Наравне с книгами о морских путешествиях и приключениях мальчик увлекался футболом спортом, входившим тогда в моду. Фрау Хардекопф и тут не находила с сыном общего языка. Футбол она считала чересчур грубой игрой. А все эти непонятные выражения!
Знаешь, мама, этот забил гол не хуже Адье! Классно!
Что такое? Что ты сказал? Забил гол? Адье?
Фрау Хардекопф казалось, что мальчик говорит по-китайски.
Что такое гол?
Это когда мяч забивают в чужие ворота.
Не понимаю. А кто такой Адье?
Ах, мама, какая ты бестолковая. Ведь это Адольф Егер, из Альтоны девяносто три.
Альтона девяносто три? Где это?
Но это же знаменитый футбольный ферейн. Адольф чемпион Германии.
Да, фрау Хардекопф была очень невежественна. Но кое-что она все-таки усвоила; например, когда мессинское землетрясение Фриц называл «классом», она уж понимала, что это значит. Новый океанский пароход «Августа-Виктория» тоже был «класс». Более загадочно звучали слова Фрица: «Дети капитана Гранта» это класс!» Или: «Гол Адье это класс!» Как бы ей хотелось понять и изучить все, что интересовало ее мальчика, но это ей никак не удавалось. Мальчик пересыпал свою речь английскими словами, и она вечно смешивала «кипер» и «бек», «гол» и «аут», а различные команды тоже постоянно путала.
Паулина нежно провела рукой по мягким, слегка вьющимся волосам и гладкому юношескому лбу сына. Только когда он спал, она позволяла себе приласкать его: у Хардекопфов не принято было нежничать. Затем она тихо подошла к постели Отто. Этот совсем в другом роде; только на несколько лет старше, а уже настоящий мужчина. Он отрастил густые, пушистые усы, всячески холил их, ухаживал за ними. Сегодня Отто не повязал себе, как обычно, наусников, и кончики усов взъерошились, придавая спящему нелепое и жалкое выражение. Полуоткрыв рот, Отто мрачно храпел. «Эх, сынок, сынок, загубит тебя твоя Цецилия», подумала фрау Хардекопф. Денег нет, а каждый вечер допоздна шатается. И где их только носит? Стоят, наверное, на перекрестках и милуются. Фрау Хардекопф в последнее время не была так хорошо осведомлена о ходе романа Отто: молодые люди перестали переписываться. Безошибочным инстинктом она чувствовала, что именно это особенно опасно: надо быть готовой ко всему.
Мать тряхнула Отто за плечо.
Отто! Она говорила тихо, чтобы не разбудить младшего. Отто, пора вставать!.. Ты слышишь?
Прошло немало времени, прежде чем Отто проснулся. Он заворочался в постели и с сердцем сказал:
Дай же мне выспаться. Что случилось?
Вставай! Ведь сегодня твой день! Неужели ты забыл?
Какой еще там день? проворчал он, хотя по всему видно было, что он понял мать.
Бог ты мой, недовольно сказала она. Ты ведь сегодня в пикете. И прекрасно это знаешь. Стало быть, вставай!
Неохота.
Что-о? Не выдумывай! Что тебе в голову взбрело? Подымайся, говорят. Хочешь, чтобы отец сгорел со стыда? Вставай сейчас же Ну?
Оставь меня в покое! заорал он в бешенстве. Я почти не спал И я болен Да!
Болен? воскликнула мать. Шатаешься по ночам Стало быть, ты не хочешь вставать?
Не хочу и не встану! И он решительно повернулся к ней спиной. Оставь меня в покое!
С минуту фрау Хардекопф растерянно стояла у кровати, затем, не говоря ни слова, вышла из комнаты.
Когда она, с трудом подавляя ярость, рассказала мужу, что Отто отказывается стоять в пикете, Хардекопф встал, умылся и спокойно сказал, что пойдет за сына: ему это нетрудно.
Фрау Хардекопф, покачав головой, молча прибавила на ситечко немного цикория к кофе и подлила кипятку. Ей очень хотелось надавать Отто оплеух или обдать бездельника ведром холодной воды. Позор! Скандал! Она поражалась, что муж так спокойно отнесся к этому. А сегодня как нарочно ему придется идти одному она ведь решила с утра навестить Рюшер.
Только бы не вышло стычки, сказала она, ставя перед ним стакан кофе.
А с чего там быть стычке?
Паулина достала из шкафа хлеб, маргарин и кусок колбасы; она спрятала ее от сыновей в пустую коробку из-под соли. Намазывая мужу хлеб, она думала, что ему сегодня придется одному шагать по пустынным улицам и выстоять шесть часов на причале, где такой ветер. Она ясно видела всю картину: патрулирующие шуцманы, редкие цепи пикетов В ушах у нее звенели язвительные возгласы, которыми кое-кто из рабочих большей частью молодежь «приветствовал» отряды полицейских. Может случиться, что на этот раз в пикете окажется много молодежи и горячих голов; тогда весьма возможно завяжется драка. И Паулина уже подумывала, не отложить ли ей поездку к Рюшер и не пойти ли с мужем. Но когда она сказала об этом Хардекопфу, он даже не дал ей договорить.
Непременно проведай Рюшер, сказал он. Мне тоже хотелось бы знать, как она.
На том и порешили.
Не забудь шерстяной шарф, Иоганн И напульсники надень: по утрам адски холодно. Вот тебе полмарки, съешь бульон или выпей стакан горячего грогу, если захочешь А если, не дай бог, что случится, не ввязывайся.
Вечно невесть что выдумываешь, недовольно проворчал старик.
Из соседней комнаты ясно доносилось мерное похрапывание это спал молодой Хардекопф, забывший долг и совесть. Когда старик вышел, Паулина угрожающе сказала, со злостью глядя на дверь, за которой спали сыновья:
Погоди, ты еще за это поплатишься! Затем пошла будить Фрица ученики не участвовали в стачке, дирекция верфей расторгла бы с ними договор на обучение.
5
Старик Хардекопф очень обрадовался, когда, подойдя к Баумвалю, где в пикете должен был стоять Отто, увидел среди других рабочих Фрица Менгерса. Разумеется, Менгерс, как всегда, что-то горячо доказывал; хотя вообще-то он был настроен более миролюбиво и весело, чем в последнее время в цехе.
Здорово, Ян ты? Менгерс пожал Хардекопфу руку. Я думал, сегодня твой сын
Отто болен, ответил Хардекопф. Вот я и пришел вместо него.
Ну, в этом не было надобности, Ян! Но раз ты пришел, хорошо. Представь себе: мы уже поймали нескольких молокососов, поговорили с ними по душам и отправили восвояси.
И Менгерс рассказал, как они с полчаса назад заприметили нескольких молодцов и увидели, что мастер собирается их погрузить на один из баркасов. Но Менгерс и другие товарищи подоспели вовремя и не дали им выехать.
Подумай, Ян, они выписывают людей из Киля и Фленсбурга. Приезжим ничего о стачке не сказали и наобещали с три короба. Не замечательно ли? Среди нас штрейкбрехеров не нашли. Приходится их завозить из Киля и Фленсбурга.
Хардекопф не узнавал приятеля: Менгерс сиял от радости, он полон был сил и решимости. Ни каверзных намеков, ни бесплодного брюзжания; смеясь, давал он советы товарищам или с обычной словоохотливостью излагал свои взгляды. Что с ним произошло? Хардекопф не переставал удивляться. Он тоже весело улыбался, искренне радуясь настроению товарища, который обычно так допекал его своей вечной критикой.
Было серое, сырое и холодное утро. Сквозь дымку тумана, стоявшего над водой, едва вырисовывались вдали верфи Штайнвердера. Темные остовы эллингов прорывали пелену тумана. Хардекопф облокотился на парапет набережной и стал вглядываться в противоположный берег Там не вертелось ни одно колесо, не стучал ни один молот, не двигался ни один кран. В плавильных печах, вероятно, поддерживают температуру: иначе они выйдут из строя. Пельброк носится теперь один-одинехонек по цеху и, надо думать, пьян в доску.
Несколько в стороне от Баумвальской набережной стояли у пристани зеленые паровые паромы, названные в честь гамбургских сенаторов: «Сенатор Менкеберг», «Сенатор Борхард», «Сенатор Кирхенпауэр». Они праздно покачивались на воде у ног Хардекопфа, под стенкой набережной. Длинными рядами стояли ялики и баркасы тоже безработные. Воды порта не бороздило ни единое суденышко, кроме новенького полицейского катера. Тихо было в гавани; ни один кран, ни одна лебедка не работали.
Все останавливается стоит только рабочему захотеть. Эта мысль наполняла старика Хардекопфа гордостью и сознанием своей силы; и все же того энтузиазма, которым, видимо, был охвачен Менгерс, Хардекопф в себе не находил; ему почему-то было жалко, что вся эта деятельная суета замерла. Радости его не могло не омрачить сознание, что нормальная жизнь выбита из колеи. Что это чувство ответственности?.. Ответственности перед кем? Или любовь к порядку?.. Но к какому порядку? Сознание долга?.. Нет, уж никак не это. Хардекопф знал лишь один долг: долг солидарности с товарищами по работе. Что же мешало ему, социал-демократу, состоявшему в партии более четверти века, всей душой радоваться прекращению работы на предприятиях? Хардекопф и сам не мог бы ответить, но в нем зрело смутное чувство недовольства.
Пока он стоял, погруженный в свои мысли, у большого моста в Вольной гавани возникла какая-то толчея. Со всех сторон туда сбегались рабочие. Хардекопф видел, как в толпе блеснуло несколько полицейских касок. Поднялся неистовый крик. «Боже мой, они дерутся», подумал Хардекопф. Вдруг он увидел двух полицейских, схвативших Фрица Менгерса, который отчаянно отбивался.
Стой! крикнул Хардекопф так громко и таким взволнованным голосом, что некоторые рабочие обернулись.
Сматывайся, старик! крикнул кто-то возле Хардекопфа. Тебя по бороде опознают.
«Вздор какой», подумал Хардекопф и стал протискиваться сквозь возбужденную, кричащую толпу к задержанному товарищу. В ту же минуту кто-то изо всех сил ударил одного из полицейских, державших Менгерса, тот пошатнулся и грохнулся на мостовую. Менгерс вырвался и ударил второго полицейского. Раздались пронзительные свистки. С Баумваля бежал целый отряд шуцманов; они оттеснили рабочих с моста к парапету набережной и там их окружили. Хардекопф смотрел только на Менгерса, у которого лицо было в крови, а рукава куртки висели клочьями.
Беги, Фите! шепотом бросил Хардекопф; ему наконец удалось пробиться к Менгерсу.
Тот с удивлением поднял на него глаза и улыбнулся.
Куда, Ян?
Хардекопф указал на реку.
В воду?
В один из баркасов.
Менгерс посмотрел вниз, пригнулся и пополз. Еще мгновенье и Хардекопф увидел, как он вскочил в один из маленьких баркасов.
Все, кого удалось согнать и окружить на набережной, были арестованы и отведены в Баумвальский полицейский участок. Допрашивали поодиночке. Искали смуглолицего человека с черными усами. Почти все арестованные знали Фрица Менгерса, но полиции так и не удалось установить его имя. Обер-вахтмейстер допытывался, кто ударил полицейского. Многие из арестованных были очевидцами этой сцены, и «виновный» стоял среди них. Но и этого полиция не узнала. Арестованных держали до позднего вечера. Затем стали по одному выпускать. Около одиннадцати часов Иоганн Хардекопф с гордо поднятой головой вышел из ворот участка; он весело рассмеялся, увидев среди ожидавших на улице женщин свою Паулину.
6
Уже пора было запирать лавку, и Карл Брентен считал дневную выручку, когда вошел нежданный клиент, его зять Хинрих Вильмерс. Улыбаясь, подал он руку Брентену:
Здравствуй, Карл!
Брентен, сам не зная почему, залился краской, пожал протянутую руку и ответил:
Здравствуй, Хинрих Давненько не видались!
Иду это я случайно по Валентинскампу, вижу в окне великолепную ручной свертки «суматру», а на вывеске твое имя. Тут уж я, само собой, не устоял. У тебя собственное дело? Очень рад. Как семья? А ты сам?
Благодарю, неплохо.
Вот обрадуется Мими, когда узнает о нашей встрече. Ты превосходно выглядишь, Карл.
Карл Брентен оглядел зятя, которого не встречал уже много лет: статный, элегантный мужчина. А какой холеный! Все на нем добротное, дорогое: и светлый костюм, и серая велюровая шляпа, и легкое осеннее пальто, и черный в белую полоску галстук с жемчужной булавкой. Во всем чувствуется зажиточный буржуа. «Этот выбился в люди ни дать ни взять тайный советник», подумал Карл. Вслух он сказал:
Да и ты превосходно выглядишь, Хинрих: по-видимому, тебе неплохо живется!
Да, не сглазить бы, тьфу, тьфу, тьфу! отозвался Вильмерс и с улыбкой трижды стукнул по прилавку. У нас также кое-какие перемены. И мы расширяемся.
«И мы», мысленно повторил Карл Брентен.
Гильда вышла замуж, Лизхен вот-вот выскочит. Обе расцвели, ты бы их и не узнал.
Удачное замужество? спросил Брентен, чтобы что-нибудь спросить. По существу ему было совершенно безразлично, как и за кого его племянницы выходят замуж.
Очень удачное, и Хинрих Вильмерс напыжился. Муж Гильды директор банка. Один из директоров Дрезденского банка. А Лизхен помолвлена с сыном судовладельца. На рождество сыграем свадьбу. Да, дочки наши счастливо устроились.
В душе Карла Брентена поднялась горечь старых обид. Наступила неприятная пауза. Каждый ждал, чтобы заговорил другой. Вильмерс, не выдержав тягостного молчания, рассказал, что он только что бродил по порту и не может опомниться от того, что там увидел. Доки и эллинги точно вымерли. Не слышно веселого стука молотков. Ни одна труба не дымит. Гигантские верфи опустели. Зато возле порта всюду группы болтающихся без дела рабочих. Облокотясь на парапет набережной, они глазеют на бездействующие верфи и сплевывают в Эльбу табачную жвачку. Полицейских, на которых возложена задача охранять порядок, подымают на смех.
Ну и времена жаловался он, покачивая головой и с наслаждением пуская кольца сигарного дыма.
Брентен молча смотрел на него недобрым взглядом.
Седьмую неделю бастуют. Колоссальный ущерб для города.
Вильмерс назвал цифру понесенных городом убытков. Он это знает от своего зятя. Жаль налогоплательщиков: ведь расплачиваться за все это безобразие придется им. И он снова заныл:
Страшная картина, когда вся деловая жизнь парализована, доки заброшены, суда стоят у причалов и не могут взять груза. Возможно, что безумие это перекинется и на другие предприятия. Уверяю тебя, Карл, из-за эгоизма рабочих станет вся торговля. Ты понимаешь, как ликуют дельцы Антверпена и Роттердама? Какую выгоду извлечет из этих событий Лондон?..
Карл Брентен резко его оборвал. Рассуждения зятя об эгоизме рабочих показались ему верхом бесстыдства, взорвали его: он и без того с трудом сохранял самообладание.
Что ж ты думаешь, запальчиво крикнул он зятю, рабочие бастуют ради собственного удовольствия? Неужели ты настолько лишен воображения, что не можешь себе представить, как тяжко им живется? А вечные придирки, непрерывное ухудшение условий труда, алчность судовладельцев?! Я считаю по меньшей мере бестактным говорить об эгоизме рабочих. Стало быть, эгоистичны, по-твоему, именно рабочие? Замечательно! Хватает же совести у вашего брата!
Хинрих Вильмерс в ответ на это словоизвержение молчал, искоса, уголком глаза поглядывая на Брентена. «Все тот же Карл», думал он, медленно пуская кольца дыма. И, будто он ни слова не проронил о стачке и Брентен ни словом не возразил ему, Вильмерс медленно огляделся и сказал:
А у тебя здесь очень мило. Обожаю эти маленькие табачные магазинчики. Да, вот что: отпусти-ка мне ящик «суматры». Сотню, что ли? Ведь они хороши? Легкие?
Самый ходовой товар, ответил Брентен, тоже меняя тему и немало радуясь тому, что обрезал уважаемого зятя и напрямик сказал ему всю правду. Не только оберточный лист светлый, вся она из лучших табаков. Он взял ящик с полки и, проведя ногтем большого пальца по бандероли, открыл его. Все как на подбор. И понюхай-ка: импортный товар, высшего качества.
На вид хороши. Если на вкус не хуже, я твой постоянный клиент, Карл.
Брентен завернул коробку в коричневую бумагу, а Вильмерс достал бумажник.
Мими часто вспоминает о тебе. «Это все чистое недоразумение», говорит она Сколько я тебе должен?
Арифметика простая, сказал Брентен, десять пфеннигов штука, значит десять марок за все!
Вышло как-то очень странно, что ты тогда вдруг отдалился от нас, Карл. Мы и теперь еще не знаем может, мы тебя чем-нибудь обидели В чем, собственно говоря, дело? Да, кстати, при оптовых покупках разве скидки не полагается? Вильмерс приторно улыбнулся.
Оптовая покупка? Сотня сигар? Дорогой Хинрих, об оптовых покупках можно говорить, лишь начиная с тысячи. И Брентен прибавил не без хвастовства: Сотнями я продаю сплошь и рядом.
А скидка на родство? настаивал Вильмерс.
«Жалкий сквалыга», подумал Брентен и ответил:
Ты что, смеешься? О такой скидке я что-то не слыхивал
Нет? воскликнул Вильмерс и с наигранным удивлением добавил: А я всегда считал, что это само собой разумеется. Правда, наши родственники не придерживаются таких взглядов.
Ну, раз так, в ближайшем будущем обязательно сниму квартиру в твоем доме, то-то будет дешевка!
Хинрих Вильмерс с минуту помолчал, потом рассмеялся и сказал:
Почту за честь. Он запустил руку в открытый ящик, стоявший на стойке, и вынул сигару. Обрезая кончик и зажигая ее, он сказал как бы мимоходом: Но тебе пришлось бы сначала выбрать район, у меня дома в Эйльбеке, Бармбеке и Эпендорфе.