Я наказал Лоренцо купить мне новое издание Библии большого формата, куда кроме Вульгаты и Нового Завета входит и Септуагинта. Я подумал об этой книге, потому что надеялся, что большие размеры этого фолианта позволят мне спрятать в нем пику и отослать монаху, но когда я получил Библию и попробовал это сделать, то сразу же загрустил и стал размышлять, как же мне поступить. Я обнаружил, что пика-засов на два дюйма длиннее корешка книги. Монах написал мне, что его камера вся увешана картинами, как я и просил, и что Лоренцо рассказал им о покупке большого тома, а они выразили желание, чтобы я дал им его почитать, когда мне будет удобно. Соответственно, Лоренцо передал их просьбу мне, но я сказал, что книга будет нужна мне самому еще дня три-четыре.
Я не знал, что же предпринять с торчащей из книги пикой: только кузнец мог бы укоротить ее, мне трудно было представить себе, что Лоренцо вдруг лишится зрения и не увидит, как из переплета Библии торчит ручка эспонтона, это сразу должно броситься ему в глаза. Однако мне следовало найти способ, как это исправить, и если таковой существует в природе, то дойти до него можно было лишь силой разума. Я написал об этом затруднении отцу Бальби. Он ответил на следующий день, насмехаясь над скудостью моего воображения; его средство было совсем несложным: Лоренцо сообщил ему, что у меня есть прекрасный халат, подбитый мехом; он писал, что они с графом выкажут свое любопытство и попросят, чтобы я им его показал; тогда мне останется только завернуть в нее свой инструмент и послать им халат в сложенном виде; разумеется, Лоренцо не станет его разворачивать, и они ловко вытащат из него пику, а потом вернут мне халат.
Хотя меня покоробил стиль монаха, смелость предприятия пришлась мне по вкусу. Я располагал свидетельствами глупости Лоренцо, но мне казалось вполне естественным, что, войдя к ним на чердак, он сам развернет халат, чтобы они могли лучше рассмотреть его, ведь их камера была достаточно темной: эспонтон тут же выпадет на пол. Однако я написал монаху, что принимаю его план и теперь он должен попросить меня через Лоренцо показать ему халат. Назавтра тот обратился ко мне с просьбой извинить любопытство человека, который посылает мне книги, поскольку он желает взглянуть на мой халат, подбитый мехом. Я незамедлительно вручил его Лоренцо, тщательно свернув, и попросил как можно скорее вернуть; надеюсь, читатель не подумает, что я был настолько глуп, чтобы вложить внутрь пику. Через две минуты Лоренцо с благодарностью отдал мне халат. Я тут же сделал заказ принести мне в день святого Михаила три фунта макарон в котле с кипящей водой на большой жаровне. Я сказал, что сам желаю заправить два блюда, односамое большое, какое найдется у него дома, я хотел послать в благодарность тем достойнейшим господам, которые дают мне для чтения свои книги, а другоесредних размеров, я оставлю себе. Я сказал, что сам хотел бы растопить масло и добавить сыр-пармезан, который он должен принести мне в натертом виде. Я решил спрятать пику за переплет Библии, а сверху поставить большое блюдо с макаронами, они будут обильно политы растопленным маслом, чрезмерное количество которого должно отвлечь внимание Лоренцо: он поостережется отвести свой взор от блюда и не обратит внимания на концы пики, торчащие из переплета Библии. Блюдо следовало наполнить до краев, тогда он будет бояться, что прольет масло на книгу.
На следующий день, после того как я послал халат, я очень веселился. Взволнованный и дрожащий от страха отец Бальби написал, что Лоренцо зашел к ним на чердак, держа в руках развернутый халат, и хотя он не подал виду, что ему что-то известно, он наверняка нашел пику и припрятал ее. Он сказал, что в отчаянии, ибо это непоправимое несчастье произошло по его вине; он даже обвинял меня в том, что я не продумал этот план, прежде чем исполнить его. Я написал ему тем же утром, что в халате ничего не было спрятано и послал я его только для того, чтобы он понял, что может доверять мне и знать на будущее, что имеет дело со здравомыслящим человеком. Одновременно я изложил ему свой план, назначенный к исполнению на день святого Михаила, и попросил проявить особую ловкость в тот момент, когда он будет брать из рук Лоренцо блюдо, поставленное на книгу, ибо эта передача из рук в руки и станет для нас самым опасным действием, потому что именно в этот момент и может быть обнаружен злосчастный инструмент. Я посоветовал ему не бросать нетерпеливых взглядов на края книги, поскольку вполне естественным образом взгляд Лоренцо проследует в том же направлении, он увидит торчащие концы пики, и тогда все будет кончено.
Накануне этого счастливого дня я завернул эспонтон в бумагу и засунул поглубже за корешок книги; и вместо того, чтобы он выступал на два дюйма с одной стороны, я сделал так, чтобы он одинаково выступал с обеих сторонна один дюйм справа и на один слева. Было бы странным, если бы Лоренцо смотрел на один край книги более пристально, чем на другой, и, разместив эспонтон таким образом, я счел, что сократил опасность ровно наполовину.
Лоренцо появился рано утром с огромным котлом, в котором кипели макароны; сначала я поместил масло на жаровню, чтобы растопить его, а потом посыпал макароны сыром; я вооружился шумовкой и начал наполнять блюда макаронами, обильно поливая их маслом и посыпая сыром каждую новую порцию, и остановился, только когда большое блюдо, предназначенное монаху, было заполнено доверху. Макароны плавали в масле; еще немного, и оно перелилось бы через край. Диаметр этого блюда почти вдвое превышал размер Библии. Я взял блюдо и поставил его на фолиант, который лежал возле двери камеры, а затем поднял все вместе на вытянутых руках так, что переплет был обращен к Лоренцо, и попросил его тоже вытянуть руки. Я осторожно поставил на них книгу с блюдом, стараясь, чтобы не перелилось масло. Передавая ему этот ценный груз, я неотрывно смотрел ему в глаза и, к большой своей радости, убедился в том, что он не отводит взгляда от масла, опасаясь, что оно разольется. Он принял ношу из моих рук, сетуя, что я положил слишком много макарон на блюдо, при этом не отрывая от них глаз и повторяя, что если масло разольется на книгу, то это произойдет не по его вине. Как только я увидел, что он взял Библию, я уже не сомневался в успехе, поскольку, когда фолиант находился у меня в руках, концы пики были укрыты от моего взгляда на ширину книги и практически стали не видны ему, когда Библия перешла в его руки. Они были расположены на уровне его плеч, и ему незачем было поворачивать голову или смотреть на один или другой конец выступавшего орудия; они никоим образом не должны были интересовать его, к тому же ему пришлось бы приложить для этого определенные усилия, а единственное, на чем он должен был сосредоточиться, так это стараться как можно ровнее держать блюдо. Он ушел, а я провожал его глазами, пока он не спустился по ступенькам, чтобы попасть в камеру монаха. Через мгновение я услышал, как кто-то трижды высморкался: это был сигнал, что груз доставлен. Тогда я положил макароны себе на блюдо, а Лоренцо вернулся, чтобы уверить меня, что на Библию не пролилось ни капли масла.
Отцу Бальби потребовалась неделя, чтобы проделать в крыше своей камеры такое отверстие, через которое можно выбраться наружу. Он каждый раз отклеивал с потолка большой эстамп, который затем прикреплял обратно с помощью размоченного слюной хлебного мякиша, чтобы никто не заметил результатов его труда.
Восьмого октября он написал мне, что всю ночь долбил разделяющую нас стену, но что сумел извлечь только одну плитку. Он явно преувеличивал сложность процесса разъединения закрепленных прочным цементом кирпичей; он обещал продолжать работу, но в каждом письме твердил, что мы сами усугубим свое положение, поскольку ничего у нас не получится, а когда наш план обнаружат, мы за это дорого заплатим. Я постоянно подбадривал его, призывая продолжать работу, и заверял, что не сомневаюсь в успехе дела; главное, чтобы он сумел проделать необходимое отверстие в моей камере. Увы! Сам-то я ни в чем не был уверен, но нужно было либо действовать таким образом, либо вообще отказаться от побега. Как мог я рассказать ему то, что мне самому не было известно? Я жаждал выйти отсюдаэто все, что я знал, и думал лишь о том, что нужно все время двигаться вперед и остановиться лишь в том случае, если на пути возникнет непреодолимое препятствие. Я где-то читал, что не следует рассуждать относительно великих начинаний, а нужно попросту осуществлять их, не пытаясь оспаривать у фортуны ту власть, которую она имеет над всеми людскими деяниями. Если бы я сообщил эти истины отцу Бальби, если бы я открыл ему эти высокие философские тайны, он бы счел меня сумасшедшим.
Его работа оказалась действительно трудной только в первую ночь; уже в последующие чем больше он извлекал плиток, тем легче поддавались другие. В конце он подсчитал, что вынул из стены тридцать шесть кирпичей. Шестнадцатого октября в восемнадцать часов, в то время как я развлекался переводом оды Горация, я вдруг услышал топот наверху и сразу же раздались три удара. Я поднялся и тотчас постучал в то же место тремя сходными ударами: то был условный сигнал, чтобы убедиться в том, что мы не ошиблись. Через минуту я услышал, как он начал работать, и стал молить Бога, чтобы тот ниспослал удачу монаху. К вечеру отец Бальби приветствовал меня тремя другими ударами, на которые я тотчас ответил, и он удалился, пройдя через стену в свою камеру. На рассвете следующего дня я получил его письмо, в котором он писал, что если бы моя крыша состояла только из двух рядов досок, то он, без сомнения, справился бы с работой за четыре дня, потому что доска, которую он продолбил, имеет всего один дюйм толщиной. Он обещал мне, что сделает небольшой желобок по кругу, как я его учил, и изо всех сил постарается не проткнуть насквозь последнюю доску, потому что любая самая маленькая трещина в моей камере могла бы навести на мысль о наружном разломе. Он повторял заученный урок, обещая, что будет продвигаться вглубь до тех пор, пока останется лишь самая малость в последней доске, так что после моего сигнала он надеется, что за четверть часа сможет проделать дыру. Я уже назначил этот момент. Работа должна была быть закончена в четверг, и я рассчитывал завершить отверстие к полудню субботы, чтобы доделать все остальное, отодрав доски главной крыши, находившиеся непосредственно под свинцовыми пластинами, покрывавшими дворец.
В понедельник в два часа пополудни, в то самое время, когда отец Бальби продолжал трудиться, я услышал, как открываются двери, ведущие в мой коридор. Кровь застыла у меня жилах, но я успел дважды постучать в потолок, подав сигнал тревоги. Через минуту в коридор вошел Лоренцо и попросил извинить его за то, что привел мне в компанию негодяя в прямом смысле этого слова. Я увидел человека лет сорока-пятидесяти, приземистого, худосочного, уродливого, плохо одетого, в круглом черном парике. Двое стражников развязали его. Сомнений в том, что это негодяй, у меня не было, поскольку Лоренцо громогласно объявил об этом в его присутствии, а тот в ответ ничуть не возмутился. На это я ответил, что всё в руках трибунала, и просил, чтобы Лоренцо снабдил нового соседа тюфяком. Мой тюремщик оказал ему такую милость. Заперев нас, он напоследок сообщил, что трибунал назначил ему содержаниедесять сольдо в день. Мой новый товарищ ответил: «Господь им за это воздаст». Хотя я был весьма удручен, я стал внимательно рассматривать этого типа, на лице у которого было написано, что он мошенник. Я должен был прощупать его, а чтобы узнать его получше, следовало вызвать его на разговор.
Начал он с того, что выразил мне признательность за то, что я велел принести ему тюфяк. Я сказал, что делить трапезу он будет со мной, и тогда он настоял, чтобы я позволил ему поцеловать мне руку. Он спросил, может ли он потребовать у стражника десять сольдо, назначенных ему трибуналом, и, взяв в руки книгу и делая вид, будто погружен в чтение, я ответил, что это будет разумно. Я увидел, как человек этот опустился на колени и достал из кармана четки; он озирался и что-то искал глазами, но что именно, я не понимал.
Что вы ищете? спросил его я.
Прошу простить меня, но, поскольку я христианин, я ищу образ dellimmacolata Vergine Maria или любое распятие, ибо никогда прежде не испытывал такой потребности вознести молитву святому Франциску Ассизскому, в честь которого я назван.
Я с великим трудом сдержался, чтобы не расхохотаться: не из-за христианской набожности, которую чту, а из-за того, как ловко ввернул он свой упрек. По тому, что он извинился, ясно было, что он принял меня за еврея. Я поспешно вручил ему собрание молитв Святой Деве, образ которой он сперва поцеловал, а затем вернул мне, скромно заметив, что его покойный отец, надсмотрщик на галере, не потрудился обучить его чтению, но, разумеется, сам он хотел бы по меньшей мере научиться писать, поскольку эти навыки требовались чуть ли не каждый день. Тогда я сказал, что сам прочитаю молитву вслух, ибо одинаково достойно как прослушать молитву, так и вознести ее самому. Он ответил, что особенно почитает пресвятые Четки, и захотел рассказать мне истории о совершенных ими многочисленных чудесах, которые я выслушал с завидным терпением; в конце он сказал, что просит меня о разрешении повесить перед собой святой образ, который я показал ему, чтобы он мог смотреть на него, вознося молитвы. Я доставил ему это удовольствие и сам помолился вместе с ним, что продолжалось около получаса. Я спросил, обедал ли он, но он ответил, что постится. Я предложил ему все, чем располагал, и он проглотил все съестное, продемонстрировав зверский аппетит, при этом у него, не переставая, текли слезы. Выпив все мое вино, даже не разбавляя его водой, он сильно захмелел, слезы полились ручьем, и он стал крайне словоохотлив. Я дал ему прекрасную тему для разговора, спросив о причине случившегося с ним несчастья. Вот вкратце его рассказ, который я смогу забыть, лишь отправляясь в мир иной. Я передаю его моему читателю дословно и в том порядке, в каком сам его услышал.
«Единственным непреходящим и страстным моим желанием, мой господин, была слава нашей святой Республики и беспрекословное подчинение ее законам. Я всегда внимательно следил за лихоимством действующих тайком мошенников, искусно обманывающих и нарушающих права нашего господина, старался раскрыть их секреты и неизменно сообщал мессеру гранде все, что мне удавалось обнаружить. Правда, мне всегда за это платили, но деньги, которые я получал, никогда не доставляли мне той радости, какую приносило мне сознание того, что я приношу пользу достославному евангелисту святому Марку. Я всегда насмехался над предрассудками тех, кто порицает шпионов. Слово это звучит дурно лишь для граждан, которые в глубине души своей не жалуют правительство, ибо шпионэто не кто иной, как приверженец государственного блага, бич всех преступников и верный подданный своего государя. Если речь шла о ревностном исполнении долга, я никогда не принимал в расчет дружбу, не имевшую надо мной власти, как над другими, а еще меньшепризнательность, и зачастую я клялся, что буду молчать, если мне доверят важную тайну, и тотчас же пересказывал ее слово в слово, и не только потому, что, дав клятву соблюсти молчание, я вовсе не намеревался сдержать ее, а потому что речь шла об общественном благе, а в этом случае обеты теряют силу. Будучи рабом своего усердного служения долгу, я готов предать родного отца и заглушить в себе голос совести.
Теперь вы знаете всю мою подноготную. Три недели назад мне стало известно, что на острове Изола, где я живу, четверо или пятеро довольно видных жителей городка объединились в союз. Я знал, что они недовольны действиями правительства, которое задержало и конфисковало контрабанду, а главных лиц города отправило в тюрьму искупать свою вину. Первый капеллан прихода, который по рождению являлся подданным императрицы, также участвовал в заговоре, который я решил раскрыть во что бы то ни стало. Эти люди собирались по вечерам в одной из комнат кабаре, где стояла старая кровать; они пили, что-то обсуждали, а потом расходились. Я придумал смелый план: спрятаться под этой кроватью в тот день, когда буду уверен, что меня никто не заметит, комната будет пуста, а дверь в нее открыта. К вечеру собрались те, кого я ждал, и говорили о том, что Изола должна находиться под юрисдикцией не святого Марка, а княжества Триест, поскольку никоим образом не может рассматриваться как часть Венецианской Истрии. Капеллан сказал главному заговорщику, которого звали П. П., что если тот не возражает и подпишет письмо, а остальные последуют его примеру, то он лично пойдет на прием к имперскому послу. И тогда императрица наверняка не только завладеет городом, но и щедро вознаградит их. Они все ответили капеллану, что готовы, и он взялся на следующий день принести сюда письмо и сразу же отправиться к послу. Перед тем как уйти, он сказал, что Л*** тоже поставит свою подпись, что весьма огорчило меня, поскольку Л*** был моим кумом и такое духовное родство связывало нас нерасторжимыми узами, гораздо более прочными, чем если бы он был моим кровным братом; но после долгой внутренней борьбы я также преодолел свои сомнения, дабы разрушить этот подлый заговор.