Видишь, указывал он, Гуго Гаазе в Париже А тут вот погляди: «Промышленные рабочие Рурской области за мир», «Многолюдные митинги за мир в Эссене и Дортмунде» А вот здесь: «Созыв социал-демократической фракции рейхстага», «Совещания с руководителями профессиональных союзов», «Совместное выступление партии и профессиональных союзов».
Карл Брентен ворвался в комнату с криком:
А что же партия? Почему она молчит?
Вот и ему не терпится! воскликнул Хардекопф. А ты представляешь себе, Карл, как сейчас работают наши товарищи в Берлине? Не беспокойся, охотников воевать сумеют образумить, укажут им на серьезность положения. Завтра соберется фракция рейхстага. И будет принято решение.
Ей давно следовало бы собраться, прервал Брентен старика. Народ уже охвачен настоящим военным психозом. А мы что? Нас, социал-демократов, не слышно и не видно!
Фрау Хардекопф поставила дымящийся кофейник на стол, где уже стояли чашки, молоко, сахар.
Стало быть, сказала она, подкрепитесь, чтобы набраться сил для предстоящей войны.
И ты туда же, сказал Хардекопф, шутливо толкнув жену в бок. Я вам говорю никакой войны не будет.
В этот самый час германское правительство объявило войну России.
5
В понедельник, когда Хардекопф пришел в цех, он не узнал Фрица Менгерса. Еще в субботу Менгерс без умолку говорил и позволил себе даже несколько злобных выпадов против партийного руководства. Теперь же он тихо стоял у плавильной печи, с преувеличенным вниманием следя за процессом плавки. Хардекопф понял бы еще, если бы Менгерс не стал сегодня донимать яростными нападками и обличениями его, старика, но Менгерс и к другим товарищам не подходил. Он был бледен, словно не спал всю ночь, под глазами легли синие круги. Казалось, его сжигает глубоко затаенная ненависть. Он не только избегал разговоров с товарищами, но отводил глаза: только бы не встретиться с кем-нибудь взглядом. Такое поведение Менгерса тревожило Хардекопфа гораздо больше, чем если бы Менгерс разразился очередной язвительной речью.
Подошел мастер Пельброк.
Ну, Хардекопф, дожили! В Париже убили вождя социалистов.
Да-да! сказал Хардекопф. Плохо дело! Но, быть может, удастся еще спасти положение.
Нет, я больше ни на что не надеюсь.
Хардекопф хотел было возразить, что, мол, социал-демократы не сказали еще своего слова, но промолчал. Иоганн сам удивился, почему он промолчал. Когда мастер отошел, Хардекопф посмотрел ему вслед и подумал: «Почему же все-таки партия безмолвствует?.. Война объявлена Вот уже два дня идет война с Россией Почему партия не поднимает свой голос? Почему не обращается к рабочему классу, к народу?»
Фриц Менгерс вдруг посмотрел в сторону Хардекопфа. Лицо у него было землисто-серое. На мгновение взгляды их скрестились. Но тут что было уже совершенно непонятно Менгерс снова повернулся к печи, спокойно надел темные очки и, не сводя глаз с тигля, продолжал работать. Хардекопфа словно кто-то по голове ударил; ужас охватил его. Значит, все пропало! Беды не отвратить!
В литейной рабочие собирались кучками и спорили. Все были возбуждены. Один только Фриц Менгерс оставался у своей печи и продолжал работать. Один он казался совершенно спокойным и невозмутимым. Хардекопф, пересилив себя, подошел к Менгерсу. Тот не обратил на него внимания, как будто и не заметил вовсе, что старый Иоганн стоит за его спиной; он открыл глазок и сквозь защитные синие стекла очков долго смотрел на клокочущую раскаленную массу.
Ну вот, Фите, и война! начал Хардекопф.
Гм! промычал Менгерс, не отрывая глаз от вязкой кипящей массы.
Плохо дело, а?
Менгерс поднял голову и с деланным удивлением посмотрел на Хардекопфа.
Да ну? сказал он. Что же это ты? Больше доверия, Ян, больше доверия! Правление партии все уладит и поправит!
Молча и с грустью смотрел старик на своего младшего товарища, пока тот сливал в ковш тяжелую массу расплавленного металла. «К чему теперь все эти насмешки? думал Хардекопф. Конечно, он, к сожалению, во многом оказался прав! Но разве так надо теперь себя вести? Почему он не обращается к рабочим, не пытается объяснить, не берет на себя руководство, не хочет показать примера, как тогда, Первого мая?»
Хардекопф молча стоял возле товарища. Неужели Менгерс думает, что все потеряно и бесполезна всякая попытка вмешаться в ход событий? Неужели же действительно все наши усилия были напрасны?
6
Вечером Брентены, Штюрки, Отто с Цецилией опять собрались у стариков. С улицы доносилось хриплое пение и крики пьяных. По словам Отто и Цецилии, все точно помешались. Они видели, как совершенно незнакомые люди обнимали друг друга. Все рестораны, пивные, кафе переполнены. Говорят, что принц Эйтель Фриц Гогенцоллерн уже обвенчался с какой-то гессенской принцессой по обряду военного времени На улицах люди устраивают охоту на французские автомобили, в которых французы якобы пытаются переправить золото в Россию Социал-демократ Людвиг Франк, депутат рейхстага, публично заявил, что пойдет добровольцем на фронт
За столом Хардекопфов царило подавленное настроение. Никто не знал, что сказать. Все сложилось не так, как ждали. Партийное руководство до сих пор молчало. «Гамбургское эхо» печатало одни только бесцветные корреспонденции и заметки, зато в разделе «Лирические картинки» на двух столбцах шли пошлые описания ура-патриотических эксцессов. Сообщалось лишь, что социал-демократическая фракция рейхстага соберется завтра утром.
Брентен предложил:
Знаете что? Давайте пойдем в ресторан Дома профессиональных союзов. Там скорее удастся узнать, какие шаги предпринимаются.
Все охотно согласились. Женщины не стали долго собираться, они только накинули на себя легкие пальто.
Ресторан был битком набит. Их охватила духота и взбудораженный гул голосов возгласы, смех, пение. За столиком около самого входа трое мужчин, обнявшись, орали: «Мы связаны крепко, как связка сосисок»
Компания, сидевшая за одним из столиков, замахала руками Брентену. Так и есть! Толстяк Луи Шенгузен и с ним еще несколько деятелей профессионального движения.
И ты здесь? Я вижу, ты предводительствуешь массами! Шенгузен крепко пожал руку Брентену. Большие события, а?
Да, но как нам раздобыть местечко? спросил Брентен. Хотя бы для наших дам.
Это мы сейчас устроим, сказал Шенгузен и подозвал администратора.
Тут же принесли стулья, за столом немножко потеснились, и все уселись.
Брентен представил Шенгузену своих родных.
Все, конечно, социал-демократы, пояснил он. Мой тесть Хардекопф. Да ты ведь знаешь его Помнишь, на открытии Дома? Наш Август Бебель еще беседовал с ним
Ну конечно! воскликнул Шенгузен, сегодня на редкость многоречивый. Верно-верно! Так это вы! Очень приятно, товарищ Хардекопф!
Мы пришли сюда, продолжал Брентен, надеясь здесь узнать, что происходит и что предпринимается.
Понимаю, понимаю, ответил Шенгузен. Предстоит переоценка всех ценностей.
Что? Почему? Что ты имеешь в виду? растерянно спросил Брентен.
Ну, я полагаю, что война принесет большие перемены.
Войну надо предотвратить, сказал Хардекопф.
Дорогой товарищ Хардекопф, ответил Шенгузен и фамильярным жестом положил на плечо старику свою пухлую руку, предотвратить можно только то, чего еще нет. А война налицо. Следовательно, надо перестраиваться. Создалось новое положение.
Значит, надо было раньше что-то делать, чтобы предотвратить войну! вырвалось у Хардекопфа. Он побледнел. Губы у него дрожали.
Надо было Надо было воскликнул Шенгузен. Сейчас не время говорить об упущениях, если даже они и были. Мы реальные политики. Социал-демократы принимают вещи так, как они есть. Дорогой мой Хардекопф, старик Либкнехт однажды сказал: «Если на протяжении двадцати четырех часов положение двадцать четыре раза изменится, мы двадцать четыре раза будем менять свою тактику». А Август Бебель сказал: «Если начнется война с проклятой царской Россией, я сам тогда возьму винтовку в руки». А сейчас война с царской Россией. Мы расправимся с царизмом. Да, мы свершим то, что русским рабочим в тысяча девятьсот пятом году не удалось. Все, конечно, понимают, что я говорю об удушенной русской революции. Вся Европа вздохнет свободно, и
Прекрасны героические слова Бебеля, воскликнул один из профсоюзных секретарей.
Стало быть, война? Хардекопф растерянно, точно ища поддержки, обвел окружающих взглядом.
Разумеется, война, подтвердил Шенгузен. Я полагаю, что и Франция ввяжется. Возможно, что и Англия.
А рабочие? тихо спросил Хардекопф.
Да, а мы? поддержал его Брентен.
Правление партии, как вам известно, еще не высказалось. Но, когда придет пора, оно свое слово скажет. Надо помнить, впрочем, что мы реальные политики. Мы не строим себе никаких иллюзий насчет окружающего нас мира, мы видим вещи, как они есть. Старик Зингер как-то сказал
Но ведь товарищ Гаазе теперь в Париже, и на одном митинге в пользу мира он
Тебе нехорошо, Иоганн? спросила фрау Хардекопф мужа. Ты даже позеленел
Посмотрим, как будет дальше, беспечно бросил Шенгузен. Мы, социал-демократы, привыкли хладнокровно смотреть в глаза самой неприятной правде.
И все-таки я не понимаю поведения партийного руководства, сказал Брентен, возвращаясь к прерванному разговору. Допустимо ли при подобных обстоятельствах так долго хранить молчание? Создается впечатление, будто нас и не существует вовсе, будто с нами можно не считаться
Да что с тобой, Иоганн? Тебе плохо?
Хардекопф молча кивнул.
Ты пойми, раздраженно крикнул Шенгузен, мы реальные политики, а война
В таком случае, пойдем, решительно заявила фрау Хардекопф.
Пойдем! Иоганн Хардекопф почувствовал усталость, большую усталость.
Они поднялись.
Фрида ушла с родителями, вслед за ними и Штюрки. Карл Брентен, Отто и Цецилия решили еще посидеть.
На свежем воздухе Хардекопфу стало немножко легче; он расправил грудь и несколько раз глубоко вдохнул в себя прохладный вечерний воздух.
Густав Штюрк, упорно молчавший весь вечер, сказал:
Где теперь наш Артур? Верно, уж на фронте
Хардекопф подумал: «Хорошо, что Фриц за границей. До него не доберутся».
Ты слишком близко принимаешь все к сердцу, Иоганн, сказала фрау Хардекопф.
А Софи Штюрк жалобно протянула:
Как это все ужасно!
7
Часу в третьем утра Карл Брентен пришел домой. Воротничок и галстук его были изорваны в клочья, котелок весь измят и рукав пальто оборван. Стараясь, очевидно, вытереть рукой кровь, которая текла у него из носа и рта, он размазал ее по всему лицу и испачкал пальто. Фрида вскрикнула, увидев мужа. На все ее вопросы он отвечал только: «Скоты!..»
На тебя кто-нибудь напал?
Он саркастически рассмеялся и крикнул:
Да, напали! Эти эти скоты!
Она обмыла ему лицо, достала буровскую жидкость и велела прикладывать примочки к вспухшим губам. Пока она хлопотала вокруг него, он повторял:
Скоты!.. Проклятые скоты!..
Когда Хардекопфы и Штюрки ушли, он даже не очень-то и спорил с Шенгузеном и другими. Да и после того, как ушли Отто с Цецилией, разговор еще носил вполне мирный и сдержанный характер. И хотя Брентен с его антивоенными взглядами был здесь как белая ворона, все шло более или менее гладко. Но когда оркестр заиграл «Германия, Германия превыше всего» и все встали и запели, он демонстративно продолжал сидеть. Националистический гимн в кузнице пролетарского оружия это уже было слишком, этого Брентен переварить не мог. Ему крикнули, чтобы он встал.
Он продолжал сидеть.
Послышались угрозы.
Брентен продолжал сидеть. Луи Шенгузен шепнул ему:
Встань же, Карл!
Брентен продолжал сидеть. И тогда на него обрушился шквал слепой ярости. Кто-то выплеснул ему в лицо полную кружку пива. Какой-то огромный детина хватил его кулаком по голове. Брентен взглянул на Луи Шенгузена. Тот стоял рядом и даже не шелохнулся. Адольф Титцен из союза транспортных рабочих, тот, который постиг в совершенстве тайны американской бухгалтерии, исступленно вопил:
Так ему и надо! Так ему и надо!
Кто-то крикнул:
Да оставьте вы его в покое! Позор! Безобразие!
Перед глазами Брентена все поплыло и завертелось: он слышал только сплошной рев, он не различал ни отдельных голосов, ни слов. Он чувствовал удары по голове, по лицу и отчаянно отбивался обеими руками, тыча кулаками направо и налево.
Вероятно, он долго пролежал без сознания на мостовой, после того как его выбросили из ресторана, и очнулся только, когда его кто-то поднял и повел. Карл Брентен слышал, как его спаситель все время бормотал:
Ну и скоты же! Проклятые скоты!
Эти слова врезались Карлу в память. Он, еще не совсем придя в себя, машинально шагал рядом с незнакомцем. «Да, скоты и Луи Шенгузен и Адольф Титцен. Все против одного Из-за шовинистического гимна «Германия превыше». Скоты!»
Карл Брентен лежал на кровати и послушно прикладывал к распухшим окровавленным губам тряпочки, смоченные в буровской жидкости. Сердце его сжигала ярость и ненависть, в голове рождались самые фантастические планы мести Избили! Выбросили из Дома профессиональных союзов
Уже как будто лучше, сказала Фрида, приподняв с его губ примочку. А теперь скажи, как это могло случиться? Такая драка между солидными мужчинами!
Он только пробормотал, скрежеща зубами:
Скоты! Проклятые скоты!..
Глава вторая
1
Была война, но жизнь шла своим чередом. В доме Хардекопфа стало еще тише, еще грустнее, печальнее, словно после тяжелой утраты. Редко кто-нибудь заглядывал сюда; только Фрида и Карл время от времени навещали стариков. Прочая родня и знакомые избегали встреч: им будто неловко было смотреть друг другу в глаза.
Была война, но жизнь шла своим чередом. Карл Брентен вел переговоры о продаже магазина, но пока безуспешно, так как не хотел отступать от своей цены четырех тысяч марок. По вечерам он работал в театре, где по рекомендации Папке получил место старшего костюмера. Густав Штюрк в своей маленькой мастерской подклеивал ножки к столам, слушал щебетание любимой канарейки и думал о своих детях, особенно об Артуре. А старик Иоганн? Он стал еще молчаливее и угрюмее, по-прежнему ходил на верфи, ежедневно работал два, а иногда и три часа сверхурочно: броненосный крейсер «Зейдлиц» должен был сойти со стапелей уже в этом году.
Была война, но будничное течение жизни не нарушалось.
Только фрау Хардекопф и Фрида все о чем-то шушукались и куда-то бегали. На всякий случай они решили ведь неизвестно, что еще будет, сделать запасы муки, сахара, крупы и риса. Фрау Хардекопф купила даже несколько пакетиков ванилина и сухих дрожжей и три десятка яиц, отложив их в «железный фонд». Если война кончится к рождеству (все говорили: дольше она не продлится) и Фриц вернется, может статься, что эти продукты будет трудно достать. А она задумала для такого торжества испечь роскошный пирог.
В первые дни войны Карл Брентен неоднократно пытался завести со стариком разговор о политике: его возмущало поведение социал-демократической фракции в рейхстаге, он хотел напомнить Хардекопфу об их прежних беседах и показать тестю, что он, Карл, раньше раскусил всех этих шенгузенов и компанию. Хардекопф, однако, не желал вступать ни в какие политические споры и вообще уклонялся от разговоров о политике. Так дала трещину дружба между тестем и зятем, прежде лишь изредка и ненадолго омрачавшаяся после какой-нибудь горячей дискуссии. Брентен замкнулся. И если он все же заглядывал с Фридой к старику, им обоим это было одинаково мучительно. Оба не знали, о чем говорить, чтобы не коснуться больного места.
Была война, но если кто-либо заговаривал о войне, а это было неизбежно, лицо старика каменело, он отворачивался и умолкал, словно был один в комнате. Брентен однажды предложил:
Давайте, отец, по-прежнему раз в неделю собираться на партию ската.
Хардекопф отказался. Как-то в субботу вечером пришел Отто и спросил отца, не пойдет ли он завтра с ним на рыбный рынок в Альтону. Хардекопф только молча покачал головой. На следующий день старик пошел туда один. Побрел через разрушенные кварталы на рыбный рынок
Хардекопф бежал от людей. Он ушел в себя, молча читал «Гамбургское эхо», ни слова не говоря наклеивал марки на свой партийный билет и на профсоюзный. Когда однажды старый его знакомый, сборщик взносов Фридрих Тальбек, много лет приходивший к нему за деньгами, попытался заговорить о политике, Хардекопф закричал: