Пауль Папке, прищурясь, поглядел на хозяина. Готов ли он? Не требуется ли еще немного пришпорить его? Что-то мнется, надо подбодрить.
Господин Вальдерслебен, попросил он, покажите нам, пожалуйста, наши залы. После такой обильной трапезы хорошо чуть-чуть поразмяться, не правда ли?
Они прошли через танцевальный зал, через тир кегельбана при ресторане не было и вышли в сад. Пауль Папке сумел опять устроить так, чтобы остаться с глазу на глаз с хозяином и сделать ему несколько, как он полагал, достаточно прозрачных намеков. Но оказалось, что господин Вальдерслебен не может конкурировать с господином Майером. Когда Пауль Папке понял, что «смазки» не будет и что дело тут не в робости хозяина, а в том, что он считает окорок козули и две несчастные бутылки рейнвейна достаточной мздой за благоприятный для него исход дела и уже не сомневается в благоволение гостей, Пауль Папке изменил тон. Заметно охладев, он вдруг заявил, что они очень торопятся, и стал прощаться.
Да, да, он непременно напишет, и, когда все будет решено, они еще раз повидаются. Да, да, конечно и эти господа приедут вместе с ним. Да, да, они охотно привезут с собой своих дам. И вот они уже за порогом, а ресторатор Вальдерслебен смотрит им вслед, прищурившись и почесывая плешивый затылок. Он рассчитывал, что они тут же ударят по рукам.
6
И зачем ты здесь так долго канителился? с досадой пробормотал Брентен, когда хозяин скрылся из виду. Излюбленный ресторан Бисмарка для нас не очень-то подходящее место.
Пауль Папке сердито и обиженно молчал.
Брентен продолжал:
Говорят, Бисмарк был великим дипломатом. Может, оно и так. Но одно несомненно: помимо всего прочего, это был мелкий плут и скареда.
Карл! испуганно вскрикнул Папке и боязливо оглянулся по сторонам. Убедившись, что никто не мог слышать Брентена, он с облегчением вздохнул, но пришел в сильнейшее негодование. Что это тебе вздумалось держать здесь такие речи? Здесь, где перед Бисмарком благоговеют больше, чем перед самим господом богом?
А мне наплевать на всех, кто перед ним благоговеет, ответил Брентен. То, что я говорю, я могу доказать. На фактах.
Но почему же плут? спросил Густав Штюрк.
Боже мой, сколько раз еще вы будете это повторять? воскликнул насмерть перепуганный Папке.
Брентен повернулся к своему зятю.
Ты разве не знаешь известной истории с лесником Ланге, Густав? Не знаешь? Ланге с юности служил у Бисмарка, позднее сопровождал его на охоту. Когда канцлера выставили, у него появился избыток досуга, и он без конца рыскал по своим охотничьим угодьям, охотился.
Папке застонал. Точно овчарка, забегал он то справа, то слева и все время озирался по сторонам.
Знаешь, как велики владения Бисмарка? Это не только Саксонский лес, который старик в дополнение к своим прежним владениям получил в дар за подделку Эмзенской депеши. Их не перечислить! продолжал Брентен. Но я хотел рассказать тебе об этом леснике! Когда он от старости уже и двигаться не мог, Бисмарк отказался платить ему пенсию. Уверяю тебя, что злейших эксплуататоров, чем восточно-эльбские бароны, свет не видывал!
Что верно, то верно! Значит, лесник так ничего и не получил?
Ну, понимаешь, старый лесник подал в суд на светлейшего. Можно себе представить, что леснику-бедняге туго пришлось. А чем все кончилось? Ему швырнули кой-какие крохи из княжеских отбросов. Как отслужившему свое псу.
Кто непременно хотел поехать в Саксонский лес, ты или я? крикнул Пауль Папке.
Да, Карл, что верно, то верно!
Не отрицаю, в Саксонский лес я предлагал поехать. Но это же не означает паломничество ко гробу Бисмарка, ответил Брентен. Да и, кроме того, Пауль, ты меня поражаешь откуда у тебя это донжуанство? Просто удивительно!
Не мели чепухи! буркнул Папке.
На земле существуют лишь две замечательные женщины, верно, Пауль? Одна из них умерла, другую днем с огнем не сыщешь. Если память мне не изменяет, это твоя излюбленная поговорочка, а?
Обед был превосходный, сказал Густав Штюрк.
Но все остальное не подойдет, воскликнул Пауль Папке. Я это понял, как только мы вошли. Достаточно взглянуть на руки хозяина Ты заметил, Штюрк? Ни тени интеллигентности.
А сейчас мы домой? спросил Густав Штюрк.
Как домой? А ужин? Нет, Штюрк, важно сказал Папке, наша миссия далеко еще не окончена. Это было бы чересчур просто. Члены нашего ферейна вправе требовать самого лучшего ресторана для своего праздника. А мы, мы обязаны искать, невзирая ни на какие трудности.
День был знойный. Июльское солнце стояло почти лад головой и жгло немилосердно.
Куда мы, собственно, топаем? спросил отяжелевший после обеда Брентен.
Я думаю, мы насладимся немного природой, побродим, пойдем, пожалуй, вон в тот лесок, где, видишь, публика гуляет. День чудесный, а до ужина времени еще много.
Ресторан «Старый канцлер» был расположен на холме, с него открывался великолепный вид на Заксенвальд, на Фридрихсруэ и Шнекенберг с гробницей Бисмарка. Хозяина Адольфа Крумгорна заменял его отец, Крумгорн-старший, какой-то деревянный, точно высушенный старец, с седыми бакенбардами и на редкость густыми кустистыми бровями: сын поручил ему принять и обслужить гостей. Да, кивнул он, сын говорил, что господа предупредили его о своем приезде; но старик, по-видимому, и не думал предложить им поужинать. Они долго и тщательно осматривали ресторан. Пауль Папке, не жалея красок, расхваливал его местоположение, сад и зал для танцев и несколько раз бегал в уборную. Все осмотрев, они вновь очутились у буфетной стойки, и Пауль Папке с возмущением шепнул Брентену:
Если этот тип не предложит нам сейчас ужин, мы уходим!
До этого, однако, не дошло: немного погодя старик, шаркая, подошел и ровным безучастным голосом попросил гостей отужинать.
Ну, значит, все в порядке, и Пауль Папке громко возгласил:
Это, несомненно, лучший ресторан во всей окрестности и расположен куда красивее, чем «Древние саксы» там, внизу.
Вкусно и обильно поели, выпили две бутылки бургундского и, порешив на сегодня закончить поиски ресторана, отправились на вокзал в Фридрихсруэ; сытые до отвалу, сильно навеселе, они так и повалились на мягкие сиденья купе. Вино подействовало на Пауля Папке и Карла Брентена умиротворяюще, они забыли утренние распри и снова, как друзья, обменивались безобидными на сей раз шутками. Оба в один голос утверждали, что они прямо-таки созданы для высоких обязанностей, возложенных на них ферейном, и, пока слегка охмелевший Штюрк клевал носом, Папке и Брентен строили планы на несколько ближайших воскресений. Оставалось еще обследовать немало мест. Пауль Папке кое-что уже наметил и выписал из путеводителей адреса подходящих ресторанов. В Гааке, например, есть ресторан «Золотая колыбель». Можно побывать в окрестностях Рацебурга и Мельна. А Гёрде! Ведь это бесспорно красивейший лес в Северной Германии! А так называемая «пуща» возле Унтерлюса? Перед нами грандиозные задачи! Папке вызвался все подготовить и организовать. На следующей неделе они поедут либо в Рацебург, либо в Гёрде.
Расставались очень довольные проведенным с пользой днем и питая самые теплые чувства друг к другу. Карл Брентен, с нетерпением ожидавший минуты, когда можно будет наконец поговорить с глазу на глаз с зятем насчет покупки лавки, стал прощаться с Паулем Папке. Но тот еще долго и горячо убеждал его в понедельник явиться в театр без опозданий. Ведь в «Кармен» все статисты должны быть готовы к выходу уже в первом акте. Затем Папке подозвал извозчика и посоветовал Брентену и Штюрку последовать его примеру.
Этот расход ферейн может взять на себя в награду за все наши труды, сказал он.
Но Густав Штюрк с ним не согласился:
Ведь мы в пяти минутах от дома; трамвай останавливается почти у наших дверей.
Пролетарии! Презрительно улыбаясь, инспектор Папке вскочил в пролетку и крикнул извозчику: Гриндельаллее, сто двенадцать!
И укатил, на прощание еще раз помахав рукой приятелям.
Глава третья
1
В воскресенье после обеда Фриц Хардекопф сидел у стола в столовой; перед ним лежала чертежная доска, линейка, циркуль и угольник. Фриц чертил схему парусного судна. Это занятие доставляло ему великую радость. Он работал с увлечением. Рассматривая свое творение, делая расчеты, он вполголоса напевал:
Судохозяину лафа,
Набита золотом мошна.
Пусть пароход и очень стар
Закрасит все грехи маляр.
Напевая, он то и дело брался за карандаш.
Но вот посудина бум-бом,
И опрокинулась вверх дном
Дверь вдруг открылась.
Скажи-ка, что это за песню ты поешь?
Старинная гамбургская песенка, мама, матросская, ответил Фриц с довольной усмешкой.
Матросская? И в ней поется о посудине, которая «опрокинулась вверх дном»?
А что ж, ответил Фриц, смеясь. И беспечно прибавил: Такие вещи случаются.
Так-так. А если такие вещи случаются, что тебе за охота идти в матросы?
Фриц весело расхохотался.
Господи, какая ты смешная! Ты послушай, как дальше поется. И он продолжал высоким, совсем еще мальчишеским голосом:
Слыхать, матросы все пропали,
Их дикари живьем сожрали.
Ну, знаешь, покорно благодарю
Но нет, те слухи неверны:
Все моряки уж спасены.
На Гамбург моряки плывут
И у хозяев стекла бьют.
Совет наш, юноша, прими:
От доли моряка беги.
Да, да, совет наш, юноша, прими, иронически повторяет мать. Песня, оказывается, умнее, чем я думала, говорит она в заключение и выходит из комнаты.
Вслед ей раздается смех сына. Он громче прежнего поет:
Наш пароход на юг идет.
Сухари матрос грызет,
Солонина вся сгнила,
Десять лет уж ей сполна.
Фрау Хардекопф беспокоит судьба младшего сына: ведь один он у нее, можно сказать, и остался. Людвиг живет со своей Герминой у Фриды. Отто хоть и ночует еще дома, но мать понимает, что это недолго продлится: он помолвлен с девушкой, какой-то Цецилией, и в их последних письмах только и речи, что о свадьбе. А самый младший матушка Паулина не обманывается на этот счет ждет не дождется конца ученичества, чтобы уйти в плаванье. Его заветное желание повидать белый свет с годами только окрепло. Фрау Хардекопф даже опасается, что он, не доучившись, возьмет и сбежит. Ведь вот Штюрку как не повезло с Эдгаром. Такой честный, порядочный человек, а сын мошенник: стащил у хозяина тысячу с лишним марок и удрал в Америку Нет, этого ее Фриц никогда не сделает Но и он в один прекрасный день уедет в Америку Кто знает, не близок ли этот день. Уж и теперь как-то пусто стало в доме. Скоро останутся они с Иоганном вдвоем, одинокие старики.
2
Хардекопф приходил домой угрюмый, раздраженный, еле волоча ноги. «Замучился совсем», думала Паулина. Трудно ему становится работать Долго он так не протянет Несколько дней назад он жаловался ей, что надо ловчить и так и этак, иначе ничего не заработаешь расценки сильно снижены. Фрау Хардекопф делала все, чтобы по крайней мере дома он мог отдохнуть и прийти в себя.
Однако не работа в литейном цехе утомляла Хардекопфа, и не расстроенное здоровье было причиной его усталости и раздражительности; он был, в общем, здоров, если не считать желудка, время от времени дававшего себя знать, да одышки. Нет, все дело в вечном брюзжании Менгерса. Его страсть к спорам и критике стала сущим наказанием для окружающих. «Что за беспокойный человек!» думал Хардекопф. Придира, пессимист. Теперь предметом его обличений и нападок стал партийный съезд, заседавший в Магдебурге. Все то, что возмущало Менгерса в прошлые годы, он опять выволок на свет божий. Старик Хардекопф давно обо всем и думать забыл, а Менгерс, оказывается, все это таил в душе, вел счет ошибкам и промахам.
Что говорил в тысяча девятьсот пятом году на Йенском партийном съезде Бебель о массовой политической стачке? А какова теперь его установка? Борьба против монархии, юнкеров, промышленников отходит на второй план: руководство партии считает теперь, видно, самым важным вести борьбу против левых течений в собственной партии. Пораскинь-ка мозгами! сказал ему Менгерс сегодня и тотчас же убежал.
Но не прошло и нескольких минут, как Менгерс под каким-то предлогом снова очутился возле Хардекопфа.
А как подло нынешний магдебургский съезд отнесся к товарищу Розе Люксембург? В конце концов она одна поехала в Россию, когда там началась революция, и на месте изучила события. А наши делегаты потешались над ней, называли ее фройляйн Люксембург. Пораскинь-ка мозгами, Ян!
Вскоре он опять примчался.
Ты помнишь, что сказал Бебель на партийном съезде в Йене? «Берегитесь! обратился он к правым. Подумайте о том, что вы делаете, вы вступили на опасный путь, который вас же приведет к гибели!» Пораскинь-ка мозгами!
Фриц Менгерс часто не вырабатывал нормы. Он бегал изливать свое негодование не только к Хардекопфу, но и к другим товарищам. Альфреду, его напарнику у печи, приходилось в таких случаях отдуваться за двоих. Сегодня мастер Пельброк подошел к Менгерсу и прямо сказал ему, что он отстает. Но на Менгерса предупреждение мастера, видимо, не подействовало. Как ни посмотришь он все торчит то около одного, то около другого и ораторствует. Очевидно, его мало беспокоило, что в конце недели он принесет домой тощую получку.
Хардекопф уже привык к тому, что Менгерс обзывает руководителей профессионального движения, Бемельбурга и Легина, «тупицами», что товарищ Ауэр, по его словам, «заступник и покровитель всех бюрократов, он только перекрасился в социалиста»; эти выпады не особенно трогали Иоганна. Но сегодня Менгерс бросил ему в лицо такие упреки, которые заставили его призадуматься; они уже затрагивали не только партийных бюрократов, но и рядовых членов социал-демократической партии, таких, как он сам, Хардекопф.
Это мы-то собираемся захватить в свои руки политическую власть, править государством, строить его? Мир хотим перевернуть? издевался Менгерс. Умора, да и только! Давай-ка поглядим на себя, давай посмотримся в зеркало. Хороши ниспровергатели! Пивохлебы мы, помешанные на ферейнах, картежники, кегельные души. Дома после работы мы усаживаемся в мягкое кресло, почитываем «Эхо» и «Якова», качаем головой, сетуя на неблагоустроенность этого мира, и радуемся, когда Бебель в рейхстаге опять задаст этим господам жару. А потом, довольные собой, заваливаемся на боковую и погружаемся в дремоту. Дремлем, дремлем, а там, глядишь, победа сама и пришла. Ну, а пока носим прическу а-ля Бебель и бережно храним в шкафу свою черную широкополую шляпу «демагог». Как же, ведь в одно прекрасное утро мы проснемся в социалистическом народном государстве, а его ведь надо встретить при полном параде. Разве неверно? Помни: без энтузиазма ничто великое в этом мире не делается. А где у нас энтузиазм? Где страсть? Где фанатизм? Мы революционеры? Мы перевернем мир? Черта с два! Ферейновские дурачки, вот мы кто! «Товарищи социалисты, братья по классу, завещайте своим близким, чтобы тело ваше после смерти было предано сожжению. Да здравствует кремация!» Ну, как здесь не прийти в отчаянье! Пораскинь-ка мозгами, Ян! Поразмысли хорошенько!
И в самом деле, Хардекопф уже не мог отмахнуться от этих мыслей. Как заноза, засели в нем слова Менгерса. Впервые в жизни он задавал себе вопрос: неужели мы живем не так, как надо, неправильно поступаем? Разве мы не желаем блага всем людям? Разве не стараемся вести более чистую, более нравственную жизнь, быть порядочными людьми, не обижать ближнего своего, соседа и товарища по работе, не предаваться пьянству, не бить жену, вырастить детей честными людьми, научить их ремеслу Да, так мы живем, и именно этого требуют наши социал-демократические убеждения. А Менгерс рвет и мечет. Чего он, в сущности, хочет? Все идет своим чередом, своим естественным порядком. А революция, о которой мечтает Менгерс, не менее ужасна, чем война. Хардекопф так никогда и не осознал до конца, что именно ужасы Венсенна толкнули его на путь, приведший его к социал-демократии. Вспоминая об осаде Парижа, он видел перед собой только растерзанные тела, ему все мерещились тот французский литейщик, разрушенные дома, горе, голод и поражение. Неужели такая междоусобная война неизбежна? Неужели нет иного пути? Не может не быть, это путь мирного осуществления воли большинства.
Краснобаи, пивохлебы, ферейновские дурачки, картежники, кегельные души Разве нет в этом известной доли правды? Разве все эти обывательские доблести не заглушили политических идеалов? Взять хотя бы нашего Карла Брентена; нельзя отрицать, что у Карла есть политическая жилка, а ведь он весь без остатка поглощен ферейновской возней. А сыновья? Людвиг ищет разрешения всех социальных недугов в безраздельном слиянии с природой. Отто политикой вовсе не интересуется. Думает только о собственной драгоценной особе. Хардекопфу хотелось себя уверить, что все это свойственно только молодому поколению. Нет у этого поколения той любви, той верности и преданности идее социализма или, говоря словами Менгерса, того энтузиазма, которым горели Хардекопф и его сверстники в годы своей юности. Молодежь преступно равнодушна, в этом Менгерс прав. Сыновья платят членские взносы, во время избирательных кампаний посещают предвыборные собрания, а в остальном глубоко ко всему безразличны. Видимо, они считают, что в один прекрасный день им на блюде поднесут социалистическое народное государство в награду за сплошь заклеенные марками членские билеты