого. Он давал мне полезные советы и деньги и втайне от меня неустанно молился Богу, чтобы я осознал всю беспорядочность собственного поведения.

В марте 1755 года я снял квартиру в доме одной вдовы на набережной, которую в Венеции именуют fondamente nove, убедив синьора Бр***, что это новое местопребывание необходимо для моего здоровья, поскольку приближалось лето, а в сильную жару, от которой страдаешь, находясь внутри города, необходимо обосноваться в квартале, открытом свежему воздуху и прохладе северного ветра. Этот господин, находивший разумным все, что бы я ни пожелал, одобрил мое намерение, удовлетворившись тем, что я пообещал ежедневно захаживать к нему на обед. Истинная же причина, побудившая меня покинуть его дворец, заключалась в том, что я намеревался поселиться поближе к любимой девушке. Подробности этой интриги не имеют ничего общего с историей, о которой идет речь, поэтому я избавляю от них моего читателя.

Двадцать пятого июля за четверть часа до восхода солнца я покинул Erbaria, отправившись спать. Эрбариаэто место на набережной Большого канала, примыкающее к мосту Риальто; оно называется так, потому что там находится фруктовый, цветочный и зеленной рынок. Господа и дамы легких нравов, проведя ночь предаваясь гастрономическим утехам или карточному азарту, по обыкновению отправляются туда пройтись перед сном. Эта прогулка говорит о том, что нация способна без труда изменить свой характер. Венецианцы прошлогоскрытные во всем, что касалось политики и галантных приключений,  уступили место современным, предпочитавшим ни из чего не делать тайны. Эрбариа радует глаз, но живописностьэто только предлог. Сюда ходят, скорее дабы показать себя, нежели что-то увидеть, а женщинам здесь нравится больше, чем мужчинам: они желают продемонстрировать всему миру, что им нечего стесняться; кокетство здесь исключено из-за небрежности одеяний. Наступает новый день, но, кажется, никто этого не замечает: для них это лишь конец предыдущего; каждая женщина и каждый мужчина должны увидеть друг в друге следы распутства: мужчины должны афишировать скуку, вызванную проявлениями опостылевшей всем учтивости, а женщиныявить то, что осталось от нарядов, с которыми обошлись без должного уважения. Всем надлежит выглядеть усталыми, выказывая тем самым потребность отправиться спать. Я никогда не упускал возможности присутствовать на этой прогулке, наблюдая за ее законами, чаще всего безо всяких задних мыслей.

В этот час все обитатели моего дома уже должны были спать. Каково же было мое изумление, когда я увидел, что входная дверь открыта. Оно еще больше усилилось, когда я заметил, что замок сломан. Я поднимаюсь и застаю всю семью на ногах, а хозяйкувесьма подавленной из-за визита, перевернувшего вверх дном весь дом. Она рассказала, вся дрожа, что за час до рассвета Messer grande (мессер грандетак называется должность командира республиканских сбиров) выломал дверь, ворвался в дом вместе со своими людьми и учинил тщательнейший обыск, не исключая и мою квартиру, в которой он осмотрел все потайные уголки. Не найдя ничего предосудительного, он сообщил хозяйке, что якобы накануне утром ей принесли в дом дорожный сундук и ему известно, что сундук этот заполнен солью; она показала этот сундук, полный не соли, а одежд графа Секуро, друга дома, который прислал его сюда из деревни. Увидев это, мессер гранде удалился. Я уверил мою хозяйку, что добьюсь для нее полной сатисфакции, и, не испытывая ни малейшей тревоги, улегся спать.

Я проснулся в полдень, чтобы отправиться на обед к синьору Бр***, которому рассказал об этой истории и добавил, что считаю необходимым, чтобы эта женщина получила соответствующую компенсацию, поскольку закон гарантирует покой любому дому, кроме тех, где совершено преступление. Я сказал, что неблагоразумный представитель закона должен, как минимум, лишиться своего поста. Мудрый старец, очень внимательно выслушав меня, заявил, что даст мне ответ после обеда. Мы весьма весело провели два часа в обществе двух других дворян, столь же набожных и благочестивых, как и хозяин дома, хотя и моложе его; оба они, разделяя его высокое мнение обо мне, были моими милейшими друзьями. Моя тесная дружба с этими тремя достойнейшими господами вызывала удивление тех, кто ее наблюдал: о ней судачили как о редчайшем явлении, суть которого оставалась непонятна, поскольку было неясно, как эта троица могла сойтись со мной характерами и как я мог сойтись характером с ними, ибо они являли собой непреходящие ценности и добродетель, тогда как ялишь суетность и пороки. Злые языки придумывали недостойные объяснения; все это противоестественно, твердили они, к этому примешивалась и клевета: здесь наверняка кроется тайна и нужно ее раскрыть. Двадцать лет спустя я узнал, что за нами следили и что самым искушенным инквизиторам государственного трибунала было поручено найти скрытую причину существования этого из ряда вон выходящего дьявольского союза. Я же, убежденный в своей невиновности, никого не опасался и продолжал жить, искренне веря во все хорошее.