Стараясь сохранять непоколебимое спокойствие, я наблюдал за лицом этого предателя, который, казалось, остолбенел. Когда я увидел, что он мне не отвечает, я взял в руки молитвенный часослов, перекрестился, поцеловал образ Пресвятой Девы, оросил камеру святой водой и сделал вид, будто возношу молитву. Час спустя это животное, которое так и не шелохнулось и даже рта не раскрыло, решилось спросить меня, в котором часу должен спуститься с неба ангел и услышим ли мы какие-то сигналы его появления. «У меня нет сомнений, ответил я, что он появится в девятнадцать часов, мы услышим, как он будет работать, а в двадцать три часа он исчезнет; я полагаю, что работать четыре часа кряду для ангелаболее чем достаточно, чтобы все завершить».
Полчаса спустя он изрек, что, наверное, все это мне приснилось. Тогда я холодно заметил, что уверен в обратном, и добавил, что он должен дать мне клятву бросить ремесло шпиона. Он растянулся на своем тюфяке и проспал два часа. Едва проснувшись, он спросил меня, нельзя ли подождать с принесением клятвы об отказе от шпионского ремесла до следующего дня; я ответил, что он вправе отложить клятву вплоть до последнего момента моего пребывания в камере, но что я ни за что не уведу его за собой, если предварительно он не поклянется мне, как этого требовала его покровительницаПресвятая Дева. Я заметил, что лицо его выражает удовлетворение, ибо в глубине души он не сомневался в том, что ангел никогда не появится. Время, тянувшееся до наступления девятнадцати часов, показалось ему очень долгим, но и для меня оно тянулось бесконечно. Эта комедия меня забавляла, и я был уверен, что она возымеет действие. Однако меня одолевали сомнения. Я понимал, что все сорвется, если по забывчивости Лоренцо не передал книгу отцу Бальби.
В восемнадцать часов мне захотелось есть. Я выпил воду, а Сорадачивсе имевшееся в наличии вино, а на десерт он прикончил все запасы чеснока, который заменял ему варенье. Когда я услышал, как пробило девятнадцать часов, я упал на колени, приказав ему грозным голосом проделать то же самое. Он подчинился, вытаращив на меня глаза как полоумный. Когда я услышал слабый шум, означавший, что монах пролезает через отверстие в стене, я произнес: «Ангел идет»и распластался на животе, подтолкнув Сорадачи, чтобы он принял то же положение. Шум от ударов стоял сильный. Я не двигался добрую четверть часа, а когда поднялся, то с трудом сдержал смех, увидев, что он послушно лежит на полу в той же позе. Три с половиной часа я прилежно читал, а он бормотал молитвы по четкам, вздыхал, несколько раз засыпал, жестикулировал перед образом Пресвятой Девы, все это выглядело довольно комично. Когда пробило двадцать три часа, я поднялся, подал ему знак последовать моему примеру и снова распростерся ниц, поскольку ангелу надлежало удалиться, а намвозблагодарить его. Отец Бальби вернулся к себе, и мы не услышали больше ни звука. Смятение, ужас, удивлениевсе эти чувства были написаны на физиономии злодея.
Я завел с ним разговор, чтобы проверить его способность здраво рассуждать. Мне показалось, что он потерял рассудок; в его словах не было ни малейшей логической связи; он говорил о своих прегрешениях, привязанностях и чудесах, о которых поведала ему жена; о том, как он мог бы поступить со мной; не ведая об истинной подоплеке событий, он выказал одну странную мысль, которая давала мне возможность схитрить. Он сказал, что если бы он не предал меня, то на меня ни за что не снизошла бы благодать Пресвятой Девы, и потому я должен быть ему за это признателен. Он хотел было снова принести клятву, но я ответил, что перед этим я должен получить весомое доказательство его послушания. Я велел ему неподвижно лежать на тюфяке, повернувшись лицом к стене, все то время, пока Лоренцо будет находиться в камере, а если тот к нему обратится, то отвечать нужно, не глядя ему в лицо, и только повторять, что он не может спать, поскольку его закусали блохи. Сорадачи пообещал в точности выполнить мои указания. Я добавил достаточно мягко, но тоном, не терпящим возражений, что такое я получил наставление, что мой долг теперьне спускать с него глаз, и если я замечу, что он хоть мельком бросит взгляд на Лоренцо, то непременно задушу его. Ночью я описал монаху историю чудесного видения, чтобы он осознал, как важно в точности играть отведенную ему роль ангела. Я поведал ему, что мы выйдем отсюда ночью тридцать первого и что, включая его соседа по камере, нас будет четверо.
Наутро Сорадачи в точности исполнил все, что ему было приказано: он притворился, будто спит. Когда вновь появился «ангел», Сорадачи выразил не меньшее удивление, а его вера в чудо возросла еще больше. Я говорил с ним лишь о возвышенном, разжигая в нем фанатизм, и оставлял в покое, только убедившись, что он мертвецки пьян и вот-вот заснет или же забьется в конвульсиях, вызванных сверхъестественными силами, совершенно чуждыми и неизведанными для его ума, которым он пользовался исключительно для того, чтобы измыслить очередные уловки в своем ремесле шпиона. Как-то он меня обескуражил, заявив, что не понимает, для чего ангелу требуется столь продолжительное время, чтобы проломить доски. Когда мне стало известно, что круговой желобок закончен, я согласился выслушать его клятву, и он заверил меня, что навсегда откажется от гнусного ремесла шпиона, а я в ответ взял на себя обязательство никогда его не оставлять.
Возможно, здесь следует объяснить читателю, каким образом я отнесся к этой клятве и интерпретировал наши святые таинства и нашу веру, чтобы обмануть это чудовище. Мне бы также хотелось, чтобы это объяснение прозвучало как извинение, дабы никого не задеть и не представить себя в ложном свете. У меня нет ни малейшего намерения ни похваляться, ни каяться; цель мояправдиво изложить события, не вызвав при этом осуждения моего читателя относительно образа моих мыслей или нравственности. Но ради соблюдения формальностей я все же хочу кое-что прояснить на этот счет.
Я не ставлю себе в заслугу злоупотребление собственным религиозным рвением или зачатками веры, которые носил в своей душе этот человек, поскольку знаю, что делал я это вопреки своей воле; я не мог поступить иначе, поскольку мною двигала необходимость обрести свободу. Я также не сожалею о содеянном, ибо не стыжусь и не раскаиваюсь, я уверен, что поступил бы точно так же и сегодня, если бы это потребовалось. Природа велела мне спасать свою жизнь, религия этого не запрещала; я не мог терять попусту время; необходимо было обезвредить находящегося рядом со мной шпиона, ход мыслей которого мне несложно было предугадать, и помешать ему предупредить Лоренцо, что мы ломаем крышу камеры. Что мне оставалось делать? У меня было лишь два пути, и мне надлежало сделать свой выбор: либо поступить так, как я поступил, закабалив его душу, либо удавить его, что было бы гораздо проще, ибо опасаться мне было нечего: я бы заявил, что умер он своей смертью, и, полагаю, никто из тюремщиков не стал бы утруждать себя, проверяя, правда это или ложь. Ну, кто из читателей согласится, что лучше было бы его придушить? Если таковой найдется, да просветит его вера Господа! Подобная система взглядов всегда будет мне чуждой. Я исполнил свой долг, и победа, увенчавшая мои доблестные деяния, может служить доказательством тому, что бессмертное Провидение меня не осудило. Для тех, кто считает недостойной принесенную мною клятву навеки о нем заботиться, то слава Всевышнему, негодяй сам избавил меня от необходимости соблюсти ее, ибо не захотел бежать вместе со мною; но даже последуй он за мной, то признаюсь моему досточтимому читателю, я не счел бы клятвопреступлением, если бы сразу же, при первом удобном случае, пожелал избавиться от этого человека, пусть даже мне пришлось бы повесить его на суку. Когда я поклялся вечно о нем заботиться, я знал, что вера его продлится ровно столько, сколько будет продолжаться его восторженный фанатизм, который испарится, едва он убедится в том, что ангелэто всего лишь монах. «Non merta fe chi non la serba altrui»,сказал Торквато Тассо. Человек имеет гораздо больше оснований жертвовать всем ради собственного спасения, чем правителиради сохранения своего государства.
Тридцатого вечером я написал отцу Бальби, чтобы он открыл дыру в восемнадцать часов и прошел ко мне в камеру. Я наказал ему принести с собой ножницы, которыми, как мне было известно, графу дозволили пользоваться. Тридцать первого на рассвете я в последний раз увидел Лоренцо и еще до того, как он ушел, я сообщил Сорадачи, что ангел явится в восемнадцать часов через отверстие в кровле, мы выберемся через него наружу и проделаем новую дыру. Я сказал, что у ангела будет такая же, как у меня, длинная борода и ножницы, с помощью которых Сорадачи отстрижет бороды нам обоим. Он по-прежнему пребывал в изумлении, но уже ни в чем не сомневался и обещал беспрекословно повиноваться; но теперь, когда все было готово, я больше не заботился о том, чтобы все выглядело правдоподобно. Никогда еще семь часов не тянулись так долго. При малейшем раздававшемся снаружи шорохе я ждал, что появится Лоренцо и уведет шпиона, который не преминет тут же поведать ему обо всех чудесах, свидетелем которых он стал: я бы тогда просто умер от горя. Я не сомкнул глаз, не мог ни есть, ни пить. Наконец прозвонило восемнадцать часов.
«Ангелу» потребовалось всего десять минут, чтобы проломить доски, надавливая на круговой желобок. Отец Бальби пролез в дыру ногами вперед и бросился прямо ко мне. Я сердечно обнял его, сказав: «Теперь ваш труд завершен, а мой только начинается». Инструмент тотчас же перешел ко мне в руки, а я вручил Сорадачи ножницы, чтобы он постриг нам бороды. Он казался совсем не в себе, вперившись взглядом в монаха, который походил на кого угодно, но только не на ангела. Несмотря на растерянность, меньше чем за час он прекрасно постриг нас обоих.
Я по-латыни сказал монаху, чтобы он ждал меня в камере, поскольку не желал оставлять этого прохвоста без присмотра; встал на кресло и, оттолкнувшись от него, подтянулся, вылез через дыру и очутился на крыше собственной камеры. Я подошел к стене и с трудом пролез через отверстие, которое, несмотря на мои инструкции, оказалось слишком длинным и узким, но все-таки попал на крышу, расположенную над камерой графа, спустился туда и сердечно приветствовал несчастного старика. Я увидел пред собой человека, которому было уже не по силам преодолевать трудности и опасности, коим мы подвергали себя, замыслив побег: нам предстояло пройти по огромной наклонной крыше, крытой свинцовыми пластинами. Он тотчас же спросил меня, в чем состоит мой план, добавив, что, по его мнению, я совершил множество неразумных действий. На это я отвечал, что специально обрек себя на такое положение, когда мне остается только двигаться вперед и либо обрести свободу, либо погибнуть. Тогда он ответил, пожав мне руку, что если я собираюсь проделать дыру в крыше дворца и искать там выход на свободу, которого сам он не видит, то он не осмелится последовать за мной, потому что наверняка упадет с крыши, а посему он останется здесь, чтобы молить за нас Бога, пока мы будем искать путь к спасению.
Мне не терпелось осмотреться, я снова поднялся на чердак, двигаясь в направлении боковых стен, и, коснувшись крыши, согнулся в три погибели, чтобы подойти как можно ближе к краю. Удобно усевшись среди испражнений, коими полны чердаки всех больших домов, минуты две острием своей пики я ощупывал доски, показавшиеся мне гнилыми. Я убедился в том, что меньше чем за час сумею проделать в них большое отверстие. Я от всей души возблагодарил бессмертное Провидение и вернулся, пройдя вдоль стены к себе в камеру, где за четыре часа я изрезал все имевшиеся там простыни, полотенца, салфетки, покрывала и матрасы, собственноручно связывая разрезанные полосы, и получил очень крепкую веревку длиной в сотню саженей. Я не сомневался в ее прочности, потому что соорудил так называемый ткацкий узел. Такая предосторожность была необходима, поскольку плохо закрепленный узел может развязаться, и человек, висящий в эту минуту на веревке, полетит вниз. В великих свершениях есть обстоятельства, которые решают всё, и тот, кто взял на себя руководство делом, не должен обходить их вниманием. После этого я связал в узел свою одежду, плащ на шелковой подкладке, несколько рубашек, чулки, носовые платки, и мы втроем перешли в камеру графа, прихватив с собой всю поклажу. Граф прежде всего учтиво поздоровался с Сорадачи и поздравил его с тем, что ему посчастливилось разделить мое общество, а также следовать теперь за мной; но тот ничего на это не ответил. Его изумленный вид вызывал у меня желание расхохотаться. Теперь я больше не стеснялся; я сорвал с себя маску лицемера, которую вот уже неделю вынужден был носить целыми днями. Я видел, что шпион распознал мой обман, но не понимает, что происходит, ибо не мог догадаться, каким образом мне удавалось вступать в контакт с пресловутым ангелом, который появлялся и исчезал именно в тот момент, когда я это предсказывал. Когда он услышал, как граф убеждает нас, что мы подвергнем себя смертельной опасности, то, будучи по натуре трусом, начал искать предлог, чтобы отказаться от этой опасной эскапады. Я велел монаху собирать свои пожитки, пока я буду проделывать дыру в углу чердака.
В половине второго ночи отверстие было готово, я не просто проломил доски, а буквально обратил их в труху. Отверстие получилось довольно большим и закрывалось теперь только свинцовой пластиной. Отец Бальби помог мне приподнять ее, поскольку она оказалась то ли прикреплена по бокам, то ли согнута и придавлена мраморным водостоком, проходившим по крыше; просунув пику между водостоком и пластиной, я приподнял ее, а потом мы плечами отогнули ее так, чтобы отверстие, через которое мы должны были вылезти, оказалось достаточно широким. Высунув через него голову, я с огорчением увидел, что ярко светит месяц, который назавтра должен был войти в свою первую четверть. Это было препятствием, с которым следовало терпеливо мириться и отложить побег до полуночи, когда луна будет освещать противоположную сторону крыши. В такую дивную ночь все благовоспитанные граждане обычно прогуливаются по площади Святого Марка, и я не мог допустить, чтобы они увидели, как я расхаживаю по верхотуре. Наши вытянутые тени были бы заметны на мостовой площади, гуляки подняли бы головы, и их глазам предстало бы необычайное зрелище, возбуждающее всеобщее любопытство, а особенномессера гранде, люди которого не покидают свой пост даже ночью: это единственные стражники в центре города. Он сразу же отыскал бы способ послать на крышу всю их банду, которая нарушила бы мой план.
Отдав себя на волю Господа, я просил его о помощи, но не молил о чудесах. Подверженный прихотям фортуны, я был вынужден стараться, чтобы ей достались лишь мизерные трофеи. Если мое предприятие провалится, у меня не должно быть повода в чем-то себя упрекнуть. Луна непременно зайдет через шесть часов, а солнце поднимется через тринадцать с половиной. Нам оставалось шесть часов полной темноты, когда и надлежало действовать.
Я сказал отцу Бальби, что мы проведем четыре часа за разговорами у графа Асквина и чтобы он тотчас же пошел к нему и попросил ссудить мне тридцать цехинов, которые могут понадобиться так же, как пригодился мне эспонтон, и я сумел осуществить все, что в итоге осуществил. Он взялся выполнить мое поручение и четыре минуты спустя вернулся со словами, что теперь мне следует пойти одному, поскольку граф хочет поговорить со мной с глазу на глаз. Этот добрый старик начал с того, что мягко заметил, что для побега деньги вообще не нужны, к тому же их у него нет, он небогат, у него большая семья, и если я погибну, то данные мне в долг деньги пропадут; он также привел множество других доводов, придуманных для того, чтобы скрыть свою скупость. Ответная речь моя длилась полчаса, и читатель может ее себе вообразить. Доводы мои были превосходны, но со дня сотворения мира им не суждено было ни убедить, ни разубедить ни единого оппонента, поскольку оратор не в силах победить страсть, которая сводит на нет все его красноречие; этот случай тоже относился к разряду nolenti baculus, но я не был столь жесток, чтобы применить этот метод к графу. Наконец я сказал ему, что, если он решится бежать с нами, я понесу его на плечах, как Эней Анхиса, но если же он пожелает остаться, чтобы молить Бога вывести нас отсюда, я должен предупредить его, что молитва эта не возымеет действия, ибо он будет просить Бога помочь делу, в котором сам не принял ни малейшего посильного участия. Quisque sibi est deus. В его голосе послышались слезы; они меня растрогали; он спросил, не удовольствуюсь ли я двумя цехинами; я сказал, что буду рад любой сумме. Он дал их мне, попросив вернуть, если, пройдясь по крыше, я все же решу вернуться назад в камеру. Это предположение меня почти рассмешило, ибо подобный финал казался мне невероятным.
Я позвал своих спутников, и мы сложили свои пожитки возле дыры. Я разделил сто саженей веревки на два мотка, и мы провели три часа беседуя. Отец Бальби начал проявлять свой дурной характер, десять раз повторив, что я не сдержал своего слова, поскольку в письмах утверждал, что план побега продуман и успех обеспечен, тогда как это совсем не так, и, предугадай он это заранее, ни за что не стал бы помогать мне выбраться из камеры. Граф же говорил, что самым разумным будет оставаться там, где мы находимся, поскольку он предчувствует, что бежать отсюда не удастся, и мы только подвергнем опасности свою жизнь. Он сказал, что крыша, крытая свинцовыми пластинами, так наклонена, что на ней невозможно даже стоять, а уж тем более ходить по ней, а все слуховые окна зарешечены, подход к ним недоступен, поскольку они слишком удалены от края крыши, что приготовленные мною веревки бесполезны, поскольку их некуда привязать, а даже если бы и удалось их закрепить одним концом, человек, которому придется спускаться с такой высоты, не сможет долго висеть на руках и добраться до земли без посторонней помощи; что одному из нас троих следовало бы спускать остальных двух одновременно, наподобие того, как опускают ведро в колодец, а тот, кто возьмется выполнить этот акт милосердия, должен быть готов остаться здесь и вернуться к себе в камеру. Он сказал, что если даже предположить, будто нам удастся спуститься всем троим, то речь может идти только о той стороне здания, где протекает канал, поскольку с противоположной стороны находится двор, где всю ночь бодрствуют arsenalotti. А поскольку на канале нас не поджидает ни гондола, ни лодка, нам придется добираться до берега вплавь, и в таком жалком виде, мокрым до нитки, нам негде будет привести себя в порядок и бежать из города, а если мы промешкаем до утра, то все пропало, поскольку нас тут же арестуют. Он сказал, что при первом же неловком шаге по свинцовой крыше мы поскользнемся и свалимся в канал, а это верная смерть, даже если умеешь плавать, поскольку мы не утонем, а скорее всего разобьемся насмерть, ведь глубина канала всего восемь или девять футов во время прилива и два или три при отливе; поэтому человек, падающий с такой огромной высоты, ударится о дно и мгновенно умрет: слой воды не столь велик, чтобы смягчить силу удара; и меньшее из зол, которое может случиться с тем, кто упадет в канал, это переломы конечностей.