Я терпеливо выслушал эту речь, что было отнюдь не свойственно моему нраву. Беспощадные упреки, высказанные монахом, возмущали меня, и я порывался их опровергнуть, прибегнув к подобающим выражениям, но понял, что разрушу возведенное мною здание, поскольку невозможно было бежать одному или с Сорадачи, предателем по роду своих занятий и трусом по природе. Я удовольствовался лишь тем, что мягко сказал отцу Бальби, что он может не сомневаться в правдивости моих обещаний, мы непременно спасемся, хотя в данную минуту я не в состоянии детально раскрыть свой план. Я сказал графу Асквину, что его рассуждения весьма разумны, и я непременно возьму их на вооружение и буду действовать со всей осторожностью, наверняка нас минует опасность падения в канал, а моя вера в Бога сильнее его веры. Сорадачи так и не раскрыл рта; я часто протягивал руку, чтобы проверить, на месте ли он или просто уснул. Меня забавляла мысль о том, что происходило в его злобном умишке от сознания того, что я его обманул. В половине пятого я велел ему пойти посмотреть, в какой части неба находится месяц. Он вернулся и сказал, что через полчаса луна совсем исчезнет и передвигаться по свинцовой крыше станет очень опасно из-за плотного тумана. Я сказал, что хорошо хоть туман не обратился в масло. И спросил, запаковал ли он свой плащ. «Вы доставите мне удовольствие, сказал я ему, если привяжете себе на шею один моток веревки, а я понесу другой».
К моему изумлению, Сорадачи рухнул на колени, стал покрывать мои руки поцелуями и, рыдая, умолял меня не желать его смерти. По его словам, он не сомневался в том, что упадет в канал, где его не спасет даже умение плавать. Он уверял меня, что никоим образом не может быть мне полезен, а, напротив, станет лишь обузой, а если я разрешу ему остаться в тюрьме, то он всю ночь будет молить о моем спасении святого Франциска. Болван закончил свою жалобную речь, сказав, что в моей власти убить его, но поскольку он не чувствует, что побег для негоэто единственный шанс спасения, то все равно не решится последовать за мной. Я выслушал эту пространную речь не без удовольствия, поскольку его общество могло принести мне лишь неудачу.
Я ответил, что если он останется в своей камере молиться святому Франциску, то принесет мне гораздо больше пользы, чем если последует за мной, и что я без колебаний дарю ему все, что мне принадлежит, кроме книг, которые он должен сию же минуту забрать и отнести все до единой господину графу. Не проронив ни слова, Сорадачи бросился бегом в мою камеру и в четыре приема перенес графу все мои книги; тот заверил меня, что сохранит их, но ничего не ответил, когда я сказал, что с радостью продам их ему за пять или шесть цехинов. Скупец всегда достоин презрения, но бывают случаи, когда следует простить ему этот грех, руководствуясь соображениями гуманности. Сотня цехинов, имевшаяся в распоряжении старика, видимо, была единственным его утешением в тюрьме. По правде сказать, если бы я посчитал, что без денег графа побег будет невозможен, разум заглушил бы во мне чувства, которые в такой ситуации можно было бы расценить как проявление слабости. Я попросил у монаха бумагу, перо и чернила, которые, несмотря на запрет, у него имелись, написал следующее письмо и оставил его Сорадачи; хотя написано оно было в полной темноте, но отличалось большей четкостью, чем если бы я сочинял его при свете дня. Писал я, произнося текст вслух, потому что перечитать его было невозможно. Начал я с девиза человека, идущего по жизни с гордо поднятой головой, что показалось мне весьма уместным в данных обстоятельствах: «Non moriar, sed vivam et narrabo opera Domini, David, in psalmis». «Нашим власть предержащим, государственным инквизиторам, надлежит делать все, что в их силах, дабы удерживать в тюрьме преступника помимо его воли. Преступнику, который, по счастью, не давал клятвы находиться в тюрьме, надлежит делать все, что в его силах, чтобы вырваться на свободу. В основу прав инквизиторов положено правосудие; в основу прав преступникачеловеческое естество. Точно так же, как они не требуют его согласия, чтобы запереть его в тюрьме, он не нуждается в их разрешении, чтобы убежать оттуда. Дж. Ка***, с горечью сердечной пишущий эти строки, осознает, что с ним может произойти несчастье, он может быть схвачен, не успев пересечь границ государства, и отдан в руки тех, от кого бежал, стремясь уклониться от занесенного над ним карающего меча правосудия; если такое произойдет, он на коленях взывает к милосердию этих благородных судей, дабы не пожелали они сделать его судьбу еще более горькой, наказывая его за проступок, совершенный по зову разума и естества. Он умоляет, если вновь будет задержан, чтобы вернули все ему принадлежащее и посадили в ту же камеру, откуда он сбежал. Но если ему посчастливится и он обретет свободу за границами государства, он передает в дар все здесь находящееся Франциску Сорадачи, который пожелал остаться узником, поскольку побоялся опасностей, которым я себя подвергаю, и, в отличие от меня, не любит свободу больше, чем жизнь. К*** взывает к великодушию и добродетели их превосходительств и просит не отнимать у несчастного этот дар. Записано в полночь, в полной темноте, в камере графа Асквина 31 октября 1756 года. Costigans castigavit те Dominus et morti non tradidit me».Я передал это письмо Сорадачи, предупредив, что оно должно попасть не в руки Лоренцо, а самому секретарю, который не преминет подняться в камеру. Граф сказал ему, что письмо мое так написано, что должно произвести желаемый эффект, и поэтому все мое добро достанется Сорадачи; но он должен все вернуть мне, если я опять окажусь в тюрьме. Тот ответил, что он не скуп и желает вновь меня увидеть. Нас этот ответ рассмешил.
Но настало время уходить. Отец Бальби молчал. Я ждал, что он тоже откажется следовать за мной, и это привело бы меня в отчаяние, но он решился. Я закрепил на его левом плече моток веревок, а на правое он подвесил узлы со своим убогим тряпьем. Я поступил так же. Оба мыв жилетах и шляпахвылезли через дыру: я первым, монах за мной, и встали на четвереньки. Мой спутник вернул на место отогнутую свинцовую пластину. Туман не казался густым. При этом тусклом свете я схватил свою пику и, вытянув руку, протолкнул ее наискосок в стык между плитами, так что, ухватившись четырьмя пальцами за край плиты, которую мне удалось приподнять, я сумел вскарабкаться до самого верха крыши. Чтобы двигаться вслед за мной, монах засунул четыре пальца правой руки за ремень моих брюк, там, где находится пряжка, тем самым уготовив мне участь вьючного животного, которому к тому же предстояло подниматься наверх по мокрой от тумана покатой кровле. Где-то на середине этого опасного подъема монах велел мне остановиться, поскольку один из узлов отвязался и покатился вниз, но, вероятно, упал не дальше водосточного желоба. Первым моим побуждением было пнуть монаха ногой: большего и не потребовалось бы, чтобы он отправился вслед за своими пожитками; но Господь дал мне силы сдержаться; наказание было бы слишком велико, как ни посмотри, ведь оставшись один, я ни за что не смог бы спастись. Я только поинтересовался, был ли это узел с веревкой; но когда он ответил, что в тюке его черный сюртук, две рубахи и ценная рукопись, найденная им в Пьомби, которая, как он рассчитывал, принесет ему целое состояние, я невозмутимо ответил, что нужно набраться терпения и продолжать двигаться вперед. Он вздохнул и, по-прежнему уцепившись за мой зад, последовал за мной.
Преодолев таким образом пятнадцать или шестнадцать пластин, я оказался на коньке крыши и, расставив ноги пошире, удобно уселся на него верхом. Монах устроился таким же образом позади меня. Мы сидели, повернувшись спиной к островку Сан Джорджо, а перед нами возвышались многочисленные купола собора Святого Марка, который входит в ансамбль Дворца дожей, ни один правитель на земле не может похвастаться похожей Башней часов. Прежде всего я избавился от своей поклажи и велел своему спутнику сделать то же самое. Он плотно зажал моток веревки своими ляжками, но, когда хотел пристроить туда и шляпу, она не удержалась и, покувыркавшись в воздухе, сначала упала в желоб, а потом оказалась в канале. Мой напарник пришел в отчаяние. «Дурное предзнаменование, сказал он, хорошенькое начало: ни рубах, ни шляпы, ни рукописи, содержащей ценнейшую и неведомую миру историю обо всех дворцовых празднествах Республики». Я был уже не так зол, как во время карабканья по крыше, и спокойно ответил ему, что в обоих случившихся с ним происшествиях нет ничего необычного, и только суеверный человек может назвать их предзнаменованиями, но сам я их таковыми не считаю, и меня они не огорчают; но, однако, для него они должны служить последним напоминанием о том, что следует вести себя осторожно и разумно и думать перед тем, как действовать, а если бы его шляпа упала не направо от него, а налево, мы бы неминуемо пропали, поскольку она бы свалилась прямо во двор дворца, где стражники, всю ночь несущие караул, подняли бы ее и догадались, что на крыше кто-то находится, и они бы исполнили свой долг и уж нашли бы способ нанести нам сюда визит.
Несколько минут я озирался по сторонам, а потом велел монаху не двигаться с места и следить за узлами до моего возвращения. Вооружившись одной лишь пикой и сидя верхом, я без труда продвигался на собственном заду. Я провел почти час, путешествуя подобным образом по крыше: наблюдал, изучал и пришел в крайнее замешательство, нигде не увидев подходящего места, куда можно привязать конец веревки, чтобы спуститься по ней в безопасное место. Ни канал, ни дворцовый двор таковым не являлись. Сверху церковь открывала взору лишь пропасти между куполами, и все они представляли собой замкнутые пространства. Чтобы попасть за пределы церкви в canonical, мне пришлось бы карабкаться по неровной покатой поверхности: естественно, что все, что казалось мне невыполнимым, я сразу же отметал. Мне следовало быть дерзким, но не забывать и об осторожности. Эта золотая середина, как мне кажется, неведома морали, поскольку уловить ее невозможно.
Я задержал свой взгляд на слуховом оконце, выходившем на канал на высоте двух третей от ската крыши. Оно находилось довольно далеко от того места, где я вылез, поэтому ясно было, что освещаемый им чердак не принадлежит зданиям тюрьмы, откуда я сбежал: оно могло находиться в каком-то чердачном помещении, жилом или хозяйственном, расположенном над апартаментами дворца, двери которого на рассвете, несомненно, будут открыты. Дворцовые слуги или прислуга семейства дожей, если увидят нас, то поспешат вывести оттуда и сделают все возможное, чтобы помочь, и ни за что не отдадут в руки правосудия, пусть даже признают в нас злейших государственных преступников. Окрыленный этой идеей, я решил осмотреть слуховое окно, для этого поднял сперва одну ногу и соскользнул на расположенную параллельно небольшую крышукозырек три фута длиной и полтора шириной. Я сильно наклонился вперед, крепко держась руками за края крыши и вытянув шею; я увидел, скорее, почувствовал на ощупь тонкую железную решетку, прикрывавшую окошко, составленное из круглых стекол, скрепленных между собой небольшими свинцовыми пазами. Окно это не представляло серьезного препятствия, хотя и было закрыто, но для решетки, пусть даже тонкой, требовался напильник, при мне же был только мой эспонтон.
Я пребывал в задумчивости, полный грусти и смятения, не зная, что предпринять, когда произошло совершенно естественное событие, которое моя изумленная душа восприняла как настоящее чудо. Надеюсь, это чистосердечное признание не принизит меня в глазах читателя, склонного к философствованию, если он поразмыслит над тем, что человек в моменты волнения и отчаяния способен совершить лишь половину того, что может сделать, находясь в своем нормальном, спокойном состоянии. Колокол собора Святого Марка, пробивший в эту минуту полночь, был тем самым событием, которое потрясло мой ум и вывело из охватившего меня опасного оцепенения. Этот колокол напомнил мне о том, что начинавшийся день был днем поминовения всех святых, и если у меня имелся заступник, то это был и его день; но еще более мою отвагу подхлестнуло мирское пророчество, которое я почерпнул у моего любимого Ариосто: «Tra il fin dOttobre е il capo di Novembre»это был именно этот миг. Если вольнодумец, переживший великое несчастье, становится набожным, то почти всегда к вере примешивается и суеверие. Колокол этот заговорил со мной, он призывал меня к действию и предвещал победу. Я засунул пику в оконную раму зарешеченного окна, полный решимости выломать ее целиком. Мне потребовалось всего полчаса, чтобы разнести на кусочки четыре деревянных паза. Решетка осталась у меня в руках, и я прислонил ее к окошку. Мне не составило труда разбить окно, хотя я до крови поранил стеклом в нескольких местах левую руку.
С помощью своего инструмента я последовал своему первому методу, чтобы вновь оседлать конек крыши, и вернулся туда, где оставил своего спутника. Я нашел его в состоянии отчаяния и безумной ярости. Он начал осыпать меня оскорблениями за то, что я оставил его одного на полтора часа; он заверил меня, что ожидал только, когда пробьют семь ударов колокола, чтобы вернуться назад в тюрьму, и весьма удивился, увидев меня, поскольку считал, что я свалился в какую-то пропасть. Я простил его, принимая во внимание тяжелую ситуацию, в которой он оказался, и его дурной характер. Я снова повесил через плечо свою поклажу и веревки и велел ему следовать за мной. Когда мы оказались напротив тыльной стороны слухового окна, я точно описал ему все, что сумел проделать, и спросил его совета, как лучше проникнуть на чердак нам обоим. Мне казалось, это несложно проделать одному человеку, который спустился бы по веревке при помощи второго; но я не представлял себе, каким способом спустится второй, поскольку не знал, как закрепить веревку после того, как закончит спуск первый. Если влезть туда и спрыгнуть, можно сломать ногу; я не знал, с какой высоты предстоит совершить этот отчаянный прыжок. Выслушав мои разумные слова, произнесенные дружеским тоном, монах ответил, что я должен прежде всего спустить на чердак его, а уже потом у меня будет достаточно времени, чтобы придумать способ, как с ним там воссоединиться. Мне хватило выдержки не корить его за трусливый ответ, но я немедля поспешил вывести его из затруднительного положения. Прежде всего я распаковал веревки и обвязал его вокруг груди под мышками; потом велел лечь на живот и стал спускать его на козырек над слуховым окном, затем, как и прежде, сидя верхом на коньке крыши с веревкой в руках, приказал ему просунуть в окно ноги до бедер и при этом опереться локтями о козырек. Сам же я соскользнул по скату крыши, как в первый раз, и, лежа на животе, велел ему безбоязненно отпустить руки, потому что я крепко держал в руках веревку. Когда он оказался на полу чердака, то отвязал веревку, которой был обвязан, и, потянув ее на себя, определил, что расстояние от слухового окна до пола было десятикратно длине моей руки. Это было слишком высоко, и прыгать туда было бы рискованно. Он сказал, что стоит на полу, выложенном свинцовыми плитками, и дал мне снизу совет, которому я не последовал: бросить ему мотки веревки. Оставшись в одиночестве наверху и пребывая в полной растерянности, я стал укорять себя за то, что, поддавшись порыву возмущения, спустил монаха первым.
Я вернулся на конек и, не зная, что предпринять, стал двигаться по направлению к одному из куполов, туда, где не успел побывать в первый раз. Я увидел расположенную на помосте открытую террасу, вымощенную свинцовой плиткой; к ней примыкало большое слуховое окно, закрытое ставнями; на террасе я заметил мастерок, чан с негашеной известью и довольно длинную приставную лестницу, которой мог бы воспользоваться, чтобы спуститься на чердак, где находился мой спутник. Меня заинтересовала именно она Я схватил веревку, пропустил ее под первой ступенькой и, передвигаясь по коньку крыши, дотащил лестницу до слухового оконца. Теперь нужно было ее туда опустить.
Это оказалось настолько трудной задачей, что я в который раз принялся укорять себя за то, что не заручился помощью своего спутника. Я подтащил лестницу и поставил ее так, чтобы ее нижний конец находился на уровне слухового окна; на середине одной своей стороной она касалась водосточного желоба, а другая сторона выступала вперед. Я соскользнул на козырек слухового окна, оттянул лестницу вбок и, притянув ближе к себе, закрепил веревку на восьмой ступеньке, потом толкнул ее вниз и снова поставил параллельно слуховому окну, а затем дернул на себя веревку; но лестница проходила только до шестой ступеньки: она упиралась концом в козырек над окошком, и никакими силами ее нельзя было пропихнуть глубже; нужно было приподнять другой ее конец; в этом случае противоположный конец, уже вошедший в отверстие окна, должен был опуститься, и тогда лестница прошла бы в отверстие целиком. Я мог бы положить лестницу поперек входа, привязать к ней веревку и спуститься вниз без всякого риска; но тогда она осталась бы лежать на крыше, и утром стражники, заметив ее, поднялись бы и, возможно, обнаружили бы меня, если бы я еще там оставался.
Следовало просунуть в слуховое окно всю лестницу, а поскольку помощника у меня не оказалось, мне нужно было самому добраться до водосточного желоба, чтобы приподнять конец лестницы. И вот я решился подвергнуть себя такому риску, который стоил бы мне жизни, не приди на помощь Провидение. Я бросил веревку и смог отпустить лестницу, не боясь, что она упадет в канал, поскольку третьей своей ступенькой она зацепилась за желоб. Зажав в руке пику, я тихонько соскользнул вниз прямо на желоб по соседству с лестницей; положил на него пику и ловко развернулся, оказавшись напротив окна и правой рукой касаясь лестницы. Носками ног я упирался в мраморный желоб, поскольку не стоял, а лежал на животе. Оставаясь в том же положении, я сумел, собрав все силы, на полфута приподнять лестницу и протолкнуть ее в окно; я с радостью увидел, что она вошла туда на добрый фут; читатель может догадаться, что тем самым вес ее должен был значительно уменьшиться. Предстояло приподнять ее еще на два фута, чтобы она вошла в окно на такой же кусок. И теперь я мог быть уверен, что если вернусь на козырек и потяну на себя веревку, привязанную к перекладине, то сумею просунуть лестницу в окно целиком. Чтобы приподнять ее на два фута, я должен был встать на колени, но от рывка, который я сделал, чтобы приподнять лестницу, я поскользнулся и упал, свесившись с крыши по самую грудь, и держался теперь только на локтях. В эту ужасную минуту я поднатужился, чтобы опереться на них и остаться лежать на боку, что мне и удалось. Стараясь не упасть, я перенес тяжесть тела на руки до самых запястий, подтянулся и на животе распластался на водостоке. За лестницу опасаться было нечего, после двух попыток она вошла внутрь на три фута и держалась прочно. Таким образом, я оказался лежащим на желобе-водостоке, опираясь на него обоими запястьями и пахом; я сообразил, что, если приподнять правое бедро и встать на желоб сначала на одно, а потом на другое колено, я окажусь вне всякой опасности. Усилие, которое потребовалось для осуществления этого маневра, спровоцировало нервный спазм, причинивший мне такую боль, какую не выдержал бы и самый стойкий из мужчин, и почувствовал я ее в ту минуту, когда мое правое колено касалось желоба; но этот ужасный спазм, о котором обычно говорят: «ногу свело», не только полностью парализовал меня и лишил возможности двигаться, но и вынудил застыть в ожидании, что он пройдет сам собой, как это случалось со мной и раньше. Страшный миг! Через две минуты я попытался и, слава богу, сумел поставить одно колено на желоб, потом перенести другое, и едва я отдышалсявсе еще стоя на коленях, но сильно выпрямившись, поднял лестницу так высоко, как смог, направляя ее таким образом, чтобы она находилась почти параллельно по отношению к отверстию слухового окна. Тогда я взял пику и, прибегнув к своему излюбленному методу, взобрался на окошко, куда затем без труда просунул лестницу, а мой спутник ухватился за другой ее конец. Я бросил на чердак веревки и узел с пожитками и проворно спустился туда вслед за ними. Я обнял монаха, втащил внутрь лестницу, и плечом к плечу мы обошли помещение, в темноте на ощупь определив его размеры: шагов тридцать в длину и десять в ширину. Это действительно оказался чердак, пол которого, как мне уже сказал мой спутник, был покрыт свинцовой плиткой.