Прохожие сторонились, уступая им дорогу, останавливались и глядели вслед. Кое-кто присоединился к ним. На углу Штейндама и Гроссеаллее Менгерс вбежал в большой ресторан, вслед за ним толпа рабочих внесла туда и Хардекопфа. Фриц Менгерс длинными шагами обошел столики. Он заглядывал во все углы. Старшего кельнера, который порывался удержать его, он молча отстранил. Некоторые из гостей расплатились и поспешили к выходу. Кто-то крикнул: «Полицию! Полицию!» Фриц Менгерс поднял руку и сказал:
Спокойствие! Никто вас не тронет! Мы ищем лишь наших добрых знакомых!
Но обнаружить тех, кого искали, не удалось, и все поспешили прочь.
Фите, Фите, к чему это все? вырвалось у Хардекопфа.
Это их излюбленный ресторан!
Пошли дальше, по направлению к Главному вокзалу.
Шквалом ворвались в ресторан при гостинице «Кронпринц», оглядели ряды столов и ушли.
И здесь они тоже часто развлекаются! сказал Менгерс Хардекопфу. Дьявол их знает, куда они сегодня попрятались.
Дальше. Возле ресторана Эмке в Кирхеналлее двое полицейских преградили им дорогу. Фриц Менгерс объяснил полицейским, что они разыскивают своих знакомых; он и еще двое рабочих получили разрешение войти и поглядеть, остальным пришлось дожидаться у входа. Но и здесь никого не обнаружили.
На площадь Ганзы! крикнул Менгерс Может быть, они у Ремера!
Они обыскивали кабачок за кабачком, но тщетно. Заправилы союза как сквозь землю провалились. Фриц Менгерс был явно огорчен, зато Хардекопф был доволен. «А что тут творилось бы, если бы их нашли? Нет, лучше уж пусть так», думал он.
Хочешь с нами, Ян, у нас собрание на Данцигерштрассе?
Хардекопф утвердительно кивнул.
Фриц Менгерс, войдя в пивную, пожал руку хозяину; видно, был с ним знаком. И тут Хардекопф сообразил, что Менгерс живет где-то поблизости. Ну да, конечно, в районе Санкт-Георга. Вот где, значит, собираются члены партийной организации его района. Хардекопфа посадили за стол президиума, Менгерс уселся рядом. Иоганн Хардекопф снова подивился всем этим юным лицам; в его районе большинство составляли пожилые и солидные люди. Менгерс открыл собрание. Хардекопф с удивлением взглянул на него, Фите никогда не говорил ему, что он руководитель районной организации. Удивительный все-таки человек этот Фите. Затем Хардекопф перевел взгляд на своего соседа справа. Менгерс сообщил собравшимся, что этот товарищ прибыл из Бремена, он представитель бастующих бременских рабочих. Менгерс сел, а приезжий коренастый, еще молодой рабочий, с коротко остриженными, торчащими ежиком волосами и бритым лицом поднялся и начал говорить.
Уже после его первых слов Хардекопф с беспокойством взглянул на Менгерса; бременец говорил о нарушителях единства, разумея под этим, без всякого сомнения, руководство профессионального союза; о капитуляции перед предпринимателями, о срыве решений партийных и профсоюзных съездов. Хардекопф толкнул Менгерса.
Кто это, Фите?
Это бременский товарищ. Из левых.
Из оппозиции?
Менгерс сделал ему знак молчать, но Хардекопф был слишком встревожен: он не мог молчать.
Но хоть социал-демократ?
Конечно, социал-демократ, Ян. Но левый.
Хардекопф уставился куда-то в пространство, потом взглянул на собравшихся и на оратора. Видно, он попал в компанию оппозиционеров. Дело, значит, зашло так далеко, что оппозиционеры устраивают свои собственные собрания. Вот откуда ожесточенные нападки Менгерса на руководство. Надо встать и уйти! Разве он не обязан уйти? Разве эти товарищи не взрывают единство партии? «Тебе здесь нечего делать, Хардекопф! говорил он себе. Встань и уходи!»
Вторым выступил молодой рабочий; он говорил быстро, взволнованно; слова беспорядочно срывались с его губ, но юноша это чувствовалось был искренне возмущен. Чем? Хардекопф внимательно слушал его.
Да, парнишка не так уж не прав; то, что произошло Первого мая, было, бесспорно, ошибкой, да и теперешнее поведение профсоюзного руководства позорно; можно и впрямь подумать, что они заодно с предпринимателями но нельзя же так прямо говорить об этом прочь гнать трусливых бюрократов с этим он согласен. Не переизбирать их это тоже правильно. Но только не ставить под угрозу единство.
Фите, единство партии и единство профессионального движения не должно быть нарушено, прошептал Хардекопф. Бременский товарищ услышал его слова и возразил прежде, чем Менгерс успел ответить:
Никто этого и не желает; но мы хотим честности, порядочности и прежде всего правильной рабочей политики; ревизионисты гибель для нашей партии!
Так-то это так, возразил Хардекопф, но единство он не договорил, он подумал об Августе Бебеле Август Бебель не позволил бы посягнуть на единство партии. Но ревизионисты? Хардекопф улыбнулся. «Оппозиционеры, значит, боятся, что партия может погибнуть. Вздор какой!..»
На следующий день в «Гамбургском эхе» было напечатано заявление руководства союза металлистов: оно не признает самочинной стачки; организованные рабочие обязаны возобновить работу.
7
Стачку пришлось прекратить, так и не добившись никаких результатов. Предприниматели торжествовали. На второй неделе стачки доктор Мауренбрехер произнес смертный приговор не только этой забастовке судостроительных рабочих, но и всем забастовкам вообще. В будущем, рекомендовал он в своей статье, все спорные вопросы, касающиеся прав рабочих, следует разрешать исключительно в рейхстаге. Ведь фонды, находящиеся в распоряжении предпринимателей для борьбы с рабочими, во много раз превышают наличность стачечных касс профессиональных союзов. Так пусть же предприниматели наравне с рабочими подчинятся решениям рейхстага, и тогда нерушимый «мир в промышленности» обеспечен.
Эта статья особенно возмутила Карла Брентена.
До чего мы докатимся, спрашивал он в кругу чиновников профессионального союза, если добровольно выпустим из рук наше единственное оружие в борьбе за улучшение нашего положения и за социализм?
Про себя он подумал: «И кто же этого требует? Тот самый доктор Мауренбрехер, который так красно, так хорошо говорил о французской революции». Луи Шенгузен под сочувственные возгласы всех присутствующих заявил, что самое важное выборы в рейхстаг. Надо завоевать большинство мандатов, а уж тогда можно будет издавать такие законы, какие мы сочтем целесообразным, и предпринимателям останется только подчиниться. Это единственно возможный путь; всякий другой неизбежно приведет к радикализму и анархизму.
Брентен никак не мог с этим согласиться. Он заговорил о проигранной стачке и спросил:
Верно ли, Луи, что Шликке сказал: «Пусть даже мы потеряем двадцать тысяч членов союза, а свою линию мы проведем»?
Что-то я не слышал, проворчал Шенгузен. Но не следует забывать, что, стремясь к намеченной цели, полководцы вправе не считаться с потерями. А в современных условиях мы, руководители профессионального движения, политические деятели те же полководцы Ну, довольно об этих неприятных вещах, выпьем для успокоения кружку доброго пива. И Шенгузен поднял свою кружку. С наслаждением крякнув, поставил ее на стол и распорядился: Август, принеси еще по одной!
8
Брентен торопился закрыть магазин, он спешил к тетушке Лоле, где его ждал Папке и где можно было утолить жажду, которая мучила его в этот невыносимо знойный августовский день. Фрида с детьми была на берегу Эльбы. Дома его не ждали.
После летнего гулянья «Майского цветка», успех которого приписывали, главным образом, Брентену, и после всех неприятностей и разочарований, которые принесло Карлу общение с заправилами союза, в особенности после стачки судостроительных рабочих, он снова стал чаще встречаться с Папке. Однажды Брентен оказался в затруднении: ему срочно понадобились двести марок и Папке, хотя и повторил несколько раз, что сам сидит без гроша, великодушно их выложил. Это тоже их сблизило. Брентен снова стал засиживаться у тетушки Лолы, чаще играл в скат, а иногда вместе с Папке проскальзывал через заднюю дверь в костюмерную статистов, чтобы, стоя за кулисами, насладиться верхним «до» Гейна Бетеля, посмотреть Карла Гюнтера в роли Манрико или знаменитую Метцгер-Латтерман в роли Кармен. Когда на гастроли в Гамбург приехал Карузо и выступил в городском театре, Папке устроил так, чтобы Брентен мог послушать его в «Паяцах» и «Девушке с золотого Запада». Постепенно все пошло по-старому: «Майский цветок», городской театр, игра в скат, пиво.
Вот и в этот августовский день они сидели за своим столиком у тетушки Лолы и играли в карты. В театре шли «Мейстерзингеры из Нюрнберга». Папке должен был приготовить статистов на выход только к «праздничному лугу», значит до четверти одиннадцатого можно уютно посидеть за партией ската.
Так и сделали. Сняв пиджаки, они дулись в карты и в неимоверном количестве поглощали пиво. Брентену в этот вечер необычайно везло: он все время выигрывал. Играли на полпфеннига, значит, можно будет заплатить за пиво и, вероятно, еще останется кое-какая мелочь. Он был в превосходном настроении и потешался над удрученными физиономиями своих партнеров, в особенности над Папке, который все время восклицал:
Чертовски скучная сегодня игра! Что за дрянная пошла карта, будь она проклята!
Статист Иозеф Шварц влетел, как вихрь, в зал и громко крикнул:
Экстренный выпуск! Умер Август Бебель!
Что? Умер Бебель? воскликнул Папке. Да что ты!
Какой экстренный выпуск? Брентен рассердился на себя за глупый вопрос.
За столиками начался оживленный негромкий разговор.
Что ж теперь будет?
Брентен положил карты на стол. Да правда ли еще это? Такая внезапная смерть. Он посмотрел на своих партнеров.
Бебель как будто и не болел.
Болезнь, при чем тут болезнь? возразил Папке, разбирая свои карты. Старик, слава богу, пожил. За семьдесят перевалило. До такого возраста наш брат не доживет: ни я, ни ты. Ну, давай дальше.
Рука Брентена уже прикоснулась к картам, но он медленно опустил ее.
Я больше не играю. Не могу!
Брось дурака валять! сказал Папке, соображая, какую объявить игру. Объявляю восемнадцать.
«Бебель умер возможно ли это Умер теперь, в такое трудное время Когда в партии и профессиональном движении»
Объявляю восемнадцать!
«А Хардекопф? Как примет это тесть?.. Только вчера он говорил, что Бебель на предстоящем съезде металлистов возьмет за глотку Шликке и компанию Да, как это будет без Бебеля? Черт возьми, беда-то какая»
Восемнадцать! взревел Папке. Ответишь ты наконец?
Я играть не буду! тихо повторил Брентен.
Ты в выигрыше, ты обязан!.. Нечего сказать красиво! крикнул Папке. Подумаешь, какая чувствительность! Так порядочные люди не поступают.
Брентен молча поднялся, швырнул на стол свой выигрыш никелевые и серебряные монеты, схватил шляпу и направился к выходу.
Карл!.. Карл!..
Но Брентен уже был на улице.
Он бежал по Дамторштрассе, все еще надеясь, что известие окажется неверным. Мало ли что сболтнул какой-то статист! Может, все это враки. Брентен посмотрел вокруг себя и не увидел ни малейших признаков обрушившейся на народ беды. На лицах прохожих нельзя было прочесть ничего, словно никакого несчастья не случилось. «Это неправда, утешал себя Брентен. Не может этого быть». Мимо прогрохотал трамвай. Смеясь и хлопая в ладоши, женщина бежала за ребенком, который неуверенно переступал своими пухлыми ножонками. Страшно подумать, что будет, если известие подтвердится.
У витрины «Генераль-Анцейгер» стояла толпа. Приблизившись, Брентен заметил, что лица у всех встревоженные, испуганные. Сразу ослабев, он машинально подошел к громадной витрине, где висел плакат, на котором крупными черными буквами было написано:
«13 августа в Цюрихе скончался Август Бебель».
Несколько секунд он безмолвно и пристально смотрел на черные буквы Никто вокруг не произносил ни слова и никто не уходил. Толпа росла Значит, правда! Значит, это правда! Что же теперь? Кто выступит против Шликке? Знает ли уже Хардекопф?.. Бебель умер!.. Должно быть, Пауль тоже этому не поверил. Но что же теперь будет?
Когда Брентен вошел к Хардекопфам, там уже сидели Фрида и Густав Штюрк.
Его встретили молча.
Какое несчастье! сказал Брентен.
Да, Карл, большое, очень большое несчастье, откликнулся, выходя из столовой, Хардекопф. Так он и не дожил до окончательной победы.
Но он знал, что победа близка, возразил Брентен.
Что верно, то верно, заметил Густав Штюрк.
Все они видели Августа Бебеля, слышали его и теперь говорили о нем, как о близком, родном человеке. Снова и снова просили Иоганна Хардекопфа рассказать о собрании в Дюссельдорфе, где он в первый раз услышал Бебеля, о речи Бебеля, посвященной героической борьбе парижских коммунаров.
Это был рабочий, как я и ты, Карл, но первый рабочий мира, великий руководитель рабочих Только он и больше никто мог дать отпор Бисмарку. Оратор, парламентский деятель, организатор и стратег Ах, какая потеря! Теперь Хардекопф не договорил.
Все молчали. Потом стали вспоминать слова Бебеля, его речи в рейхстаге, на съездах и на Базельском антивоенном конгрессе, состоявшемся в прошлом году.
Брентен думал о стачке судостроительных рабочих. И, сам того не замечая, договорил начатую Хардекопфом фразу:
Теперь легины и шликке еще больше обнаглеют!
Мы будем начеку, ответил Хардекопф.
Хоть бы еще год прожил!.. горевал Брентен. Мне кажется, в будущем году надо ждать больших событий.
Что верно, то верно!
Старый Хардекопф сказал тихо, как бы стыдясь своих слов:
Я бы с радостью умер сию же минуту, если бы хоть на год мог продлить ему жизнь.
Паулина с испугом взглянула на мужа.
В один из ближайших вечеров вдруг прибежал Людвиг и, влетев в комнату, положил на стол перед отцом последний номер «Симплициссимуса». Старик удивленно и даже с досадой посмотрел на журнал, потом на сына и спросил:
Что это значит?
Рабочее движение на страницах «Симплициссимуса» не раз служило мишенью для издевок, выставлялось на посмешище; Хардекопф запрещал приносить «Симплициссимус» в свой дом.
Прочти, отец! воскликнул Людвиг срывающимся голосом. Ты только прочти! Взгляни, что даже тут пишут о Бебеле!
Хардекопф нерешительно взял журнал в руки.
Вот здесь, сейчас же, на второй странице, говорил Людвиг.
Над стихотворением, обведенным черной рамкой, стояло два слова: «Август Бебель».
И Хардекопф начал читать.
Прочитав первые строки, он поднял глаза на сына. Тот понимающе кивнул:
Хорошо, а?
Хардекопф читал
Украдкой провел он тыльной стороной руки по глазам, и очень медленно, слово за словом, строка за строкой прочитал второй раз все стихотворение. Потом громко позвал:
Паулина! И так как она отозвалась не сразу, крикнул настойчивее: Паулина! Пау-ли-на-а!
Что случилось, стало быть? Что такое?
Садись-ка сюда! приказал Хардекопф. Да-да, сюда, на диван! А ты, обратился он к сыну, читай вслух.
Рука Хардекопфа лежала на руке жены, старики смотрели на сына, читавшего громким, торжественным голосом:
Вы, половинчато прожившие свой век!
Лежит в сем гробе цельный человек.
Ханжи, молитесь! Этот атеист,
Дивитесь чуду! Был пред богом чист.
Вы, патриоты, кто сравнится с ним
В любви к лесам и пажитям родным?
Вот глупости правителей урок:
Не преграждайте новому дорог!
Вы, генералы, умеряйте пыл!
Маршал Вперед он крови не любил.
Вы, венценосцы! Блеск каких корон
Его сияньем не был посрамлен?
Но ты, о человечество, воспрянь,
Покойник за тебя пошел на брань.
Часть четвертаяКРУШЕНИЕ
Глава первая
1
Чем сильнее отлив, тем мощнее прилив. И прилив не пощадит замешкавшихся, как не пощадит их буря. Горе тем, кто будет застигнут врасплох.
Отто Хардекопф был счастливым мужем, он находил радость и удовлетворение в своей семейной жизни. Они с Цецилией прикупили немного мебели, квартирка на Дюстернштрассе приняла довольно уютный вид.
Отто состоял членом не только ферейна «Майский цветок», но и певческого общества «Орфей»; каждый четверг по вечерам он отправлялся на спевку. Его сынок Ганс смеялся, лепетал и уже пытался самостоятельно ходить. Цецилия оказалась замечательной матерью и хозяйкой. Она обладала редким даром никогда не унывать, даже в трудные минуты. Она щебетала и пела за работой, щебетала и пела, легко переступая через тяготы и невзгоды. Зато мамашу Фогельман нередко одолевали страхи и заботы. Ее пугало, что Цецилия находит большое удовольствие в обществе мужчин. Порой фрау Фогельман думала: «Славу богу, что Отто так наивен, даже простоват, что он добродушнейший человек в мире, не то могло бы плохо кончиться». Фрау Фогельман по мере сил сдерживала свою дочь, призывала ее к благоразумию, корила, молила и безропотно выслушивала в ответ ее насмешки и шуточки.