Как чудесен был сияющий летний день. С прозрачно-голубого неба, на котором кое-где медленно плыли белоснежные облачка, светило солнце. С озера дул легкий свежий ветерок. Все утопало в зелени, всюду светлые, яркие краски. Оркестр играл отрывки из популярных опер, люди болтали и смеялись, дети резвились в саду. Один Густав Штюрк, казалось, не разделял общего веселья.
Ты чем-то расстроен, Густав? опять начал Хардекопф.
Штюрк вполголоса, точно опасаясь, что его могут услышать окружающие, ответил тихо:
Будет война, Иоганн.
Вздор, отвечал Хардекопф. Зря ты волнуешься. Поостерегутся они. А что же наша партия? Партия не хочет войны, значит, ее не будет.
Но на сей раз Штюрк не сказал: «Что верно, то верно». Он только упрямо и уныло покачал головой.
Откуда такое малодушие? не отставал от друга старый Иоганн. Неужели ты думаешь, что из-за каких-то сумасшедших террористов мы ввяжемся в войну? Там, на Балканах, покушения обычное дело. И, кроме того, партия сумеет предотвратить войну. Да и наши промышленные магнаты боятся ее пуще огня. У них есть на то все основания. Война была бы для них началом конца. Они это знают. И не пойдут на риск.
Хотел бы я, чтобы это было так, сказал Штюрк.
Некоторое время оба молчали.
Я получил письмо от Артура. Ждут войны, снова заговорил Штюрк.
«Так оно и есть: за сына тревожится», подумал Хардекопф.
А ты читал, сколько миллионов франков Россия получила от Франции на вооружение? Ты, Иоганн, понятия не имеешь, что делается вокруг тебя, продолжал Штюрк.
То есть как это не имею понятия?
Да, не имеешь. Ты знаешь только то, что говорят твои товарищи на верфях. А мне приходится иметь дело со всяким народом с конторщиками, ремесленниками. Эта публика не возражает против войны. Послушал бы ты, что они говорят. «Нам нужна война, тогда все переменится», заявляют они напрямик. К тому же нам ее навязывают, и прежде всего Англия. Да и Франция и Россия тоже. Вот какие ведутся разговоры. «Все завидуют нашим достижениям», говорят одни. «После войны все будет по-иному», говорят другие. И дьявол их знает, чего они ждут. Повсюду только и слышно: «Германия, мол, настолько сильна, что ей никакие противники не страшны. Мы должны стать первой державой в Европе» Люди словно с ума посходили. Послушал бы ты наших лавочников все ждут не дождутся, они с радостью хоть завтра собрались бы в поход.
Да ведь все это идиотская болтовня, и только, громко и с досадой крикнул Хардекопф. Эти дурни понятия не имеют, что такое война!
Что верно, то верно! Об этом я и говорю.
Хорошо, Густав, но почему ты забываешь о рабочих? О нашей партии? Как могут капиталисты начать войну, если мы не захотим, если мы забастуем? Вспомни о цабернском инциденте. Уже тогда рейхстаг высказался против военщины и правительства. А рабочие во Франции? И в России? Они будут с нами заодно. На Балканах, да, там может завариться каша, но великие державы те побоятся, уверяю тебя. Они до смерти боятся, и именно нас, социал-демократов.
Говорят, что Россия хочет войны, чтобы избегнуть революции у себя в стране.
Но ведь это так глупо, что глупее и быть не может. Чепуха! Если дело дойдет до войны, тут действительно революции не миновать. Вспомни русско-японскую войну. А рабочий класс России куда хуже организован, чем мы. Поверь мне, до войны дело не дойдет. А если они даже попытаются, нам нет причин особенно падать духом. Народ восстанет. Да, непременно восстанет.
Тем временем Пауль Папке и хозяин ресторана «Дикий олень» Клейнберг, уединившись в одной из дальних комнат, вели оживленную беседу. И тот и другой были очень довольны дельцем, которое они обстряпали. Разумеется, и у них разговор зашел об угрозе войны. Оба собеседника не очень-то верили, что безумное сараевское покушение и ультиматум императора Франца-Иосифа приведут к войне. Но и Клейнберга и Папке отнюдь не страшила такая возможность. Хозяин рассказал, что у него два сына в армии; старший служит офицером в егерском полку, здесь поблизости, в Рацебурге, а младший вольноопределяющийся в Любеке. Собеседники пришли к единодушному выводу, что в войне есть нечто возвышающее человека. Папке заявил даже, что жизнь человека не воевавшего пустая жизнь, ибо война это стихия: она до предела напрягает человеческие силы и показывает, на что способен народ. А в том, что немецкий народ способен на многое, ни тот, ни другой не сомневались. Если Россия вместе с Францией нападет на Германию, то кайзер сумеет создать живой оборонительный вал на востоке, между тем как действующая армия в какие-нибудь две недели положит Францию на обе лопатки и войдет в Париж. Ведь это же известный план Шлиффена. Паршивенького сербского короля мы ногтем раздавим. А что касается Англии, то не зря же кайзер расширял флот, говоря, что наше будущее решается на море. И англичанам тоже не поздоровится. Кайзер Вильгельм все предусмотрел; мы можем спокойно смотреть в наше будущее. Вспомните изречение кайзера: «Морское могущество залог мирового могущества»; этим все сказано. А наши цеппелины? Они превратят в кучу развалин все британские острова вместе взятые.
Ресторатор и его клиент старались превзойти друг друга в придумывании самых дерзких стратегических планов, с уверенностью шли навстречу надвигающимся событиям и, распаляясь все больше и больше, то и дело чокались.
Если Германия будет единой, миру законы она продиктует, продекламировал хозяин. Папке воскликнул:
И я уверяю вас, господин Клейнберг, если дело дойдет до войны, меня никакими силами не удержать. Пусть от спокойной жизни мы немножко отяжелели, ничего, встряхнемся и марш на поле брани! Ведь мы еще, черт возьми, не старики!
Золотые слова! воскликнул хозяин; его круглое розовое лицо раскраснелось и лоснилось. Я только что хотел сказать то же самое. Выпьем по этому случаю!
Они подняли бокалы, встали, чокнулись.
Да здравствует война! воскликнул хозяин.
И победа! добавил Папке.
В эту минуту в комнату вошел Карл Брентен и с недоумением посмотрел на приятеля.
Карл! крикнул Папке. Пойди сюда, ты должен с нами чокнуться.
Вот ты где, оказывается, сердито проворчал Брентен. Целый час ищу тебя.
Так выпьем?
У меня нет времени заниматься пустяками, ответил Брентен. Да, по-моему, и у тебя тоже.
Карл, не расстраивай компании!
Ты председатель ферейна или нет? крикнул Брентен, побагровев.
Ладно, ладно, иду. Что ты сразу входишь в раж?
По дороге в сад Брентен спросил:
За что это вы пили? За войну? Или я ослышался?
Папке смущенно улыбнулся.
Ну не будь же педантом, Карл. Хозяин, видишь ли, как будто национал-либерал или что-то в этом роде. Сыновья его служат офицерами. Сам понимаешь Худой мир лучше доброй ссоры, не правда ли? Неужели же мне затевать с ним политический спор? Кроме того, он каплоух, значит, у него отвратительный характер. Ты заметил, Карл, не правда ли?
Брентен ничего не ответил.
Молча вышли они в сад. Надо было сделать последние распоряжения перед началом концерта.
Были минуты, когда Брентен буквально ненавидел Папке. Не раз он наблюдал, какими средствами пользуется тот, стараясь снискать расположение людей. Понятно, должность инспектора костюмерной городского театра кое к чему обязывала, но Брентену казалось, что в каждом его жесте, в звуке голоса, во всем его поведении есть что-то насквозь лживое, недостойное. О чем бы ни зашла речь о политике, о любви или музыке, Папке обо всем говорил с одинаковым апломбом. И, как ни странно, с его мнением о музыке считались (еще бы, инспектору Гамбургского городского театра да не быть знатоком!). Папке охотно высказывал свое суждение, выпячивал себя, требовал, чтобы его слушали, признавали его авторитет. Но суждения его постоянно менялись. Сначала он нащупывал почву, улавливал общее мнение, а затем уже в напыщенных выражениях произносил решающий приговор, приговор знатока, разумеется. В кругу почитателей Верди он уверял, что нет ничего пленительнее и гениальнее итальянской музыки и, как опытный жонглер, играл именами Палестрина, Доницетти, Верди. Если же Папке чувствовал, что его собеседники предпочитают Вагнера, он мгновенно оборачивался самым пламенным вагнерианцем и заявлял, что музыка «Смерть Изольды» захватывает, это ни с чем не сравнимое наслаждение, «Кольцо Нибелунга» непревзойденный шедевр. Как-то зять Хинриха Вильмерса, меломан и биржевой делец, сидя в гостях у тестя, расправился со всей оперной музыкой, заклеймив ее как пошлое и глупое шутовство, и заметил:
Вот Бетховен, это, милый мой, стоящая вещь Его симфонии
И Пауль Папке, который пришел к Вильмерсу по делу, поведал под величайшим секретом (ведь он как-никак инспектор Гамбургского оперного театра!), что он совершенно того же мнения и из всех композиторов признает одного Бетховена.
Подлинный гений выражает себя только в симфонии, изрек Папке в заключение беседы.
Вероятно, одному Брентену известны были любимые композиторы Пауля Папке. Навеселе он как-то признался своему «единственному другу»: ни ходульного Верди, ни сентиментального Пуччини, ни напыщенного Вагнера он ни в грош не ставит, а Бетховена знает только понаслышке, его любимейший композитор Пауль Липке. Музыка «Казановы» и других произведений этого артиста вот что его пленяет.
Тут все и чувство, и любовь, и веселье, и жизнь, одним словом, очаровательно! Но, Карл, смотри не выдавай меня. Мне сказали, что такие вкусы не к лицу инспектору городского театра. Однако я готов биться об заклад ставлю тысячу против одного, что многие из тех, кто неизвестно чего ради торчат в ложах и, закатывая глаза, через силу слушают бессмысленный визг певцов, втайне тоскуют по зажигательным легким вальсам Липке или Штрауса Мне ли не знать людей? Это лицемеры и обманщики, и другим и себе только очки втирают. Да, Карл, мы живем среди волков, а с волками жить по-волчьи выть
4
В субботу, через несколько дней после чудесного гулянья в Мельне, Карл Брентен, стоя за прилавком своего магазина, пробовал новый сорт бразильских сигар и с удовлетворением установил, что они дают белоснежный пепел и светло-голубой дым. То задумчивым (его снедали денежные заботы), то словно отсутствующим взглядом смотрел он сквозь окно на улицу, где торопливо шагали прохожие. Все, решительно все говорят о войне. У всех покупателей на языке одно: война. Вчера заходил Хинрих Вильмерс, купил ящик сигар и уверял его, Брентена, что война омолаживает народы; так, дескать, оно было испокон веков. Последние три вечера Брентен заходил в ресторан при Доме профессиональных союзов в надежде застать там Шенгузена или другого секретаря профессионального союза и услышать их мнение о последних грозных событиях. Но никакого Шенгузена и никаких других работников аппарата, обычно проводивших здесь вечера, он не встретил. Видно, подумал он, непрерывно совещаются, чтобы в решительный момент быть во всеоружии. Но тотчас же недоверчиво усмехнулся. Луи Шенгузен и действие! Как бы не так! Он ненавидит всякое действие. И никогда он не пойдет против закона, не попрет на рожон. Значит, и против войны ничего не предпримет. Нет, на Шенгузена надежда плоха. Но есть еще правление партии в Берлине. Преемник Бебеля, Гуго Гаазе, поехал, как сообщало «Гамбургское эхо», в Париж, чтобы принять участие в конференции французского народа за мир и выступить от имени рабочего класса Германии. Это уже кое-что. И ведь партия сказала ясно и недвусмысленно: ни единой капли крови немецкого солдата не должно быть пролито во имя уязвленного самолюбия австрийских властителей. А это означает, что социал-демократическая партия решила бороться против войны. С одной стороны народы, с другой поджигатели войны. «Нет, они не посмеют, успокаивал себя Брентен. Мы сила, с которой приходится считаться. Ни против нас, ни без нас они не могут воевать»
Карл Брентен вздрогнул.
Экстренный выпуск! Экстренный выпуск!
Брентен обошел прилавок и открыл дверь. На улице собирались толпы людей. В домах раскрывались окна. Высокий грузный человек с рыжеватыми усами пробежал мимо Брентена и взволнованно крикнул жильцам дома, высыпавшим из ближайших ворот:
Мобилизация!.. Объявлена мобилизация! Потом сорвал шляпу с головы и крикнул: Ура! Ура! Никто, однако, не поддержал его.
«Мобилизация? Мобили-зация? Да ведь это уже почти война? со страхом подумал Брентен. Неужели они все-таки Ну, партия еще сегодня обратится к рабочим!»
Люди на улице, видимо, не знали, как им держать себя. Они обменивались взглядами, качали головой, произносили какие-то неопределенные фразы Мобилизация!..
Мужчины выскакивали на улицу в чем попало, без пиджаков. Брентен крикнул:
Мы им еще покажем!
То есть как покажете? осведомился кто-то из толпы.
Нельзя допускать войны, ответил Брентен. Рабочие, весь народ не допустят войны.
Вздор, почтеннейший. Война будет, говорю вам, тут уж ничего не поделать ни нам с вами, ни высокочтимому мной рабочему классу. Можете вы предотвратить землетрясение? Нет!
По-вашему, значит, не защищаться, когда на нас нападают? завизжала какая-то женщина.
Уж мы их взгреем, крикнул стоявший рядом подросток.
Прохожего, которому удалось заполучить экстренный выпуск, окружили, и Брентен протиснулся поближе. Да. «Всеобщая мобилизация по приказу кайзера»
Со стороны драгунских конюшен доносился неясный многоголосый гул. Брентен прислушивался. Может быть, это начнется стихийно, вырвется, как пламя, из глубин народных масс? Может быть, массы не станут ждать боевого клича партии? Может быть, повсюду сами собой вспыхнут открытые выступления? Множество людей бежали к драгунским конюшням. Но вот Карл Брентен услышал «Стражу на Рейне». Он сильно побледнел. Внутри у него что-то оборвалось, по телу разлилась противная слабость.
По Хольстенплацу строем прошла кучка подростков, сопровождаемая огромной толпой. Подростки вопили «ура», выкрикивали угрозы по адресу Франции. Мужчины, стоявшие возле магазина Брентена, присоединились к шествию.
«Партия!.. думал Брентен. Партия!.. Где же воззвание к народу, ему уже давно пора быть!»
Подмастерье из соседней парикмахерской подбежал к Карлу.
Господин Брентен, вас просят к телефону.
Звонил Папке.
Ты уже слышал, Карл?
Слышал.
Ну, и что скажешь?
Безумие.
Как это безумие? Карл, бога ради, опомнись. Ты погубишь себя Карл, умоляю тебя Карл, прошу тебя, я Ты должен считаться со своими друзьями. Ты нас всех погубишь
Да что с тобой, что ты там мелешь? крикнул Брентен.
На другом конце провода послышался вздох облегчения.
Ох, я так взволновался, так взволновался, знаешь. Ну, значит, все хорошо.
То есть как это хорошо? спросил Брентен. Ничего хорошего не вижу. Ты знаешь мою точку зрения.
Значит, ты все-таки крикнул Папке. Карл, нам с тобой необходимо сегодня же повидаться, слышишь? Сегодня же. Как закроешь магазин, приходи к тетушке Лоле. Я буду там, слышишь?
Да, да.
Придешь?
Хорошо, приду.
Прекрасно, прекрасно. До скорого Прощай, Карл!
Прощай!
Когда Брентен после семи часов вошел в кабачок тетушки Лолы, там царило такое настроение, словно война не только объявлена, но уже и выиграна. Стойку обступили статисты, развязно оравшие и сильно жестикулировавшие. С видом победителей они обнимали проституток и воинственно размахивали пивными кружками. В одном конце зала пели, в другом произносили громовые речи. Брентен протиснулся мимо четырех молодчиков, которые стали в кружок и пели: «Когда француз нахалом стал Бим-бум-бум-бам бим-бум-бум-бам» Папке не видно было нигде. Тетушка Лола заметила Брентена и кивнула; она была слишком занята, чтобы уделить ему внимание. Кто-то запел: «Да здравствует кайзер, властитель народа»
Нет, Брентен не желал ни минуты оставаться среди этих потерявших рассудок людей, Папке он еще успеет повидать.
Он сел в трамвай и поехал домой. На Генземаркте и дальше на Ратхаузмаркте стояли толпы народа в ожидании новостей. Люди ждали молча Только время от времени взвивались и падали обрывки националистических песен. И опять Брентен думал и никак не мог понять: где же наконец воззвание к народу с требованием мира? Оно необходимо сейчас же, сию минуту. Рабочие должны выйти на демонстрацию. Прямо с фабрик и заводов Может быть, Хардекопф знает, что делается.
В эту минуту не только Брентена потянуло к старику Хардекопфу, но и других членов семьи. Только что у него побывали Отто с Цецилией, но они быстро ушли: им хотелось поглядеть, что творится на улицах. Густав Штюрк, суровый, молчаливый, смотрел на друга так, словно хотел сказать: «Теперь ты видишь, кто прав?» Хардекопф же, напротив, делал вид, что настроен бодро. Без устали повторял, что твердо верит в партию. Обратил внимание Штюрка на несколько сообщений, напечатанных в «Гамбургском эхе».