Да, да, мир это воровской притон.
Заподозрив ту или иную уборщицу, Папке тотчас же ее увольнял. За каждый будний день он платил полторы марки, за каждый воскресный две с половиной, но требовал, чтобы выручка была значительно выше; ведь ему надо вносить годовую аренду, покрывать «громадные расходы». А его «тяжелый труд» разве не должен как-то оплачиваться?
Каждое воскресенье Папке около часу ночи нанимал извозчика и объезжал все свои подопечные «предприятия», собирая выручку. Он купил молодую овчарку, дал ей кличку «Рольф» и разыгрывал из себя любителя животных и дрессировщика. Под этим предлогом он не расставался с хлыстом, даже когда оставлял собаку дома. Папке вечно стонал и жаловался, что ему некогда дохнуть, и клял мошенников сторожей; он прекрасно знает, говорил он, что все они его обворовывают. Как только приближалась полночь, он находил время, вооружившись хлыстом, носиться из одной уборной в другую. Нередко, когда никто не мог его видеть и слышать, он напевал с довольным видом:
Наше дельце ничего,
Можно деньги зашибать.
Но не всякому дано
Это дельце понимать!
Карл Брентен часто над ним потешался и дразнил его. Папке все прощал ему; он иногда даже поддакивал приятелю. И чем больше денег Папке зарабатывал, тем громче жаловался.
Папке действительно вел свое дело искусно, этого никак нельзя было отрицать, Он заказал таблички с надписями: «Кто добр, тот старика не забывает, который здесь за вами убирает!» Или: «Мадам, гарантию даем здесь ждет вас ласковый прием. С взрослых 15, с детей 10 пфеннигов». Кроме того, он завел запрещенную торговлю всякого рода предметами первой необходимости, привлекая сторожей и сторожих «участием в прибылях». В его уборных всегда можно было купить пудру, одеколон, шпильки для волос, наконечники для шляпных булавок, фиксатуар для усов и таблетки аспирина. Это сильно повысило доходность уборных.
Изыскивая способы раскрывать козни уборщиц, а Папке был убежден, что все они его обворовывают, он часто их увольнял и заменял другими, а затем сравнивал цифры выручки. Как бы ни был высок доход, он всегда доказывал, что можно его еще повысить, будь только люди почестнее.
И в особенности плутуют женщины. Среди мужчин еще попадается изредка честный человек, говаривал он обычно.
Всю организацию летнего гулянья членов «Майского цветка» в нынешнем году Брентену пришлось целиком взять на себя. Выбор ресторана был единственной обязанностью, от которой Папке великодушно освободил его. Празднество на сей раз должно было состояться в лесистой местности, в саду-ресторане возле Ральштедта.
Брентен ворчал по поводу этой дополнительной нагрузки. В его обязанности входило: известить членов ферейна о дне и месте гулянья, составить программу концерта, пригласить оркестр, закупить фонарики для детей и вещи для лотереи. Пауль Папке твердил:
Неужели ты не можешь мне оказать эту дружескую услугу? Ведь это не для меня, а для нашего ферейна Сам видишь, что я из сил выбиваюсь
И щедро угощал приятеля пивом, пока не наступала полночь час объезда уборных.
В эти летние месяцы семьи Хардекопфов, Брентенов и Штюрков встречались чаще прежнего. Раз в неделю мужчины собирались на партию ската по очереди у каждого. Женщины садились за другой стол и развлекались игрой в «шестьдесят шесть».
Густав Штюрк вновь воспрял духом: он получил письмо от Эдгара, своего младшего сына. Юноша писал из Нового Орлеана, что живется ему хорошо; он вскоре вышлет отцу деньги и покроет свой долг. К сожалению, он не сообщил своего адреса и умолчал о своих занятиях. Но для Штюрка и его жены главное было знать, что сын жив. А уж что мальчик пробьет себе дорогу в Америке, в этом они нисколько не сомневались.
В столярной мастерской Штюрка дела шли из рук вон плохо. Заказов на мебель почти не поступало. Мебельные фабрики изготовляли все гораздо дешевле. Штюрку приходилось пробавляться мелкими поделками. Бывало, что за целый день появлялся один-единственный заказчик, да и тот просил приделать ножку к стулу. Все остальное время Штюрку никто не мешал сидеть на верстаке и беседовать с канарейкой Хенсхен.
4
По вечерам Брентен иногда наведывался в ресторан при Доме профессиональных союзов. Его привлекало хорошее пильзенское пиво и превосходная «свиная ножка с кислой капустой» фирменное блюдо ресторана. Обычно его сопровождала Фрида. Она несколько округлилась за последние годы, но лицо было по-прежнему свежим, молодым. Маленькую Эльфриду оставляли на попечение Вальтера, которому шел уже тринадцатый год, и за эти услуги он получал от родителей несколько пфеннигов. В последние годы в семье Брентенов царили мир и, можно даже сказать, полная гармония. Фрида уже не обкрадывала своего супруга или, точнее говоря, прибегала к этому в исключительных случаях: она чутьем поняла, что политика обмана и утаивания всегда подтачивала их совместную жизнь. А Карл Брентен, ему уже перевалило за третий десяток, став деловым человеком, который вынужден считаться с мнением окружающих, примирился со своей судьбой. К тому же он обожал дочурку Эльфриду, прелестную крошку с темно-каштановыми локонами. И в те вечера, когда он сидел дома, ему даже казалось, что он по-настоящему любит жену. Посторонние считали их отношения если не слишком нежными, то, во всяком случае, вполне прочными и нормальными. По сравнению с подавляющим большинством браков оно так и было.
Брентен не только брал с собой жену в ресторан Дома профессиональных союзов и в «Тиволи», но иногда, уступая ее просьбам, ходил с ней в кинематограф, к которому она пристрастилась, хотя Карла не слишком прельщали «туманные картины». Аста Нильсен, жуткая особа с горящими глазами и прической, похожей на гривку пони, вызывала у него смех, тогда как Фрида ее просто боготворила.
В ресторане при Доме профессиональных союзов Брентен обычно встречался с Луи Шенгузеном, проводившим здесь все вечера. Часто к ним подсаживались и другие должностные лица союза, и за столом становилось шумно и весело. Профсоюзным чиновникам пришлись по вкусу сигары Брентена, чего нельзя было сказать о его политических взглядах, которые он и не думал скрывать.
Чем чаще Брентен встречался с этой компанией, тем больше он дивился тому, как политически невежественны и вообще равнодушны к политике эти чиновники от профессионального движения. Каким образом стали они должностными лицами союза? Брентен когда-то тоже мечтал быть секретарем профессионального союза, руководителем рабочих, хоть всегда горячо это отрицал, в особенности в разговорах с тестем. Но стать кабинетным дипломатом, вроде Луи Шенгузена, или бюрократом, вроде Адольфа Титцена, нет, благодарю покорно; он более высокого мнения о задачах представителя рабочих. Эти бюрократы избегали политических проблем, но с тем большим рвением занимались своими узкоспециальными вопросами, толковали социальные законы и щекотливейшие пункты соглашений с предпринимателями о заработной плате. И немало кичились своими достижениями на бюрократическом поприще. Их умиляла благопристойность, чистота, царившие в помещениях союза, совсем как в какой-нибудь крупной торговой фирме. Адольф Титцен, казначей союза транспортных рабочих, мог часами рассказывать, как быстро он постиг тайны американской бухгалтерии, и, представьте себе, с тех пор касса его сходится до последнего геллера и пфеннига. Герберт Крумгольц, второй секретарь союза печатников, не желал отставать от него. Он ни черта не смыслил в бухгалтерии, зато хвастал своим красивым почерком. Крумгольц не выпускал из рук карандаша и покрывал лежащие перед ним листы бумаги или газеты всевозможными образчиками каллиграфического искусства. Со стороны казалось, что он, задумавшись, машинально водит карандашом по бумаге, а между тем он делал это намеренно, и если собеседник словно зачарованный глядел на его росчерки и восторгался замысловатыми завитушками, Крумгольц ликовал. Луи Шенгузен не мог похвастать ни познаниями в области бухгалтерии, ни достижениями в каллиграфии, но зато он умел пить, как никто; в Доме профессиональных союзов ходили легенды о его подвигах по части выпивки.
Брентен даже с Папке чаще обсуждал политические вопросы, чем с этими чиновниками профессионального движения, хотя он и старался всячески втянуть их в беседу на интересующие его темы. Они, в лучшем случае, пересказывали речи Бебеля и Легина, произнесенные в рейхстаге, или статьи из «Гамбургского эха». Когда Карл встречался со стариком Хардекопфом, у них почти всегда заходила речь о будущем рабочего класса, о социалистическом народном государстве, но за столиками ресторана в Доме профессиональных союзов, в этой «кузнице пролетарского оружия», как выразился когда-то Август Бебель, никогда не говорили о будущем государстве, да и о завтрашнем дне никто не задумывался. «Движение все, конечная цель ничто». Они целиком принимали это изречение Эдуарда Бернштейна и жили сегодняшним днем, втайне боясь, что завтрашний может оказаться для них не столь приятным. Если Брентен заговаривал о народной республике, над ним потешались и называли его неисправимым утопистом. Мы, мол, уже давно переросли воззрения утопистов. Неужели он не читал брошюры Энгельса «Развитие социализма от утопии к науке»? (Сами они, конечно, знали ее лишь по заглавию и даже понятия не имели о ее содержании.) К разрешению социальных вопросов теперь подходят по-научному. И тут Адольф Титцен пускался в рассуждения о науке двойной бухгалтерии, Герберт Крумгольц разглагольствовал об искусстве каллиграфии, а Луи Шенгузен с гордой улыбкой одним духом осушал поллитровую кружку пива.
И все-таки Брентен часто подсаживался к этой компании. Как-никак руководители профессионального движения, говорил он себе. Пусть сколько угодно называют его утопистом, все равно он убежден в том, что конечная победа германского рабочего класса не за горами, что нынешнее государство, несмотря на кажущуюся мощь и прочность, изжило себя.
И, однако, сам того не замечая, он постепенно заражался обывательскими взглядами сегодняшних главарей союзов, Желтые, эти продажные лакеи капитала, одни повинны в том, что социализм не одержал еще окончательной победы, говорили они. Победа невозможна хотя бы потому, что у рабочих нет достаточной политической подготовки, что они неспособны руководить сложным аппаратом капиталистического хозяйства. Необходимо постепенно врастать в новую эру, понемногу усваивая новые мысли, новые задачи. Революция это война. Война это разрушение. Социализм созидание. Отсюда вывод: долой войну и революцию. Капитализм умрет сам собой. Социализм будет непрерывно врастать в экономику, пока не охватит ее целиком и полностью Но с такими взглядами Брентен все же никак не мог согласиться; и он возражал, возражал часто и резко. А когда он заговаривал о захвате власти, его называли утопистом и не раз подымали на смех. Его даже обвинили в отсталости; говорили, что он не понимает нынешней эпохи, не понимает вопросов дня.
5
Летом 1913 года с неслыханной силой и ожесточением вспыхнула новая стачка судостроительных рабочих. Рабочие боролись не только против провокационного союза предпринимателей, возглавляемого промышленником Менком, им пришлось в то же время дать отпор руководству собственного профессионального союза.
Старик Хардекопф сурово молчал, когда об этом заходила речь, но Людвиг и Отто рассказали Брентену о большом собрании судостроительных рабочих в Доме профессиональных союзов. По их словам, дело едва не дошло до открытого бунта.
Дружно, все как один, рабочие покинули верфи; предприниматели, несмотря на рост цен, намеревались провести сокращение заработной платы. Но руководство союза металлистов высказалось против стачки и назвало стихийное выступление рабочих «диким» самочинным поступком, противоречащим традициям профессионального движения. Комитет союза отказался выплачивать какое-либо пособие стачечникам и предложил членам союза возобновить работу. Вряд ли нашелся хоть один рабочий, подчинившийся этой директиве, и на следующий день в Доме профессиональных союзов состоялось собрание организованных судостроителей.
Плотной толпой стояли тысячи рабочих. Зловещее возбуждение царило в зале. Забастовщики еще хранили спокойствие, соблюдали дисциплину, как подобает организованным рабочим; но среди этих тысяч людей лишь очень и очень немногие не испытывали чувства ненависти к «бонзам», которые не пожелали считаться с волей десятков тысяч и демонстративно обращались с членами союза как с взбунтовавшейся чернью.
Время шло, а собрание все не открывали. Возбуждение росло. Иоганн Хардекопф слышал вокруг яростные реплики и возгласы. Он не участвовал в этом хоре, но и не протестовал. Нет, он не протестовал; ему было понятно всеобщее волнение, и внутренне он осуждал непостижимое для него поведение руководства.
Менку стоит только свистнуть, и наши бюрократы уже ползают перед ним на брюхе. Вот до чего дошло! Неорганизованные издеваются над нами. Не они, а мы олухи!
Верно, верно! Не мы угрожаем всеобщей стачкой; какое там! Менк пригрозил всеобщим локаутом, и у Гейна Вагнера уже поджилки трясутся. А капиталисты только посмеиваются. Возьму да брошу им под ноги мой членский билет и наплюю им в рожу!
Снять их!
Нет, выгнать их, выгнать! Они опаснее желтых!
Хардекопфу хотелось сказать: «Терпение, товарищи, новый съезд союза изберет другое руководство. Партия вмешается и добьется перелома». Но он молчал. Слишком взбудоражены и разгорячены были рабочие. Хардекопф боялся, как бы ему не ответили, как отвечал Фриц Менгерс, не пощадивший даже старого Бебеля.
Бастуют не только в Бремене, но и в Киле и в Штеттине.
И в Эмдене и в Ростоке.
Более ста тысяч бастуют, сообщает «Фремденблатт».
Да, да, если хочешь теперь что-нибудь узнать, надо читать буржуазные газеты, «Эхо» ни черта не сообщает.
Вдруг зал взорвался ревом, смехом, улюлюканьем тысячной толпы.
Грозно взметнулись кулаки. Раздались бранные слова, крики.
Проклятая банда! Трусы! Лакеи капитала! Долой негодяев! Выгнать их из организации!
Что случилось? Хардекопф не мог понять, почему вдруг поднялась такая сумятица. Он посмотрел на трибуну, где стоял рабочий, размахивая клочком бумаги. Наконец он узнал причину всеобщего возмущения: руководители союза скрылись, их нигде нельзя найти. Однако всем и каждому было известно, что в Гамбург приехал даже Шликке, первый председатель союза металлистов. Но ни он, ни местные уполномоченные союза, Вагнер и Кирхгофер, не пожелали выступить перед бастующими рабочими, перед членами своего союза.
Среди этой внезапно поднявшейся суматохи Хардекопф увидел у дверей зала маленькую группку рабочих, и в числе их Фрица Менгерса. «Фите!.. Фите!..» крикнул он, делая знак рукой. Менгерс не мог услышать его в шуме и гаме, но случайно увидел Хардекопфа и бросился к нему.
Ну, Ян, крикнул он, хороши же у нас руководители, а?
Фриц Менгерс стоял рядом, но Хардекопф никак не мог вспомнить, что хотел ему сказать.
«Зачем я его позвал?» думал он, отвечая неопределенным жестом на язвительные слова Менгерса.
А мы вот пойдем и разыщем их. Сидят небось в кабаке и мозгуют какую-нибудь новую пакость. Менгерс воинственно сжал кулаки. Найдем, так палками пригоним сюда.
И я с вами! крикнул кто-то позади Хардекопфа. Это был приземистый широкоплечий рабочий в черной помятой шляпе, с раскрасневшимся скуластым лицом. Он оттолкнул Хардекопфа, протиснулся к Менгерсу и несколько раз повторил: И я с вами! И я с вами!
Хардекопфу хотелось предупредить Менгерса, пусть хорошенько подумает, прежде чем действовать. Как бы не ухудшить и без того запутанное положение. Но Менгерс уже исчез. Крики и сумятица в зале не прекращались. Хардекопф поглядывал на дверь. Ему хотелось пойти за Менгерсом, предотвратить самое худшее, но его одолевали сомнения. Разве его станут слушать? С другой стороны, какая низость так обращаться с членами союза. Но как же это получилось? Здесь что-то не так. Что сказал бы Август Бебель?.. Десятилетиями старались, агитировали, готовили рабочих к стачке, и вот теперь, когда они хотят бастовать, профессиональный союз наносит им удар в спину Что это значит?.. Что за всем этим кроется?..
Хардекопф обвел зал растерянным, невеселым взглядом. Не повторяется ли то, что было в прошлом году Первого мая? Но на сей раз он не желает, чтобы Менгерс пристыдил его! А Менгерс пустился на поиски бонз. Как бы не вышло беды!
6
В самом начале Брокесаллее Хардекопф догнал кучку рабочих во главе с Фрицем Менгерсом. Он протиснулся вперед к Менгерсу.
И я хочу с вами, Фите.
Ян? Ладно, идем! Мы их разыщем!
Хардекопф хотел сказать, что не надо доводить дело до крайности, но Менгерс не дал ему слова вымолвить.
Взгляните на товарища Хардекопфа, обратился он к своим спутникам, тридцать лет состоит в профсоюзе! А теперь, в разгаре боя, ему приходится искать своих руководителей. Трусы! Негодяи!
Хардекопф едва поспевал за Менгерсом. «Фите! Фите! К чему все это?» думал он, но молчал. Кто-то хлопнул его по плечу. Не унывай, папаша, будет и на нашей улице праздник. Только головы не вешать! Хардекопф дружелюбно кивнул товарищу. К удивлению своему, он увидел, что это совсем молодой парень. И Хардекопф оглянулся: почти все в этой группе зеленая молодежь. А где же товарищи постарше? Старые социал-демократы? Куда я бегу? И с кем? Хардекопф потянул Менгерса за рукав.
Фите, это все организованные рабочие?
Само собою, Ян!
Но ведь это же юнцы!
Да, Ян, из Союза рабочей молодежи. Молодежь еще свой пыл не утратила, она никого не боится!
У Хардекопфа было желание повернуться и уйти, но он стеснялся. Однако ему было не по себе оттого, что он, старик, бежит неизвестно куда за безусыми парнями.