Жене он сказал:
Фрида, твой старик не жилец на свете.
Фрида в ответ закричала, что у Карла нет сердца, что он бездушный, жестокий человек, и разрыдалась.
В тот же день Отто и Цецилия пришли навестить старого Хардекопфа. Цецилия принесла большой пакет чудесных мягких, сочных груш и с веселой шуткой, с ласковой улыбкой подала их больному. Пока Паулина ставила на огонь кофейник с водой, а Отто, как в доброе старое время, молол кофе, Цецилия, со свойственной ей живостью и теплотой, рассказывала старику о своем сынишке Гансе, его маленьком внуке. Что за шалун и непоседа, что за крикун! Она с удовольствием бы его принесла, но он весь дом перевернет. И какой здоровый, крепенький. Весит на целых два с половиной фунта больше, чем полагается ребенку его возраста.
И глаза у него становятся совсем такими, как у тебя, папа, воскликнула она. Ах, если бы он вырос таким красавцем, как ты!
И теперь на лице Иоганна Хардекопфа появилась уже настоящая, искренняя улыбка. Он положил свою восковую руку на колено невестки.
Папа, опять начала Цецилия, на этот раз словно просительно. Я нашла среди семейных фотографий одну карточку, где ты снят с маленьким Вальтером. Вальтеру в то время было годика два, он, должно быть, только начал ходить. Обещай мне, что как только ты выздоровеешь, ты снимешься и с нашим Гансом. Обещаешь?
Рука Хардекопфа, лежавшая на коленях Цецилии, слегка дрогнула, но он кивнул и сказал:
Да, дочка. С большим удовольствием.
И она обрадовалась его согласию и вслух стала соображать, где бы лучше всего сняться: на Юнгфернштиге или на Гельголандераллее, во всяком случае в верхней части. Оттуда открывается вид на Штейнвердские верфи, так что и они тоже попадут на снимок. Они будут как бы фоном.
Но едва супруги вышли на улицу, как глаза Цецилии наполнились слезами.
Ты что? спросил Отто.
Я его очень люблю, твоего отца.
Так почему же ты плачешь? удивился он.
Ведь старик умирает, ответила Цецилия.
Отто перепугался.
Что за глупости!
Да, я это вижу. Он уже не поправится.
Ну что ты что ты. Ты меня так напугала запинаясь, с упреком проговорил Отто. Старик и не думает умирать, он крепок как сталь.
4
В один из этих сентябрьских дней уже начинало смеркаться Хардекопф попросил Паулину сходить за Густавом Штюрком.
И Софи позвать?
Нет, только Густава.
А почему не позвать ее? допытывалась фрау Хардекопф.
Ах, она слишком много говорит.
Не прошло и получаса, как в комнату тихо вошел старый Штюрк.
Хардекопф сидел у окна. Сумерки сгущались, в двух шагах уже трудно было различить лицо собеседника, и старики уселись рядом.
Здравствуй, Иоганн! столяр улыбнулся в свою реденькую бороду. Поправляемся?
Сядь поближе, Густав. Хорошо?
Штюрк положил свою руку на руку Иоганна и кивнул.
Они сидели и молча смотрели друг на друга. «Нам незачем притворяться, не правда ли? Ведь мы все знаем. Незачем приличия ради молоть всякий вздор и обманывать друг друга, не так ли?»
Это был час, когда день медленно переходит в ночь. Тихие сумерки окутывают своим благодатным покровом людей и предметы; крыши домов по ту сторону улицы погружаются во мрак; стены, подоконники, стулья, горшки герани за занавесками теряют свои очертания и расплываются призрачными тенями. Тишина и мир. Паулина вошла и хотела зажечь свет, но Хардекопф махнул ей не надо. Старикам не нужно видеть друг друга, они хотят только побыть рядом, посидеть вот так, молча Это сознание близости другого приятно, оно успокаивает, в нем утешенье, взаимное понимание.
Точно откуда-то издалека, сквозь вечернюю тишину, в комнату доносились ровные, тихие и глухие удары. Это тяжелый багер, работающий день и ночь на Шпиталерштрассе. Достраиваются последние торговые здания на этой новой улице. Густав Штюрк стоял сегодня рано утром в толпе праздных зевак и смотрел, как разбирают леса.
Людвиг пришел навестить отца. Мать не пустила его в комнату, шепотом объяснив, что там Густав Штюрк и друзья не хотят, чтобы им мешали. Хардекопф услышал, как они шепчутся, и был доволен, что никто не потревожил их, даже сын. Днем у него была минута, когда захотелось увидеть вокруг себя детей, своих сыновей. Но потом он спросил себя: «Зачем? Для чего? Разве их не развеяло на все четыре стороны? Что у него с ними общего?..»
В той старой части города рабочие, роя котлованы, на глубине трех метров наткнулись на могилы. Много столетий тому назад здесь было, очевидно, кладбище. Как часто Штюрк проходил по этим улицам, не подозревая, что топчет могилы. «Но чему тут удивляться, мысленно спрашивал он себя. Где бы ни ступила наша нога, всюду мы топчем могилы, все, что существует, построено на костях наших предков. Потомки будут точно так же, не подозревая об этом, проходить по нашим бренным останкам Да, такова жизнь, и удивляться тут нечему. Что такое человек со всеми его заботами и горестями? Микроскопический пузырек во вселенной, который в один прекрасный день лопается и исчезает»
Нет у него с сыновьями ничего общего. Один бродяжит без цели и смысла по белу свету, другой добровольно стал солдатом кайзера, а Людвиг, надломленный неудачник, сидит сейчас рядом, на кухне, и, может быть, курит трубку, которую не смеет курить дома, или читает «Правдивого Якова». Старый Иоганн не знал, что после каждой победы из окна квартиры его сына Людвига вывешивают черно-красно-белый флаг; близкие скрывали это от него. Так хотела Гермина. Людвиг всякий раз подчеркивал, что он тут ни при чем, что флаг вывешивается только по ее настоянию.
Эти отрытые могилы не выходили у Штюрка из головы; они чрезвычайно занимали его, давали пищу размышлениям о столетиях и тысячелетиях становления человека. Он вспомнил слова сидящего рядом старого друга, что бесполезно философствовать о смерти, следует больше заботиться об устроении жизни; несмотря на величайшие успехи науки, взаимоотношения людей по-прежнему остаются на ступени варварства Как верно сказано Чего только человек ни изобрел, ни открыл, ни создал и все же он едва добрался лишь до первой, низшей ступени культуры
Как случилось, размышлял старый Иоганн, что жизнь превратилась в такую бессмыслицу? Разве не старался он всегда поступать честно и прямо, разве не делал все с единственной целью: помешать тому, что нагрянуло сейчас, положить этому конец раз и навсегда?
Ступень культуры? Можно ли вообще применить понятие культуры к эпохе, породившей эту кровавую бойню народов? Где похоронен Артур? В какой братской могиле он лежит? Что от него осталось?
Даже трудно поверить, что люди снова колют и убивают друг друга. Снова расстреливают пленных О том случае Хардекопф никогда не рассказывал Менгерсу Да, где теперь Менгерс, литейщик Фриц Менгерс? Расстрелян, быть может, как тот парижский литейщик? Или верно, что он сидит в крепости? Как это говорил, бывало, Густав: «Один Луи Пастер сделал для человечества больше, чем все Луи Бонапарты вместе взятые» Что бы там ни было, мы, дорогой мой друг, слишком мало сделали с тобой Слишком мало Пораскинь-ка мозгами Пораскинь-ка мозгами!..
Стенные часы бьют девять.
Штюрк поднимает глаза. Дочь его, Лизбет, обещала быть у них в девять. Он знает, почему она сегодня собирается прийти. Ей хочется выманить у него книжный шкаф с передвижными полками, который стоит внизу, в мастерской. На него зарится жених Лизбет, приказчик из Бергедорфа.
Доброволец, депутат рейхстага Людвиг Франк, пал на поле брани. Социал-демократический депутат Как же это возможно? Добровольцы! Миллионы добровольцев Его сын Фриц тоже доброволец «С этим пора вам наконец примириться. На войне и не то бывает». Где оторвут ему ногу? «Радуйтесь, что хоть голова уцелела» Да, надо иметь голову на плечах. Пораскинь-ка мозгами Пораскинь-ка мозгами
Из груди Хардекопфа вырывается мучительный вздох. Он устремляет взор на друга. Но по-прежнему молчит. И Штюрк молчит. Оно и понятно: этим старикам, обманутым во всех своих надеждах и чаяниях, хочется всласть намолчаться.
«Нет-нет!.. Нет-нет!» отстукивают без устали старые часы на стене. «Нет-нет!.. Нет-нет!..» стучит старое усталое сердце Хардекопфа.
«От выражений соболезнования прошу воздержаться»! это было очень умно, Густав. Радость можно разделить, страдания труднее, а эту муку ни с кем не разделишь
Лизбет подождет. «Да на что тебе, папа, этот шкаф?..» И в самом деле, на что ему этот шкаф. Артуру ведь шкаф уже не нужен
Эту муку ни с кем не разделишь. Разве понять Карлу, что сломалось в нем, в Иоганне Хардекопфе? Ничего он не понимает. Ничего Исключен из партии и союза Ну да С лавкой своей он потерпел крах И с «Майским цветком»
Если бы сын вернулся, он сказал бы ему: «Вот, Артур, тебе книжный шкаф, в точности такой, о котором ты всегда мечтал. Видишь передвижные полки. Стеклянные дверцы можно задвигать и выдвигать. Из лучшего дуба. Но если тебе не нравится цвет полировки, можно еще потемнить!..» Да, вот что он сказал бы Артуру, если бы Если бы он Нет, ему, Густаву, противен этот кривляка приказчик. Все это сплошное кривляние. У самого нет ни одной книжки, да и чтение жених Лизбет считает напрасной тратой времени. Нет, шкаф этот делался не для него: пусть там и стоит, где стоял
«Майский цветок» общество ветеранов войны? Социалистический, сберегательный и увеселительный ферейн превратить в националистический ферейн?.. И все-таки даже теперь «Майский цветок» не утратил для Хардекопфа очарования. Столько радостных, веселых часов, столько светлых воспоминаний связано с ним! «Майский цветок» это как голос из далеких прекрасных дней, тех дней, когда жизнь еще стоила того, чтобы жить
Совсем стемнело; за окном черная ночь. Часы на стене тикают свое вечное «тик-так! тик-так!»; круглый медный маятник темным пятном качается туда-сюда, туда-сюда и твердит с укоризной: «Нет-нет! Нет-нет!» Так тихо, что старикам слышно, когда по Германштрассе проходит трамвай, хотя окна закрыты; порой доносятся резкие паровозные гудки с недавно выстроенного Главного вокзала.
Какая сладостная тишина. И почему в такой тишине особенно остро чувствуешь жизнь? Хардекопфу кажется, что он слышит, как бьется сердце его друга. Он кладет Штюрку руку на плечо и хочет сказать: «Давай, Густав, пораскинем-ка мозгами над всем, над всем!»
Но говорит:
Виноваты мы все, Густав все!
Что верно, то верно, Иоганн!
И они опять погружаются в молчание.
5
Ночью Хардекопф так сильно и порывисто начал расталкивать Паулину, что она с криком вскочила.
Что что случилось, Иоганн?
Он хоть раз написал?
Ах, Иоганн, сказала она и глубоко перевела дыхание, стараясь прийти в себя. Спи же наконец!
Скажи мне правду! настаивал он.
Да, он писал. У него все благополучно. Он доволен и счастлив.
Где он?
В Киле, Иоганн.
Хардекопф вздохнул.
На крейсере «Ганновер». Теперь она защищала своих сыновей: Пойми, Иоганн, они уже не дети, наши сыновья. Пусть идут своими путями. Мы беспокоимся за них, верно, но они счастливы. Не будем вмешиваться в их жизнь. Пусть живут как знают.
Хардекопф затрудненно дышал.
Так оно, стало быть! А теперь, Иоганн, приказала она, повернись на бок, закрой глаза и спи. Слышишь?
Но ни он, ни она больше не спали.
Был ясный, сияющий, светлый день. Солнце блестело в окнах дома, расположенного против квартиры Хардекопфов, под его лучами даже выцветшая шиферная крыша заиграла голубыми отсветами. С улицы доносился гомон детских голосов; школьники, у которых были каникулы, играли в какие-то свои игры. Герань на окне отцвела, но листья еще сохранили бархатистый, сочный зеленый цвет. Время от времени на оконный карниз, где фрау Хардекопф рассыпала хлебные крошки, прилетал серый воробышек; он задорно чирикал, быстро подбирал крошки и, смело взмахнув крыльями, стрелой улетал прочь. Хардекопф сидел в своем кресле у окна и смотрел в утреннее небо. Паулина пошла к Тилеманам за молоком; он был один. Сегодня он чувствовал себя слабее, чем в последние дни. «Бессонные ночи сказываются», подумал он. Но спать ему не хотелось, только слабость одолевала, странная слабость «Он, значит, счастлив» Хардекопфу хочется сказать: «Дорогой мой мальчик!» как в ту минуту, когда он стоял на верфях за мастерскими и смотрел, как отплывала «Минна Верман», но губы не слушаются. Дрожь охватывает все его тело. В то же мгновение леденящий страх тисками сжимает голову. ему кажется, что сердце вот-вот остановится Он судорожно глотает хватает ртом воздух. Он хочет поднести руку к горлу, но она бессильно падает на кресло
Вернувшись, фрау Хардекопф мельком заглянула в комнату, увидела, что Иоганн сидит в кресле и смотрит в окно.
Иоганн, сейчас я вскипячу тебе чашку молока.
Она закрыла дверь и поставила кастрюлю на плиту. Только что на улице она встретила Фриду, и та рассказала ей, что Карл признан годным для нестроевой службы и уже в субботу обязан явиться в Ней-Штрелиц. «Сумасшедшие времена, думает Паулина. Все перевернулось вверх дном».
Потом она пошла в комнату, но уже на пороге насторожилась.
Иоганн! тихо позвала она Кровь отлила у нее от лица. Страх сжал сердце. Иоганн!.. Иоганн!..
Вся дрожа, подошла она к нему. Увидела его застывший взгляд. Он весь как-то осел, руки тяжело и безжизненно лежали на подлокотниках кресла.
Иоганн! шепнула она.
Ей стало жутко. Она хотела позвать людей, Фриду, соседку Погенмейль, Штюрка. Она уже у двери Но вдруг остановилась. Ей стыдно стало за свой глупый страх. Медленно вернулась в комнату
Иоганн! она прижала к себе его голову, поцеловала, опять прижала. Слез нет.
И слов нет. Безмолвно смотрела она на него, смотрела долго. Прерывисто дышала, мысленно повторяя: «Иоганн! Иоганн!»
И вот потекли слезы. Оцепенение, сковавшее ее, проходит; она становится спокойнее, мягче. «Я знала, что ты этого не переживешь. Знала»
«Меня зовут Паулина!» «А меня Иоганн!..» Он никогда больше не скажет: «Паулина!..», «Я бы на твоем месте, Паулина, не совал носа в секреты мальчиков», «Ведь мы, Паулина, еще не старики», «И ты в самом деле выставила ее за дверь?..». Как он умел смеяться!..
Хороший ты был человек, Иоганн, такой хороший Лучший из всех, кого я когда-либо знала Хороший человек, хороший
Она выпрямилась.
Что ж со мной теперь будет, Иоганн? спросила она очень серьезно. И неуверенно прибавила: Без тебя?
Она взяла его лицо в обе руки и бережно и нежно закрыла ему глаза. Веки упрямо поднимались.
Спи, Иоганн Спи!.. уговаривала она его. Спи!..
Доктор Гольдшмидт, тяжело дыша, взобрался на пятый этаж.
Умер все-таки? крикнул он, едва переступив порог. Ай-яй-яй!
Он стянул шляпу с головы, поставил свой маленький чемоданчик на кухонный стол и прошел в комнату, где в кресле полулежал усопший. После беглого осмотра принялся за составление свидетельства о смерти. Расспрашивал вдову, которая безмолвно стояла возле него.
Сколько ему было лет, фрау Хардекопф?.. Почти шестьдесят семь?.. Родился в сорок восьмом?.. Первого января?.. Так-так. Поколение сорок восьмого года! Подумать только!.. Значит, шестьдесят семь Почтенный возраст, фрау Хардекопф А нынче, ох-ох-ох-ох, люди умирают в восемнадцать и двадцать лет
Примечания
1
Палата депутатов вольного города Гамбурга.
2
Бонапарт, Бонапарт, помоги Наполеону! (фр.)
3
La canaille чернь (фр.).
4
Да, господин полковник! К вашим услугам, ваше превосходительство Как поживает господин полковник Пикар? Очень приятно!.. Очень приятно (фр.)
5
Какая поистине героическая битва, господин полковник, Сколько доблести! (фр.)
6
Немецкий товарищ (фр.).
7
Чистый лист (лат.).
8
Suppe суп (нем.).
9
Распространенная немецкая фамилия. В народе Леманом называли германского императора Вильгельма II, когда по тем или иным причинам не хотели упоминать его имени.
10
Автор старинного арифметического задачника.