Здорово же ты пошел в гору! удивленно воскликнул Карл Брентен. У него даже дух захватило: этого он никак не ожидал.
Да, пожалуй, Вильмерс затянулся, выпустил бледно-голубую струйку дыма и поглядел на кончик сигары. И в самом деле, великолепный сорт.
Эти по двадцать пять пфеннигов, с раздражением заметил Брентен.
Вот оно что, а я думал, это «суматра» Так, так Гм! Ну, посмотрим, какова-то она будет на вкус. Так вот тебе, дорогой мой, десять марок Да, что же я еще хотел сказать? Обязательно навести нас как-нибудь. Мы живем теперь, правда, в Вандсбеке, немножко далеко от центра, но неплохо, неплохо Мими ужасно обрадуется. А когда я ей расскажу, что у тебя свое дело, что ты самостоятельный коммерсант, она будет в восторге. Ведь она тебя обожает. «Наш младший брат, наш общий любимец, и почему-то мы как чужие!» Она мне все уши прожужжала о тебе. Значит, если будет желание, добро пожаловать.
Брентен, скрестив руки, смотрел на зятя. Вильмерс осторожно поглаживал усы самым кончиком указательного пальца и не сводил глаз с прилавка.
Я по-прежнему чувствую себя рабочим, Хинрих, сказал Карл.
Так, так, откликнулся зять и поднял на Карла глаза. Значит, ты все еще социал-демократ?
Разумеется, социал-демократ!
Гм, неблагоприятное обстоятельство для коммерсанта. Поверь мне, Карл, весьма, весьма неблагоприятное Но надеюсь, ты не трубишь об этом повсюду, не правда ли?
Брентен выпрямился.
Не трублю, но прямо скажу каждому, кто меня спросит.
О, это крайне неразумно, Карл, Вильмерс кротко улыбнулся. Коммерсант должен быть строго нейтрален. Ну, во всяком случае, я рад, очень, очень, Карл, искренне, сердечно рад. Он подал ему руку. И повторяю: загляни к нам. Прощай, Карл!
Прощай, Хинрих!
Карл Брентен мрачно смотрел вслед зятю. Далеко пошел, будь он проклят! Три дома, и в зятьях директор банка да судовладелец. Наш брат бьется, бьется как рыба об дед и толку чуть, а такой вот, ничего не делая, тысячи загребает. «Но чего я-то в конце концов хочу? спросил себя Брентен. К какой я стремлюсь цели? Конкурировать, что ли, с этим буржуем?» Он вдруг покраснел, и сам этому удивился. Отчего бы ему краснеть? Он честно думал, что ни на шаг не отошел от своих социал-демократических убеждений. Он делал только то, стремился только к тому, что делали, к чему стремились другие. Не все ли равно, кто ты, важны твои убеждения. Только это. Но Карла смутило, что Вильмерс, очевидно, счел его за своего, решил, что он, Карл, вступил на их дорожку. Брентен вспомнил свой разговор с тестем, который, хоть и не сказал этого вслух, но про себя тоже думал, что он, Карл, полубуржуа. «Смешно! Этого только не хватало! К чему же я стремлюсь? Во всяком случае, не к тому, чтобы конкурировать с тобой, зять-буржуй. Пути наши не сходятся и никогда не сойдутся. И родство тут не поможет Скидка на родство! Как это на них похоже! Спесивая банда, алчная, заносчивая, да еще с претензиями! А вид один чего стоит! Жемчужная булавка в галстуке. Велюровая шляпа. Вылощен и отутюжен, что твой денди. Чтобы я да к ним когда-нибудь пошел? Плевать я хотел на всю вашу мерзкую, чванливую шайку, пропади вы все пропадом!»
Глава пятая
1
На празднествах ферейна присутствовала обычно вся семья Хардекопф, все их друзья и знакомые. На острове Финкенвердер, где происходило осеннее гулянье, о котором так давно и много говорили (Пауль Папке все же добился своего), тоже собрались почти все. Уже одно это было хорошо. Хардекопфы, бастовавшие вместе с другими почти три месяца, забрали все свои сбережения у казначея ферейна, Густава Штюрка. Это было приятное добавление к еженедельному пособию, которое профессиональный союз выплачивал бастующим, оно дало им возможность участвовать в празднестве; даже Людвиг и Отто впервые почувствовали, что откладывать деньги, пожалуй, дело стоящее. Людвиг и Гермина только после долгих колебаний решили принять участие в гулянье. Но они держались в стороне, и Людвиг должен был торчать возле своей толстой Гермины, поглаживать ей ручки, всячески обслуживать и развлекать ее.
Отто Хардекопф, расфранченный, в сером клетчатом костюме, шелковом белом жилете и черном котелке, пришел со своей невестой Цецилией Фогельман. Это была миниатюрная, веселая, как птичка, девушка, с белой нежной шеей и остренькой, как у мышки, мордочкой. Она была игрива, как котенок, и болтлива, как сорока. Вздернутый носик и светлые то серо-зеленые, то серо-голубые глаза придавали всему ее облику что-то загадочное. Но больше всего обращали на себя внимание рот большой, с прямыми, почти без изгиба, губами, вовсе не подходивший к ее живому детскому личику и ко всей ее фигурке. Свои рыжеватые волосы Цецилия укладывала многоэтажной башней, отдавая дань моде и, вероятно, рассчитывая, что маленькое личико от этого покажется крупнее; но эффект получался как раз обратный. Туго зашнурованная талия была так тонка, что, казалось, вот-вот переломится; издали фигурка девушки напоминала муравья или цифру восемь. Такова была невеста Отто Хардекопфа, Цецилия, весьма странное, но, по-видимому, веселое и жизнерадостное существо.
Когда Отто познакомил ее в саду-ресторане на Финкенвердере со своими родными и знакомыми: «Цецилия Фогельман, моя невеста!» он, к счастью, не заметил, что все онемели от удивления, а может, принял это за выражение восторга. Цецилия была более наблюдательна и лучше разбиралась в людях. Но, к счастью, природа одарила ее защитным оружием: бойким язычком и некоторым остроумием, и она широко пользовалась и тем и другим. Она умела сказать каждому несколько приятных слов, умела обронить шутку и тем привлекала к себе сердца. И смеялась Цецилия так искренне, простодушно, естественно, что все невольно смеялись вместе с ней, и победа оставалась за ней.
Не смеялась только фрау Хардекопф; она знала Цецилию по ее письмам, знала обо всем начиная с «зова ее горячей крови» и кончая «ошибкой», о которой Паулине было известно только то, что она чуть не привела к полному разрыву между женихом и невестой. Когда фрау Хардекопф увидела эту девушку, эту Цецилию, во плоти и крови, у нее язык прилип к гортани, она не могла рта раскрыть, точно кто заклеил его. Нет, не такой она представляла себе женщину, перечеркнувшую коллекцию из почти семидесяти женских фотографий. Какая-то Сивилла, колдунья, ведьма, пусть молодая ведьма. Господи боже ты мой, где только ее мальчики выкапывают таких! Фрау Хардекопф машинально пожала поданную ей белую и мягкую детскую ручку. Никогда, видно, эта ручка не знала тяжелой работы и вряд ли когда-нибудь захочет узнать. Совсем они, что ли, с ума спятили, ее сыновья? Нечего сказать, обзавелись женами!
Ну что, Иоганн? спросила она мужа, на которого будущая невестка произвела, видно, такое же сильное впечатление.
Он задумчиво посмотрел вслед молодой парочке.
Странная немножко, верно, Паулина?
Я бы даже сказала: очень странная, ответила она.
Зато, видать, характер хороший.
Гм, гм! фрау Хардекопф посмотрела на своего Иоганна с досадой и сожалением. Тупоумный, как и все мужчины. Ты, конечно, сразу же разгадал ее характер. Так, так! Паулина имела больше оснований судить о характере Цецилии. Я просто слов не нахожу.
В зверинце господа бога много разных диковин, весело сказал старый Хардекопф.
Вот это ты правду сказал, Иоганн. Да, остается только диву даваться. Таких женщин я еще сроду не видывала. А оказывается, есть и такие! И что только подумают люди о нас и наших сыновьях?
Но старый Хардекопф и на этот раз усмехнулся, чем сильно раздосадовал жену. Он во всем видел забавную сторону. Эта пигалица и ему строила глазки, точно кокотка; фрау Паулина очень хорошо это заметила.
За соседним столом сидела семья Штюрков, вернее, они занимали несколько столиков: Артур, старший сын Штюрка, привел с собой приятелей; это была прощальная встреча: на следующий день он уезжал в Гарбург, в саперную часть, к «пруссакам». Обычно отъезжающие новобранцы, повязав на фуражки или шляпы пестрые ленты, горланили патриотические песни; иное дело Артур Штюрк, руководитель группы Союза рабочей молодежи, он ненавидел все, связанное с военщиной.
Густав Штюрк сидел и безмолвна смотрел на сына. Артур, крепкий, умный юноша, политически на редкость развитый, хотя ему еще не исполнилось и двадцати лет, был его гордостью. Сыновья Хардекопфа, напротив, почти совершенно не разбирались в политических вопросах. Густав Штюрк знал, как его друг Иоганн Хардекопф завидует, что у него такой сын. Честный столяр нуждался в этом утешении, ибо и ему дети причинили немало забот. Эдгар не подавал признаков жизни. Добрался ли он до Америки? Хотя бы несколько слов прислал! Подлог, сделанный сыном, отец давно простил, а похищенную сумму полностью вернул. Может, все и к лучшему: ведь Эдгар мозговитый, ловкий, толковый парень. Говорят, что ловкие люди находят в Америке свое счастье. Если бы от Эдгара пришла весточка, Густав Штюрк ожил бы душой и забыл бы прошлое. За последние месяцы он стал стариком: волосы поседели, к прежним морщинам прибавились новые, и глаза смотрели печально и устало. Он пытался скрыть свое горе и говорил больше обычного.
Маленький, живой токарь-металлист Карл Хельмке, активный член Союза свободомыслящих, присел к Штюркам и завел разговор о христианстве. Он проклинал христианство и церковь, не оставляя от них камня на камне. Штюрк возражал ему в спокойном и поучительном тоне:
Да, конечно, в том, что вы говорите, много верного, но не забудем, что первые христиане были для своего времени передовыми людьми. Да-да, они оказали благотворное влияние на развитие людей, населявших страну Заходящего солнца, то бишь Европу. Этого не следует забывать. Первые монахи были носителями культуры, первые монастыри культурными центрами. Вырождение христианства пришло позднее, вы правы в том, Хельмке, что так называемое христианское средневековье, мировое господство папства ничего не дало своим современникам, кроме суеверий и костров, и после себя ничего не оставило человечеству: ни одной передовой идеи, ни одного прогрессивного деяния. Не помню, кто это сказал, что, начиная с императора Константина, объявившего христианство государственной религией, и до реформации, мир пребывал в состоянии безумия. В этом, согласен, много верного. Лишь в шестнадцатом веке возродилась духовная жизнь. Тогда прорвалось наружу то, что очень долго пребывало под гнетом. Столяр Густав Штюрк говорил все с большим и большим увлечением. Это было великое Возрождение: человечество словно пробудилось. Вы только подумайте: Коперник, Галилей, Джордано Бруно, Гуттенберг, Колумб, Лютер. А за ними Рафаэль, Дюрер, Микельанджело, Рембрандт, Шекспир, Сервантес. Несомненно, я еще многих не назвал. Какое столетие!
И как только за таким веком могла последовать такая тьма? опять воскликнул токарь.
Что верно, то верно! Эпоха Возрождения это торжество человеческого разума, прорвавшего тьму. И почти все эти великие ученые, первооткрыватели и художники были буржуазного или даже крестьянского происхождения. Следовало бы не от рождества Христова вести наше летосчисление, а от тех дней.
Вы так прекрасно говорите, Штюрк, сказал восхищенный Хельмке. Хорошо бы вам прочесть у нас лекцию!
Сохрани бог, с ужасом воскликнул Штюрк. Трудно найти более неподходящего человека для такого дела.
К столику Штюрков подходили члены ферейна, знакомые.
Правда, Штюрк, что твой сын призван?
Что верно, то верно!
И Артуру приходилось чокаться с приятелями отца, выслушивая при этом самые разнообразные напутствия.
Держись стойко, парень, сказал старый сапожник Крекельфельд. Если какой-нибудь сумасшедший прикажет тебе стрелять в отца и мать, ты, надеюсь, будешь знать, в какую сторону повернуть винтовку?
Известна тебе книга «Прусская солдатчина?» спросил котельщик Адольф Пецольд.
Конечно, ответил Артур Штюрк.
Хорошая, поучительная книга, сказал котельщик. Прочти-ка еще раз, и у тебя пропадет охота слепо повиноваться первому попавшемуся капитану, он может оказаться капитаном из Кёпеника.
Смотри не рассказывай никому, что ты социалист, посоветовал маленький тощий кладовщик Стефан Боле, а то напустят на тебя сотни шпиков и доконают придирками. Но поступай всегда как социал-демократ. Будь, понимаешь ли, хорошим товарищем, не позволяй оскорблять свое человеческое достоинство и стойко держись вместе с другими против кровопийц!
Да, и научись хорошенько стрелять, прибавил токарь Хельмке. Когда-нибудь да пригодится. Не для Лемана, а для себя, для нас!
Все эти добрые советы сопровождались обильными возлияниями, Артур Штюрк, который обычно даже пива не пил, на сей раз сделал исключение и с непривычки несколько охмелел. Но он не стал веселее и шумливее, а сидел тихий, задумчивый и, казалось, более грустный, чем всегда.
2
Ресторан «Солнце и морской бриз» расположен был около Финкенвердерской гавани; при ресторане был сад, разбитый позади дамбы и хорошо защищенный от ветра. Ласковое нежаркое осеннее солнце приятно грело. Когда пухлое белое облачко наплывало на солнечный диск, становилось прохладно и подымался ветерок. В саду росли яблони; их ветви гнулись под тяжестью бледно-зеленых плодов. С дамбы открывался чудесный вид на Эльбу; на противоположном берегу реки, среди лесистых холмов, прятались виллы гамбургских коммерсантов и судовладельцев, а ниже по течению на склоне горы виднелись красные черепичные крыши домов Бланкенезе. Время от времени на широкой реке, медленно катившей свои волны в море, показывался мощный океанский пароход, а ближе к берегу пробегали маленькие пароходики и парусные лодки или пузатые шаланды рыбаков исконных жителей острова Финкенвердер.
Пауль Папке, выбравший этот ресторан и отстоявший его наперекор всем и вся, испытывал удовлетворение члены ферейна были довольны. Ветер, дувший через дамбу, гамбуржцам был нипочем. Случись дождь, он, конечно, испортил бы все удовольствие; тесный ресторан не мог вместить всю массу гостей, расположившихся в саду. Но пока что все шло хорошо, и Пауль Папке сиял и важничал, произносил напыщенные речи, переходил от столика к столику, выслушивая слова одобрения и благодарности. Как это ему удалось отыскать такое замечательное местечко? Очень просто. Он увидел его и сразу же пленился. Здесь, сказал он себе, надо справить наш осенний праздник. Здесь и нигде больше. Морской бриз, дамбы, Эльба, широкий горизонт. Может ли быть что-нибудь прекраснее? А финкенвердерские рыбаки сама порядочность, сама честность. Так говорил Папке, а он умел говорить, знал, где повысить, где понизить голос. О том, что хозяин Хинерк Беевен, вступив в конкуренцию с господином Майером, одержал верх, сунув Паулю лишнюю золотую монету, о том, что морской бриз, Эльба и широкий горизонт пленили Пауля Папке лишь после полученной дани, об этом члены ферейна ничего не знали и так и не узнали никогда.
Вдова Адель тоже принимала участие во всех праздниках «Майского цветка». Это было очень странно. Об эпизоде в кабачке тетушки Лолы ни Брентен, ни Папке ни разу даже намеком не вспомнили. И все же Брентену он дал пищу для размышлений.
Вообще в последнее время он над многим задумывался. События у него в доме явно принимали все более драматический характер. Чем ближе подходил срок родов у Гермины, тем несноснее она становилась. Надо было удивляться терпению Фриды. Он, Карл, во всяком случае старался по мере возможности не возвращаться домой, допоздна оставался в магазине, приходил только ночевать. Он ненавидел и проклинал эту бабу, которая была его невесткой, и от всей души жалел Людвига Хардекопфа. Однажды он в общих чертах рассказал о нем Папке. Тот вскочил, обрадованный. «Вот тебе еще пример! Ах, эти женщины, эти женщины!» кричал он.
Карл! раздалось за спиной Брентена. Карл! Отто Хардекопф подошел к нему. Карл, когда начнется художественная часть? Нам очень хотелось бы послушать квартет рабочих верфей. Кстати ты знаком? Цецилия Фогельман, моя невеста. Мой зять Карл Брентен, распорядитель по части увеселений.
«Ой-ой-ой!» подумал Карл Брентен, увидев эту чем-то выделяющуюся женщину. Он пожал руку Цецилии и даже склонился в легком поклоне.
Очень приятно! сказал он и удивленно уставился на нее.
Ах, вы организатор сегодняшнего празднества? спросила она.
Да, фройляйн!
Представляю себе, какого труда стоит устройство такого празднества, да еще чтобы все шло без сучка и задоринки и чтобы все получилось так мило и приятно, ве-е-рно? Она прищурилась и улыбнулась.
Да-да, это, конечно, очень сложно, подтвердил Брентен, как зачарованный глядя ей в лицо.
На этом лице были крохотные темные веснушки. Как странно мерцают ее глаза, то серые, то желтые. А голос тонкий, высокий и такой ласковый. Брентен сам небольшого роста, но она еще меньше. И какие маленькие тугие груди под этим голубым платьем! А эта высокая, белая шея! Этот полный рот! Эта талия! Такой тонкой талии он, Брентен, еще в жизни своей не видел, хотя все женщины затягиваются в талии.
Как прекрасно вы все это устроили, нежно, вкрадчиво сказала она, улыбаясь.
Брентен не ответил. К счастью, Отто повторил свой вопрос.
Ладно! Если вы хотите пойти погулять, квартет выступит немедленно.
В самом деле? Ну, не может быть! воскликнула Цецилия и в восторге захлопала в ладоши.