Поздняя ночь. В зале никого не осталось. Уставшие певчие в рваных талесах лежат на полу, по дороге в Вифлеем, а среди них Навузородан в каске и в красной рубахе. Все лежат перед гробницей праматери Рахили. То тут, то там вспыхивает последним огоньком огарок свечи. Луна заглянула в окна, осветила несчастных изгнанников и сверкнула отражением в каске Навузородана. Тени на сооруженной маляром стене застыли между елок. Праматери Рахили невмоготу стало лежать в гробницеона вышла в длинном саване и субботнем повойнике, стала в головах лежащих изгнанников и, глядя на них, воздела руки к небесам и запела:
Взгляни, господь в небесах,
Что сделал ты с народом своим!
Город твой разрушен,
Дети твои изгнаны!..
А Навузородан спросонья ответил:
Идите, евреи,
Идите в изгнание!
В изгнание идите.
Идите, евреи!
Люди и богиПер. И. Гуревич
Рыбачка Голда жила по соседству с Антонией в маленьком полуразрушенном домике, что на той стороне речки, где женщины стирают белье. Как одна, так и другая давно овдовели и покинуты детьми, которые разбрелись по свету.
Много лет назад из Лодзи, отработав там сезон, приехал как-то на межпраздничные будни домой старший сын Голды, башмачник Хаим, и стал втихомолку шептаться о чем-то с сыном Антонии столяром Антеком. Праздник уже миновал, а парень все еще не собирался в обратный путь к своему мастеру, только и делал, что сновал взад-впередто в дом, то из дому. Мать сердилась на него, она уже и хлеб в ларе заперла на замок. Вдруг в одну прекрасную ночь оба парня, Хаим и Антек, бесследно исчезли. Искали тут, искали тамнет парней, как в воду канули. Еврейка стала ссориться с полькой, полька с еврейкой. Одна говорила: твой сын подбил моего; вторая твердила обратное.
Так длилось это до того самого чудесного летнего утра, когда Голда и Антония, стоя у дверей лачуги и приправляя мучицей борщ к обеду, изливали друг перед другом душу:
Где бы они теперь могли быть?
В море, наверное, утонули
Вот и расти детей на съедение рыбам!..
А может, они живы? пыталась обнадежить себя еврейка.
А может, они живы! поддержала ее полька.
А может, им привалило счастье?
А может, у них уже собственные поля и дома?
И еще помогут бедной матери на старости?..
Вдруг появилась почтальонша Ханеле.
Голделе, Голделе, дай вам бог узнать добрые вестидля вас есть письмо!
Откуда письмо?
На конверте лодкаиз-за моря
И почтальонша передала Голде пакет.
Такое же письмо было и для Антонии.
Женщины разорвали конверты, и в руках у них очутилось по фотографии: два господина в шляпах, у каждого в левой руке трость, а правую они, здороваясь, пожимают друг другу.
Женщины всматривались в фотографиито ли сыновья, то ли не сыновья? Кажетсяони, но вроде ряженые
Мой Хаим! вырвался всхлип у еврейки.
Плоть и кровь моя! расплакалась полька.
Когда первое волнение прошло, обе стали разглядывать своих вновь найденных детей.
Мой Хаим нисколько не изменился, сказала еврейка.
Мой Антек тоже не изменился Полюбуйся только цепью на жилете, перчаткамиточно сын Зунделя.
А мой, видишь, носит цилиндр, совсем как граф Потоцкий.
Ну, как, еврейская кровь, на дурное подбил мой твоего?
Что уж мог бы твой надумать, когда бы не Хаим? ответила польке еврейка.
Еще неизвестно, что он за счастье там нашел Навесил золотую цепь на жилет, а старую мать забыл
Надо пойти к учителю Мойше, пусть прочитает письма.
Женщины закутались в платки и с письмами отправились к учителю Мойше. Учитель прочитал им, что дети «извещают о своем добром здоровье и желают то же самое услышать от своих дорогих родительниц». Они не забыли своих старых матерей, писали далее сыновья, много мучений пережили они прежде, чем прибились к делу. Теперь оба работают в одной мастерской и зарабатывают пятнадцать долларов в неделю. Но не всегда есть работа. Каждый посылает своей матери по ассигнации и обещает не забывать о ней и дальше. Кончали они письма тем, что целую ночь сидят и пишут эти письма, лампа уже гаснет, и приходится кончать
В конверты были вложены две синие бумажки, за которые Лейбуш Шпилетер после долгой возни выплатил им по семь рублей пятьдесят копеек.
На следующий день обе женщины отправились на кладбище поставить в известность своих мужей, что дети нашлись, что они не забыли о своих старых матерях.
Так эти две женщины долгие годы до смерти своих мужей и долгие годы после смерти своих мужей жили по соседству в маленьком полуразрушенном домике, что на той стороне речки, где женщины стирают белье. Бог весть каким образом досталась эта маленькая лачуга в совместное пользование еврею и поляку. Принадлежала она, говорят, какому-то попу, оставившему после себя шесть душ детей и денежный долг еврею, а когда эти «души» поделили между собой наследство, еврей взыскал этот долг по доле с «души»короче, получилось, что половина этой лачуги принадлежит еврею. Строение нуждалось в брандмауэре. Дождевые потоки, стекавшие с крыши амбара Файерштейна, падали на крышу лачуги, разрушали тонкие стены, и сосед-поляк постоянно втолковывал соседу-еврею, чтобы тот купил материал, за это он обещал своими руками выложить кирпичную стену. У еврея же денег «как раз» не было. Так оттягивалось это с года на год. Еврей давно уже выплатил приданое своим дочерям, которые уехали со своими мужьямиодна в Африку, другая аж в Канаду. Домишко же все еще оставался без брандмауэра.
Между тем поляк в досужее время тащил к себе домой валявшийся на улице кирпич, не нужный никому камень. Собрав достаточное количество материала, он принялся за работусам выложил свою часть стены, а водосток с амбара Файерштейна отвел на крышу соседа. В сильный дождь тонкие стены квартиры еврея тряслись, а с потолка текло так, что на кровати, на стол и на шкаф приходилось подставлять под потоки воды горшки, тарелки, противни и тазы.
Во всем же прочем еврей и поляк жили между собой в согласии, вполне миролюбиво ссорились, бранились, а потом снова становились друзьями. Жили в ладу и полька с еврейкой. Когда Антония, уходя на работу, оставляла маленького Антека в колыбели и малыш поднимал такие вопли, что раскалывались небеса, к соседке входила еврейка, кормившая в ту пору своего Хаима, брала Антека на руки и давала ему грудь. Хаим, сидевший на второй руке матери, преисполнялся ревности. Маленький еврей и маленький поляк пристально глядели друг на друга, может быть, они уже тогда договорились совместно совершить путешествие в Америку Когда наступал канун праздника, к примеру, канун еврейской пасхи, и рыбачка Голда перебиралась из дому во двор, а дети, как индюшата, с криком и плачем шныряли между бочками, Антония, бывало, затащит к себе кого-нибудь из детей еврейки и накормит своим обедом. Еврейка потом чистила рот ребенка, терла, освящала горячими камушками, и малыш поднимал при этом страшный рев Если у одной заболевал ребенок, вторая ухаживала за ним, бежала к фельдшеру, приносила лекарства. В пору нужды одна другой одалживала гроши, делилась буханкой хлеба, каплей молока.
И только боги этих двух семей не могли мирно ужиться и приводили к большим распрям между соседями.
Когда наступал праздник одного бога, второй бог не мог этого терпеть. В обычные дни года, к примеру, не происходило ничего особенного, жили в полном согласии; но когда у польки наступала Христова ночь и из ее дома неслись запахи их девяти блюд, еврейка морщила нос А когда приходил священник и принимался освящать куличи, еврейка запирала в комнате своих детей, не выпускала их из дому. При виде жареного поросенка, из глазниц которого торчит зелень, у Голды поднималась тошнота, она потом целый день отплевывалась.
Ну, и празднуют же, свались на их голову черный год! говорила еврейка и весь праздник не показывалась польке на глаза.
Если же приходила еврейская пасха и еврейка варила рыбу, полька захлопывала свою дверь:
Паршивое еврейское сьвенто, сени запакостили!..
Когда же приносили мацу, полька загоняла своих детей в дом и замыкала дверь на ключ.
В пятницу вечером, когда уже горели субботние свечи, а муж мурлыкал какой-то праздничный напев, Голда ставила на стол рыбу, выглядывала в окно и, видя, как сосед, накинув на себя мешок, тащит тачку с песком, говорила мужу:
У них и впрямь никакой субботы нет Тоженарод называется
Шло время. Соседки старились. О детях в Америке, о Хаиме и Антеке, снова не стало ни слуху ни духу, оба перестали писать письма, присылать фотографии и клочки бумаги, за которые Шпилетер платил по семь рублей пятьдесят копеек. Полька и еврейка снова упрекали друг другаодна говорила: твой подбил моего; вторая твердила обратное.
Между тем принадлежавшая еврейке часть лачуги сильно накренилась под водостоком амбара Файерштейна. Кровелька распласталась на стенах, которые так тряслись и качались, что казалосьеще один толчок и они совсем повалятся. Печная труба разрушилась, и дым наполнял комнату. Полтинника, который выдавал Голде каждую неделю компаньон покойного мужа сват реб Матус Хройн как ее долю дохода (таков уж у них, у рыбаков, обычайвдове, хотя она в дело денег уже не вкладывает, выплачивать часть доходов исключительно по праву давности), едва хватало на хлеб, на молоко, на кусок мяса к субботе. Из этих же денег она еженедельно выплачивала лавочнице двадцать грошей за полотно на саван, который понадобится через сто двадцать лет Лето она еще кое-как ухитрилась прожить в своей части лачуги. Но когда пришла зима и ударил мороз Неужели же ей перебраться к компаньону и свату реб Матусу Хройну, чтобы сватья Блюмеле (женщина восьмидесяти лет) злорадствовалапришлось-таки, дескать, попроситься к ее столу?! И не осталось Голде ничего иного, как перезимовать в углу у Антонии. Она, правда, инородка, но «добрый сосед лучше дальнего родственника».
Антония приняла ее с величайшим радушием и предоставила уголок возле печи. Многого из своей комнаты Голде перетаскивать не пришлосьзимнее одеяло, два субботних подсвечника, шкафчик, турецкую шаль с субботним чепцом и сундучок.
И жила всю зиму еврейка в углу возле печки. В другом углу, у окна, над кроватью польки висела икона, перед которой теплилась лампада.
Еврейка боялась взглянуть в угол с иконойглаза согрешат, и она тут же ослепнет! Обвивающий голову Христа колючий терновый венец, казалось, ранит ее издали Старый молитвенник, полученный в наследство от матери, Голда прятала в турецкую шаль, а когда приходила ночь и наступало время читать молитву перед сном, она загораживалась своим сундучком, чтобы Христос не услышал ее молитвы
Так же вела себя и полька. Когда ей с наступлением ночи нужно было совершить моление, она дожидалась, пока уснет Голда, и отгораживала свой угол, чтобы еврейка с ее богом, которого она хранит в сундучке (молитвенник, завернутый в турецкую шаль), не услышали, упаси господь, ни одного ее слова.
И вот в пятницу вечером, в первый канун субботы, еврейка в своем углу начинает готовиться к совершению молитвы над свечами. Она застилает скатертью сундучок, ставит на него два подсвечника, втыкает в них свечи, надевает субботний чепец и принимается читать молитву. Полька в душе досадуетв ее комнате устраивают еврейский праздник, однако ничем своих чувств не выдает. Но, видя, как еврейка молится богу, Антония встает на колени перед иконой и, ударяя себя в грудь, молится своему богу Голду это возмущает, делать такое как раз тогда, когда она молится над свечами
Окончив молиться, еврейка кладет на скатерть халу, ставит тарелку с рыбойодна из соседок всякий раз присылает ей рыбу к субботе.
Тем временем полька поднимается с полу и подходит к столику еврейки. Еврейка угощает ее рыбой. Обе сидят и толкуют о разных вещах.
В доме теплополька ради еврейки хорошо протопила печь к субботе; свечи на столике ярко горят, а лампада перед иконой в противоположном углу поглощена полумраком.
Женщины сидят, едят рыбу не спеша, чтобы не подавиться косточкой, и так же не спеша болтают о разном, сплетничают, оговаривают соседок, пока речь не заходит об их сыновьях, находящихся где-то вдалеке. И начинают они думать, куда дети запропастились, что с ними стряслось.
Где они сейчас? спрашивает Антония.
В море, наверное, потонули, отвечает Голда.
Вот и расти детей на съедение рыбам, плачет полька.
А может, они живы? пытается обнадежить себя еврейка.
А может, они живы, подхватывает полька.
А может, им привалило счастье? хочет верить еврейка.
А может, у них уже собственные поля и дома, продолжает полька.
Бог поможет, уверяет еврейка.
Бог не оставит, поддерживает ее полька.
И они в эту минуту забывают, на какого бога надеются, на того ли, который здесь, у субботних свеч, или на того, который там, в* полутемном углу И обе засыпают с именем бога на устах и с надеждой в сердце, склонившись на маленький сундучок, усыпанный рыбьими косточками и крошками халы
В маленькой лачуге теплятся два богамаленькие субботние свечи на столике и маленькая лампада перед иконой, и оба они тихо, тихо угасают Все отправляется спать, и все засыпает в эту темную теплую ночь кануна субботы
Папенькина дочкаПер. М. Шамбадал
Пятница. Летний послеобеденный час. В переулке уже пахнет праздником, чувствуется приближение субботы, прибывающей с Плоцкого тракта.
Жена реб Мойши Гомбинерапервая хозяйка в переулкеуже готова встретить субботу. В белом переднике, в субботнем кружевном чепце сидит она на лавочке перед домом. Рядом сидят две девочки, ее дочурки, умытые, причесанные, с белыми бантиками, заплетенными в черные шелковые косички. На девочках кретоновые платьица, белые переднички. На другой стороне переулка на скамье возле дома сидит жена реб Иосифа Розенкранца, вторая хозяйка в переулке, со своими дочками. Она уже тоже управилась с приготовлениями к субботе. В переулке, между обеими скамьями, стоят мужьяреб Мойша и реб Иосиф, двое здешних старожилов, компаньоны, крупные скотопромышленники. На одежде у них следы дорожной пыли, у обоихседые окладистые бороды. Они ведут деловой разговор об итогах прошедшей недели. По переулку пробегает, торопясь, сапожник Мордхе, он держит под мышкой пару сапог, завязанных в красный носовой платок, спешит сдать заказ к субботе. Замордованные женщины с усталыми лицами, в замызганных фартуках толкаются у входа в лавчонку Хане-Соры и второпях хватаюткто свечи, кто пачку чая или фунт сахару и бегут по домам. Пробегая мимо первых хозяек, сидящих у своих дверей, они смущаются: у них еще не все готово к субботе!..
Там, где кончается переулок, начинается дорога, уходящая вдаль, Плоцкий тракт. Приближаясь к местечку, тракт поднимается в гору. Вот появляется туча пыли: поодиночке из тучи показываются овцы. Курчавая шерсть на них запылена. Они бредут, бессмысленно оглядывая улицу, ворочая бритыми головами. Их сопровождает ватага мальчишек с пятнами от съеденных и раздавленных ягод на рубашонках и штанишках. Из задних разрезов штанишек торчат кончики рубашек, кисти ребячьих арбеканфесов болтаются и шлепают по ногам. С радостью бегут они за овцами. Стадо приближается к дому Розенкранца. Компаньоны, поймав овцу, ощупывают ее, потом о чем-то беседуют; овец поодиночке пропускают в чуть приоткрытую калитку, а реб Мойше с палкой в руке пересчитывает их.
Вскоре прибегает откуда-то маленький тощий человечек, ударяет молотком в двери домов и исчезает, как тень Глухой стук молотка слышен по всему переулку. Все затихает, лавчонки закрываются, а в окнах домов вспыхивают огоньки зажженных свечей.
Небоширокая поляна с грядами, покрытыми серебристой пылью. Солнце клонится к Плоцкому тракту На улице появляются один за другим умытые, причесанные люди в субботних кафтанах. Рядом со старшими степенно шагают «субботние» мальчики с молитвенниками в руках: они вместе с родителями направляются в синагогу«встречать» субботу.
Снова со стороны Плоцкого тракта виднеется облако пыли, оно надвигается быстро, словно торопится сообщить улице некую новость.
Уже слышен стук колес, настойчивый и шумливый. Пыль быстро садится, и показывается подвода, запряженная тройкой лошадей. С шумом она проносится по переулку. За нейдругая подвода, запряженная парой, за этойтретья. Щелкают бичи, в переулке откликается эхо, сигнализируя о том, что люди прибыли на субботу. Подводы останавливаются возле побеленного забора перед домом реб Иосифа. С первой подводы соскакивает раньше других Матисвысокий, широкоплечий парень, одетый в широкое белое летнее пальто, сплошь в пыли. Он берет лошадей под уздцы и ведет подводу в широко открытые ворота, остальные подводы въезжают следом, и в переулке воцаряется тишина.