Действительно, разумный человек не станет в наше время питать особых иллюзий относительно своего гипотетического воздействия на умыведь существует целая технология лжи, а истина никакой технологией не располагает.
Оказавшись перед лицом колоссальной пропагандистской машины, разумный человек никогда еще столь сильно, как сегодня, не отчаивался в самом себе и одновременно столь сильно не верил в разум. Ведь разум пользуется людьми разумными постольку, поскольку может выразить себя через их голоса; однако же в разуме заключена некая взрывная силавзрыв наступает, когда сопротивление болванов побуждает разум достигнуть высочайшей степени напряжения. Именно от этого взрыва разума Франция и ожидает своего спасения и одновременно спасения человечества.
Болваны считают наш мир разумным, поскольку это мир ученых. Между тем опыт показывает нам, что среди ученых имеются полнейшие сумасброды и что наука совершенно не обязательно наделяет своих служителей здравым смыслом и добродетелью. Современный мир бахвалится высоким развитием техники, но на самом деле речь идет о мире, находящемся во власти инстинкта, иначе говоря, разнообразных позывов. Вот почему он сам по себе ориентируется на эксперименты, которые выглядят столь смелыми лишь потому, что продиктованы не разумом, но инстинктом. Все новые экспериментыдля него предмет тщеславия; его мало интересует, можно ли осуществить на практике тот или иной эксперимент или нет; он кичится тем, что способен победить все трудности при помощи технических средств. Но если подобные эксперименты принципиально невозможно воплотить в жизнь, то никакие технические приемы не позволят довести их до конца; зато они, скорее всего, способны довести их до такой точки, когда последствия экспериментов уже становятся необратимыми. Иначе говоря, род человеческий устремился по тупиковым путям. Только что один из таких путей был проложен ядерной бомбой. Не исключено, что именно эта бомба ознаменует собой решающую победу техники над разумом.
Несомненно, найдутся такие люди, кто не очень отчетливо понимает оппозицию; «техника»«разум». По крайней мере, они говорят себе: «Разум неизбежно победит технологии, какими бы совершенными они ни были». О, безусловно, разум всегда в конечном итоге будет прав.
Технике никогда не сладить с разумом: напротив, она может очень уверенно сладить, например, с разумным человечеством; она может разрушить человеческий разум, уничтожив разумное человечестволибо в результате какого-нибудь неудачного эксперимента (который повлек бы за собой катастрофическую аварию), либо же в результате чересчур затянувшейся войнывойны, по ходу которой (эту гипотезу когда-то изложил мне один знаменитый южноамериканский биолог) всеобщее и систематическое использование ядерного оружия приведет к радикальному изменению уровня радиации, так что окружающая среда станет неблагоприятной для жизни. Но эта двойная угрозаеще не самое страшное.
Техника способна извести человечество под корень; она также способна привести к столь сильной его деградации, что оно перестанет заслуживать определения «разумное». О, поверьте, это всего лишь очередная гипотезане менее, впрочем, правдоподобная, чем первая. Нас неустанно призывают прикинуть, сколько пользы может принести нам то чудесное изобретение, которое раскрывает нам тайну универсальной энергии. Нам говорят, что энергия эта скоро будет стоить копейки. Странно, почему мы не задаемся вопросом: с какой стати те, кому поручено доставлять нам эту энергию, станут довольствоваться равномерным ее распределением между всеми людьми? Почему, собственно говоря, несколько тысяч техников, в руках которых сосредоточена энергия, способная взорвать всю планету, станут служить человечествувместо того, чтобы подчинить его себе?
На протяжении долгих столетийсо времен учреждения рыцарства, организации городских коммун, роста привилегий и льгот, создания провинциальных парламентов и вплоть до революции 1789 года и Декларации прав человека и гражданинамоя страна неизменно направляла все свои мысли и действия к тому, чтобы обеспечить защиту индивида, постепенное раскрепощение человеческой личности. О да, многие выразят удивление по поводу того, что я в подобном ключе рассуждаю о революции 1789 года и Декларации прав человека и гражданина. Дело в том, что революцию 1789 года, идеалы которой очень скоро оказались преданы тоталитарными зверствами Национального конвента (как в связи с Робеспьером не вспомнить о Гитлере, а в связи с Дантономо Геринге?), я всегда воспринимал не как крушение старой Франции, но как ее дальнейшее совершенствование; старой Франции, окончательно потерявшей голову от уверенности в себе и своей веры в человека. Именно таково было мнение монсеньора графа де Шамбора, который незадолго до собственной кончины писал французским рабочим следующее: «Давайте держаться вместе, и когда вы того пожелаете, мы возобновим великий поход 1789 года». Наша революция родилась из пыли, из тех песенок, которые напевали в то чудное летосамое солнечное за полвека, как позднее напишет Варанжевиль, при помощи литра дешевого вина. Не стоит приписывать нам представление о революции как о восстании мужиков, на протяжении веков прозябавших в невежестве, рабстве, пьянстве и нищете и воспользовавшихся некими благоприятными обстоятельствами, чтобы разом покончить с тысячелетней историей страныподобно тому, как нищий бродяга ночью поджигает ферму, где ему отказались подать милостыню. Народ восстал тогда вовсе не против былого угнетениякстати сказать, волею своих представителей он очень скоро (в ночь на 4 августа) швырнул в огонь собственные привилегии; гениальное предвидение побудило народ убояться угнетения грядущего. И вот сегодня угроза эта осуществилась. В распоряжении современного государства оказались технологии наиболее мощного инструмента власти, который мог только сниться любому тирану со времени она. Перед нами не что иное, как вызов разуму, и коль скоро он был брошенстало быть, дрогнула французская философская традиция. Она дрогнула под неудержимым натиском контрцивилизации, которая, чтобы легче было справиться с ней, поначалу прибегла к ее же собственному словарюа затем немецкая философия наделила эту контрцивилизацию новым словарем.
Я думаю, было бы смешно отрицать происшедшее, руководствуясь соображениями национального престижа. Французская философская традиция дрогнула именно в тот момент, когда перешло в наступление всемирное тоталитарно-концлагерное варварство; французская философская традиция дрогнула, и это означает, что во всем мире человеческая свобода оказалась под ударом. Все сказанноек чести нашей страны, все сказанное в высшей степени согласуется с нашей национальной историей. Но если мы не вполне с этим согласны, то это обусловлено не столько заботой о престиже Франции, сколько опасениемсознательным или бессознательным, что происшедшее наложит на нас новые обязательства. Ведь восстановление французской философской традиции потребовало бы от нас не меньших жертв, чем восстановление экономики, причем речь должна была бы в этом случае идти не только о готовности претерпевать подобного рода жертвы наряду со всеми прочими, выказывая при этом ту своеобразную фальшивую добродетель, которая ныне получила такое широкое распространение и которая именуется пассивной резиньяцией. Нет, нам придется еще и взвалить на себя тяжкий груз этих жертвне в том смысле, чтобы подставить им спину, а в том, чтобы встретиться с ними лицом к лицу. Да, мы охотно признаем снижение нашей экономической мощи, ибо не можем свести эту напасть к роковым последствиям исторического процесса. Мы также можем трусливо перекладывать друг на друга ответственность; между тем кризис французской философской традициифакт, напрямую касающийся исключительно нас. Не нам строить машинымы не в состоянии строить машины без угля; но только от нас зависит, чтобы в этот решающий момент, когда, по мнению не только писателей (вроде меня), но и ученых (привыкших взвешивать свои слова), должна решиться судьба человечества, Франция поставила бы эту проблему на свой особенный лад.
Почему я должен скрывать то, что совершенно очевидно для всехи друзей, и врагов? Происходит созидание нового мира; ясно, что он созидается, мягко говоря, в обход принципов и методов нашей духовной традиции. Французская цивилизация была основана на определенном понимании человека, общем для всех наших мыслителейкак верующих, так и неверующих; человека как разумного, свободного существа. Именно эта человеческая свобода, именно эта абсолютная гармония разума и свободы и сообщали человеку сакральный ореол. Так вот, миру, в который нам предстоит войти, а может, мы уже находимся внутри его, просто дверь за нами еще не закрылась, неведом тот тип человека, о котором я только что написал. Как бы ни хорохорились бравые французы, стремясь переступить этот порог с напускной беззаботностью господина, который не хочет выглядеть перепутавшим этаж гостем; как бы старательно христианские демократы ни устанавливали при входе наполненную до краев кропильницу (чтобы, входя, можно было благочестиво осенить себя крестным знамением) ничего не поделаешь, миллионы взглядов людей со всего мира ныне устремлены на нас, и притом взглядов не любопытствующих, но исполненных тревоги. Не станем обманываться: нынешний мир ни у кого не вызывает доверия. Большинство людей произрастают в нем за неимением лучшего и потому, что мы сами входим в него; люди эти последуют за нами, а стало быть, у них появляются основания в один прекрасный день предъявить нам счет. Мы сколько угодно будем уверять их, что каждый выкарабкивается как может; понимаю, это реалистический образ мыслей, и все народы теперь изъясняются таким же образом; но тут все дело в том, что они никогда ничем другим, кроме как народами, не являлись и не являются. Иное дело Францияона еще и отечество, и в этом ни на секунду не сомневаются те из нас, кто хоть немного путешествовал по свету и при этом думал не только о своих мелких заботах Отечество, то есть нечто гораздо большее, нежели политическое и экономическое устройство страны, которое все увереннее подменяет собой современное государствоили, во всяком случае, то, что мы именуем государством; современное государствонаполовину ростовщик, наполовину полицейский; с его всевидящим оком и запущенной во все карманы рукой. Отечеството есть некое нравственное существо, обладающее своими правами и своими обязанностями, которое может просить о чем угодно, но не смеет требовать чего угодново имя того же закона, который регламентирует деятельность животных, жертвует пчелу улью, а индивидавиду. Отечество, отечество людейда, вот чем все еще остается Франция для миллионов не-французов. Они соглашаются с той точкой зрения, согласно которой у современного народа обязательств не больше, чем у младенца (быть здоровеньким, прибавлять в весе); согласно которой для националиста лучший из мировили наименее скверныйтот, где каждый народ, пухленький и сытый, сидя на своем горшке, скажет другому поверх пограничных барьеров (держа при этом палец на спусковом крючке автомата) ту самую знаменитую фразу, которую один персонаж Пруста вставил в обращенное к собственному слуге письмо, полагая необходимым выказать уважение подчиненному и одновременно не забывать о собственном достоинстве: «Чувствую себя хорошо» Они признают все это, потому что не считают себя обязанными поступать по-другому; признают ради них самих, но не ради нас. И это противоречие делает честь их здравому смыслу.
Если Францияэто отечество, в том смысле, в каком встарь трактовал это понятие христианский мир, то священный эгоизм не может стать для нее ничем иным, кроме как очковтирательством, по меньшей мере в определенных обстоятельствах (а обстоятельства эти как раз и являются самыми ответственными). В данных обстоятельствах как националисты, так и интернационалисты рискуют впасть в грубую ошибку. Так, когда правые националисты, ненавидевшие Советскую Россию, в период абиссинской войны или так называемого крестового похода франкистов провозглашали абсолютный приоритет национальных интересов, они тем самым действовали вразрез с национальными интересами Франции; они морально разоружали ее в пользу национальных интересов тех держав, которые располагали большей по сравнению с нами мощью; при этом они и думать не думали о том, что в один прекрасный день наибольший вес получат национальные интересы СССР. И то сказать: чем, собственно, заняты нынешние коммунисты, как не пережевыванием тех же самых аргументов, что приводили недальновидные представители правых в 1935-м, а затем и в 1938 году; они ведь и меня призывали подходить реалистически к фашистско-нацистской экспансииа то ведь я, не дай бог, прослыву подстрекателем войны. Да, идея отечества носит религиозный характер; христианство полностью перенесло ее в план трансцендентного.
Любовь к отечеству, как и любовь к Богу, основана на добровольном самопожертвовании. Так вправе ли отечество требовать от кого-то большего, нежели требует Бог, а ведь Он желает, чтобы ему лишь служили, но не раболепствовали перед ним? Если мы осозна́ем все это, мы поймем, что правый национализм вовсе не так уж резко противостоит левому антипатриотизму.
Приверженцам христианских воззрений вроде меня, которые вместе с Пеги (но также и вместе со святым Людовиком и с Паскалем) полагают, что самой страшной бедой для нашей страны было бы ее скатывание «к состоянию смертного греха» в результате вполне осознанных неправедных действий, даже если они и мотивированы некоей выгодой, так вот, приверженцам этих воззрений в равной степени чужды и марксизм, и фашизм. По мнению сторонников обеих названных доктрин, у народа вообще нет отечества; народэто государство, и коль скоро коммунист намеревается в надлежащий момент воспользоваться государством как необходимым инструментом для того, чтобы сломить всяческое сопротивление диктатуре пролетариата, он имеет столько же оснований стать националистом, сколько Баррес и Моррас. В христианском представлении об отечестве ему ненавистно его подчинение идее благодати, закону милосердия. Боюсь, у многих людей от всего этого осталось лишь какое-то смутное воспоминание, как о некоем блестящем парадоксе. Нет и еще раз нет! Подобного рода представление об отечестве на протяжении многих столетий было свойственно всему христианскому миру. Ограничимся одним лишь примером: на протяжении столетий принцип обязательного призыва на военную службу мог бы показаться людям чем-то чудовищным и одновременно смехотворным. Национальный конвент, приняв декрет об обязательной военной службе, предал основы нашей цивилизации и заложил фундамент тоталитарного мира. Если достаточно одного декрета, чтобы все без исключения граждане сделались собственностью государства, то почему бы им не принадлежать этому государству на протяжении всей их жизни, от рождения и до самой смерти? Потому-то приверженец антипатриотических взглядов с легкостью может превратиться в фанатичного националиста и при этом сохранит убежденность в том, что отечествоне более чем опасный предрассудок, способный ограничить права государства. Господин Арагон писал в свое время в пятом номере журнала «Сюрреалистическая революция»: «Еще большее отвращение, нежели патриотизмэта разновидность обычной истерии, но более бессмысленная и более смертоносная, чем другие, у нас вызывает идеал отечества». Правый националистболее проницательный, чем все прочие, исходя из этого заявления, уже мог бы прийти к выводу, что такого рода антипатриотическое кредо ни в коей мере не перекрывает автору этих слов дорогу в национализм левого толка.
Бесспорно, национализм цветет ныне пышным цветом во всем мире. Я имею в виду национальный эгоизм в его наиболее уродливых и подчас наиболее комичных формах, поскольку царящая во всем мире сумятица в конечном итоге упраздняет само представление о стыде. Хотя человечество еще не расчеловечилось полностью, но прожорливые, ненасытные, готовые разделаться друг с другом государствадипломатические договоренности с трудом удерживают их от резких движений, подобно тому, как изголодавшихся псов удерживает кнут псаря, больше напоминают не людей, а зверей. Никогда еще христианское представление о братстве разных народов, которое кружило голову величайшим университетским ученым средневековья, не подвергалось такому поруганию и забвению; однако слабые отзвуки этой идеи, что еще живы в человеческих сердцахво всяком случае, в тех странах, которые испытали глубокое влияние французской культуры, таинственным образом остаются связаны с именем Франции, французской традицией, духом Франции
Господи, мне бы хотелось поведать о стольких предельно простых вещах на столь же простом языке, но я опасаюсь, как бы мои слушателиутомленные и пресыщенные мерзкой пропагандой, от которой их уже с души воротит, не отнеслись к сказанному мной без должного внимания. Те чувства, о которых я говорю, не из тех, что собирают толпы на площадях; они, например, не имеют ничего общего с переживаниями южноамериканца иностранного происхождения, которые он может испытывать в отношении той страны, где родились его предки; эти чувства естественным образом выливаютсякогда представится случайв различные шумные мероприятия, демонстрации и размахивание флагами. Те люди, которых я пытаюсь понять и приблизить, никак не связаны с нами в расовом отношении, и те чувства, которые они питают по отношению к нашей стране, из тех, что им хотелось бы держать при себе. Им особенно сильно претит выражать эти чувства в присутствии французовувы, они ведь опасаются, что вызовут у них смех и прослывут болванами. Из всех возможных собеседников им менее всего хотелось бы что-то сказать на сей счет какому-нибудь более или менее увешанному наградами господину, который пересек океан с тем, чтобы заявиться перед ними и начать нахваливать свою страну, как коммивояжер нахваливает ту или иную марку мылас напускным добродушием, сердечностью, скромностью и победными славословиями в отношении новинок сезона. Вот почему столько моих коллег возвращаются из дальних странствий не то чтобы разочарованными, но обманутыми Ведь лектор, как вы знаете, никогда не чувствует себя обманутымдля этого существуют организаторы лекций; если лектору аплодируютстало быть, все в порядке. А если не аплодируют, то исполненный сострадания организатор заявляет ему за кулисами, что называется, на юру, но с торжественным рукопожатием: «Великолепно! Они с самого начала и до конца слушали как зачарованные. Вы даже не оставили им времени на аплодисменты!» Так что лекторы не испытывают никакого разочарования, зато случайно оказавшиеся там французыи даже не только заезжие гости, но и те гастролеры, кто стремится не терять ни минуты, которым совершенно наплевать, поняла их аудитория или нет, а тем более наплевать, поняли ли они сами что-нибудь или нет, по возвращении оттуда констатируют: «Нам говорили, будто тамошние жители любят французов; и с чего только они это взяли!» Но в том-то и дело, что любят там не нас. Более того, и говорить о Франции там особенно не стали быведь местные жители сразу поймут, что мы с ними говорим на разных языках. Мы с большим сомнением относимся к подобной сдержанности; мы обращаем на нее внимание лишь с тем, чтобы убедиться, что «они ничем не лучше нас» и что «нам у них учиться нечему». Может, они и впрямь ничем не лучше нас, но ведь им как раз и нужно, чтобы мы были лучше их. Франция наделила их этой потребностьюпотребностью в определенного рода величии, особом типе величияпростом, человечном и доступном любому человеку доброй воли. Они полагаютпо праву или нет, что нашли тайну этого величия именно в нас, в нашей истории, или по меньшей мере в том, что им известно о нашей истории, то есть в легенде о Франции. Даже если они ничем не лучше насну что ж, какая разница, нам не в чем себя упрекнуть. У этих людей нет собственной легенды; точнее, они предпочли нашу легенду своей. У нас-то своя легенда есть, Франция распечатала этот чек еще задолго до нашего рождения. Чего же вы хотите? Среди множества других отечеств, в эпоху, когда отечества еще существоваливедь современные народы, повторяю это еще раз, почти что не заслуживают названия «отечество» и похожи на отечества не более, чем бешеная собака похожа на здоровую, в эпоху, когда отечества еще существовали, Франция являлась важнейшим из отечеств, более отечеством, чем другие, более открытым, более толерантным, более кротким; естественно поэтому, что миллионы людей в тяжкой юдоли своей думают именно о ней. Если вы полагаете, что они думают о Франции как о дорогой любимой женушке или о каком-нибудь произведении искусства, это означает, что я так и не смог довести до вас свою позицию. Они думают о нас не как о своем единственном шансе на спасениеполагать так было бы недопустимой наивностью. Очень часто, слишком часто они размышляют о том, что французская цивилизация ныне превратилась в прекрасное воспоминание о прошломне более того; стала потерянным раем в нашем жестком миремире, который неизбежно становится миром без отечества, коль скоро в нем утрачено оказалось братство; о том, что у Франции не осталось ныне другого выбора, кроме как исчезнуть или отринуть самое себя. Они неизменно близки к тому, чтобы смириться с этим миром; они пытаются загодя приспособиться к его волчьим законами при этом не вполне отдают себе отчет, что единственный способ заполучить реалистическое сознание заключается в том, чтобы вообще отказаться от него С учетом того, что морализм американцев или цинизм марксистов привел этих людей в некое депрессивное состояние, вы с легкостью побудите их признаться, что цель в политике оправдывает средства; но все-таки и эту истину они охотнее объявят не французу, а представителю какого-нибудь другого народа. Если же француз одобрит их образ мыслей, дружески потреплет по коленке и назовет их людьми, свободными от предрассудков, тут они придут в смущение. Мы даже не в состоянии представить себе, с каким странным выражением лица слушали они в 1940 году вишистского чиновника, сообщившего им о перемирии с немцами Дело в том, что на их обостренный слух устами этого чиновника изъяснялась сама легенданаша национальная легенда, чертова легенда, совершенно искажавшая чиновничью аргументациюдо такой степени, что они становились какими-то гротескными, словно человеческие силуэты в тумане. Сколь бы им ни толковали о победе под Верденомперемирие все-таки скорее напоминало им Ватерлоо. Я имею в виду, конечно, легенду о Ватерлоо. Ведь понадобился ни много ни мало престиж тысячелетней истории нашей страны, чтобы эпизод этотв общем-то, ничем не выдающийся по сравнению с другимистал своего рода универсальным народным мифом. Тысяча лет, и плюс к тому этот проклятый папаша Гюгокоторый сам по себе является воплощением французской истории, со всеми его десятками тысяч александрийских стихов и знаменитым романом «Отверженные», который, быть может, ни один француз из тысячи и не дочитал до конца, но который столь же повсеместно знаменит, как и Эйфелева башня Одним словом, функционер из Виши попусту тратил свое красноречие. Ах, сколь тернистый путь выпал на долю наших легенд Когда я использую слово «легенда», то делаю это за неимением лучшего, ведь легенда чаще всего годится лишь на то, чтобы пленить воображение. Легенда о Франции неизменно пленяла воображение людей; она защищала их, покровительствовала им, а иногда и спасала их.