Пришла золотая и алая заря, а там и день засиял над скалистыми вершинами Руми. Свет мягко и сладостно падал на холмы, на ивы и эвкалипты, на черепицу часовни, на ограды и на людей.
А когда солнце прошло полнеба, тело завернули в простыни, положили на носилки и понесли на кладбище. Процессия была длинная, собралась вся община, даже те, кто не пришел побыть с покойницей. Сбоку от носилок шли Росендо, дети, рехидоры и пришельцы из Мунчи. За нимився деревня, мужчины и женщины, молодые и старые, душ пятьсот. Остались дома лишь внуки и увечный Ансельмо. Видя, что его мать уносят, он с трудом приподнялся, забыв о недуге, взмахнул руками, бессильно уронил их и застыл, словно ствол. Сердце у него билось, как пойманный зверек.
На кладбище вырыли глубокую яму и опустили в нее тело. Многие, как положено, благоговейно бросили по горстке земли. Потом на могилу поставили крест из неотесанных веток. Дочери покойной вернулись, рыдая, домой, сыновья остались со старым отцом, поддерживая его.
Так, торжественно и достойно, оплакали и похоронили общинницу Паскуалу, жену алькальда Маки. Земля укрыла ее сломленное немощью тело, а вместе с ним и частицу местных преданий, всего здешнего прошлого.
На обратном пути Сенобио Гарсиа задержался со своими на площади. Его багровое лицо немного побледнело от бессонной ночи. Выпятив живот, сдвинув на затылок соломенную шляпу, заложив за кожаный пояс большие пальцы, он важно огляделся, барабаня другими пальцами по тугому брюху. Он пронзал взглядом всю деревню и даже окрестности и говорил что-то своим людям. Наконец гости попрощались с Росендо и ушли.
Никто из общинников не увидел в их поведении ничего особенного. Почтили люди по-соседски покойницу и пошли к себе обычной дорогой, под добрым каждодневным солнцем.
III. А время шло
Нас восхищает простая мудрость народных рассказчиков, которые, отделяя одно событие от другого, вставляют в рассказ емкие и веские слова: «А время шло». Время и впрямь идет, одни дни уходят, другиеприходят, так оно и катится.
Особенно значимо оно, когда встречает на пути беду или радость, словом, что-нибудь важное. Событие обрастает мечтами и замыслами, мелочами, удачами и промахами, а все это вместе и есть время. Оно приходит, уходит, и в нем, в обыденности, беда или радость обретают свой истинный смысл, отходя все дальше, в суровый край прошлого. Быть может, жизнь нарочно обращает наши взоры в былое для назидания ли, для поучения, для гордости; но та же самая жизнь утверждена в настоящем, а питается она надеждой, то есть предположениями о будущем.
После смерти Паскуалы дни приходили, уходили. Время шло, скажем и мы
На общинных полях наливались маис и пшеница. На огородах, у домиков, медленно колыхались легкие цветы фасоли, чуть не лопались узловатые стручки гороха, и капуста огромными изумрудами сверкала на черной земле.
Наверху, визгливо крича, летали попугаи. Одни были маленькие, синие, другиебольшие и зеленые. Они летали, подрагивая крыльями, а потом опускались, синиена пшеницу, зеленыена маис. Общинники вспугивали их, вопя и стреляя из рогаток, птицы кричали еще резче, поднимались выше и исчезали в чистом небе, устремляясь к другим полям.
Уанчако, красивая птица с красной грудкой, радостно и непрестанно пела, возвещая, что маис созрел.
Теплый, ласковый ветер нес пыльцу цветов, благоухая временем свершений, и мирно шелестели колосья.
Чтобы Росендо не остался один, к нему переехали Хуанача с мужем. Она была младшей из его дочек, и молодость даровала ей мерную красоту движений. Щеки у нее горели, глаза сверкали, все спорилось в ее сильных руках, а голос был чистый и звонкий, как самое лучшее золото.
Ансельмо, Росендо и собака, прозванная Свечкой за огненно-рыжую шерсть, еще не забыли покойницу. Ансельмо поставил арфу в угол и прикрыл ее плащом. Росендо целыми днями сидел в галерее на глиняной скамье и мучался молча, а Свечка лежала у его ног. Верней, она лежала на его ногах, и ему это нравилось, так теплее. Днем она пребывала в печальном полусне, по ночам жалобно выла.
А в Хуаначе бурлила жизнь, и печалилась она или, скорее, просто вела себя потише лишь из почтения к отцу. Мать она любила, но буйная кровь вытолкнула скорбь из ее сердца. О муже ее мы ничего не знаем. Он был индеец скрытный и чувств напоказ не выставлял.
Хуанача недавно родила, и мальчик уже не только ползал, тыкаясь в землю, но и пытался приподняться и взглянуть на загадочный мир циновок и скамеек. Иногда, проползая по галерее, он натыкался на дедовы ноги, если на них не лежала собака. Тогда он дергал толстыми ручками за ремни сандалий, трогал жесткие пальцы и, подняв головку, глядел на великана. Росендо брал его на руки, говорил что-нибудь нежное, а внук пытался стащить с него плетеную шляпу, которая упорно цеплялась за седые пряди.
Пусти, смелый какой ворчал, улыбаясь, дед, и сердце его переполняла нежность.
Словно костер в ночи, гасла в деревне память о покойнице. И все же ее не забывали. Люди говорили о печали Росендо и о том, что он вправе печалиться. А когда ночью выла собака, говорили и так:
По хозяйке плачет
Может, видит ее душу
Да, я слыхала, псы ее видят, а если положишь в глаз гною из собачьего глаза, и сам увидишь.
Ой, страх-то какой! Колдовство это
Жалко Паскуалу
А что жалко? Она старая, самое время помирать. Вечно жив не будешь
Мы видели, что и Росендо утешали эти мысли. У них с Паскуалой на все было время, пришло время и умереть. Жалко, когда рано умирают, а старым сам бог велел. Так размышлял Росендо, сидя почти что на земле и глядя, как все живое рождается, и растет, и уходит в землю. Вот и он состарился, пора бы в землю и ему.
Каменщики строили школу рядом с часовней, в благоухающей тени эвкалиптов. Один рабочий, низко склонившись над утоптанной землей, споро и ловко лепил кирпичи, а двое его подручных, звонко шлепая ногами, черпали емкими корытцами глину из ямы и подносили ему. Он подставлял форму, подручный мигом опорожнял туда корытце, подравнивал глину сверху особой дощечкой, переворачивал форму точным движением, и на землю ложился готовый кирпич. А там поджидал второй подручный, и все повторялось. Ровные кубики кирпичей стояли длинными рядами, и доброе летнее солнце подпекало их. Когда они подсыхали, каменщик относил их на стройку.
Старший каменщик сидел на корточках на верху стены и, гордясь своей прытью, покрикивал:
А ну, кирпичиков!
Стояла стена на тяжелых валунах. Старший, Педро Майта, клал кирпичи и скреплял их жидкой глиной, а чтобы стена была крепче, край одного кирпича приходился на середину другого, нижнего.
Как-то раз Росендо Маки, часто глядевший на все это с галереи, встал и пошел к ним.
Добрый вечер, тайта! воскликнул Педро, поустойчивей ставя кирпич и обчищая глину лопаточкой. Добрый тебе вечер.
Подошли и другие, даже те, которые мяли глину у маисового поля. Маки отвечал им скромно и охотно. Он любил видеть своих общинников за работой, когда одежда их в зернышках сорных трав, усиках пшеницы, длинных волосках маиса.
Дело идет, мастер? спросил он.
Сам видишь, тайта. Скоро и у нас школа будет. Какая-никакая, а своя.
Какая-никакая? Самая лучшая. Сто ребятишек поместим?
Да хоть и двести
Маки шагнул за желтоватую стену прямоугольника, которая уже была ему по грудь. Пахло свежей глиной.
Была здесь и нижняя часть двери, и проемы четырех окон, на восток и на запад.
Ты уж пойми меня, мастер. Этот ихний уполномоченный по школам говорил мне как же это он? Нет, не то Вот запамятовал!.. Ты помнишь это слово?
Майта не помнил и даже не знал, о чем речь, остальные уже снова принялись за работу, и, чтобы алькальд оценил его прилежание, лихо крикнул:
А ну, кирпичиков!
Росендо почему-то принялся тыкать в стены своей можжевеловой палкой. Стены были крепкие.
А крыть чем будем, тайта? Черепицей или соломой?
Да лучше черепицей. И землю надо утоптать. И еще бы Мардокео сплел циновок, чтобы оно былоа, вот! ги-ги-енично.
Гигиенично? А что это?
Это значит, для здоровья хорошо, он сказал.
Майта уложил рядок кирпичей и засмеялся. Росендо удивленно поглядел на него. Наконец он объяснил:
А чего ж он сам-то? Видели, видели У дяди Альбино в лавочке выпивает. Значит, целый день выпиватьхорошо для здоровья? Ги-ги-енично?
Тут и все засмеялись, смакуя диковинное слово. Им было очень весело.
Да, сказал наконец Маки, будет у нас школа. Родиться бы мне попозже, был бы я сейчас маленький, пошел бы учиться
Оно неплохо
Да и деткам сказать хорошо: идите, мол, учитесь
Верно, тайта У меня вот двое. Научатся чему-нибудь А я уж нет, куда мне, головою слаб. Увижу бумагу в этих, в буквах, задумаюсь и ни в зуб, даже страшно.
Это потому, что никогда нас ничему не учили, объяснил Маки. И прибавил с пыломА они научатся!
Он заглянул в яму, из которой брали глинусверху, па полвары, она была пористая и черная, а пониже вязкая и желтая, и пошел поглядеть на кирпичи. Каждому каменщику сказал доброе слово. Поговорил с ними, пошутил. Он знал, что его уважают и любят. Потом он вернулся к себе, думая о том, что сейчас община делает свое лучшее дело и школа будет на славу. Дети станут отвечать уроки тонкими голосками, а потом играть во дворе, на солнце или в тени Росендо был доволен.
Трава на лугах желтела, роняя семена. Нежно колыхались розовые маки. Кусты и деревья еще сверкали зеленью, сочные плоды и ягоды алели среди листвы.
Смоковницы у каменных оград в начале и в конце главной улицы тоже дали плоды, рубинами и топазами светившиеся на зеленых лопаточках листьев.
Рядом и подальше, в лугах, синие плюмажи агав взлетали к небу на голом, прямом стебле, символизирующем молчанье. На самом конце их, оттеняя безотрадный серый цвет, белело густое соцветие, а иногда пестрели ягоды. Чаще бывали цветы, потому что плодоносят агавы раз в десять лет, перед смертью.
Заросли местной черники, поспевающей раньше прочих ягод, уже стояли в полном убранстве. Одна из расщелин на склоне Руми была от нее совсем лиловой. Ягоды этивроде маленьких кувшинчиков или колбочек, очень вкусные, кисловатые. Деревенские дети, ведя за руку младших, ходили в лощину и возвращались оттуда с лиловыми губами. Они любили чернику, как любят ее горлицы.
Когда ягоды созревали, большие стаи сизых горлиц прилетали сюда, в нежаркие края, из глубоких и знойных пойм тропических рек, где они питались зернышками коки. Прилетали они и в Руми, особеннов эту лощину. Наклевавшись, они обычно садились на самые высокие деревья и хором пели. Солистка начинала, печально и протяжно, с переливами, а прочие подхватывали, нежно всхлипывая. Голоса у них были сильные и разносились очень далеко.
Звонкая, любовная, неотступная песня наполняла душу особой, тихой радостью, которая сродни печали.
Как-то утром Росендо шел по главной улице от Доротео Киспе и вдруг увидел бравого всадника, в сопровождении двух других скакавшего по дороге из-за холма (по которой, кстати сказать, явились некогда и пестрые).
Вздымая клубы пыли, они неслись так быстро, что оказались на площади одновременно с Росендо и там с ним повстречались. Предводитель их осадил коня, за ним осадили и другие, но конь вытянул шею, не желая подчиняться узде. Всадник был белый, не индеец, с острым взором, орлиным носом и торчащими усами, в соломенной шляпе и тонком пончо в синюю полоску, а на ногах его позвякивали тяжелые шпоры. Спутники меркли перед ним. То был сам дон Альваро Аменабар-и-Ролдан, которого и общинники, и вся округа звали для краткости доном Аменабаром. Знатности его они не замечали, но все же без сомнения помнили, что он не кто-нибудь, а богатый помещик.
Росендо Маки поздоровался с ним. Аменабар не ответил и вместо приветствия сказал:
Земли эти мои, и я подал об этом бумагу.
Сеньор, отвечал Росендо, у общины тоже есть бумаги
Помещик не обратил на его слова внимания и насмешливо спросил, окинув взглядом площадь:
Что вы там строите, у часовни?
Это наша школа, сеньор
И Аменабар сказал еще насмешливей:
Так, так. Храм веры, а рядомхрам науки!
Сказав это, он пришпорил коня, и все трое ускакали. Вскоре они исчезли за утесом, где начиналась крутая дорога, ведущая к Мунче.
Алькальд все размышлял о словах Аменабара и понял, сколько злобы и наглости в бесстыдной угрозе и в жестокой насмешке. Конечно, их не за что так обижать. Общинники бедны и темны, думал Росендо? но зла никому не делали и живут, как могут. За что же их так? Впервые в жизни алькальдово сердце исполнилось гневахоть и праведного, а все ж разрушительного. Ну, ладно, там видно будет
Под вечер по распоряжению Росендо в конюшне заперли четырех коней, а наутро, затемно, когда мрак словно бы еще не решился уступить место свету, их оседлали. Подтянув сбрую, на коней вскочили Аврам Маки, сын его Аугусто, ловкий парень, твердо взявший в шенкеля недавно прирученную лошадь, и рехидор Гойо Аука, который к тому же вел в поводу Звездочку. Ехали они недолговсего лишь до алькальдова жилища.
На галерее весело алел огонь очага, и Хуанача, сидя перед ним, что-то стряпала.
Сейчас он, сейчас, сказала она.
Всадники спешились, и вскоре из мглы своей комнаты вышел Росендо Маки. Он коротко ответил на их почтительные приветствия, окинул взглядом коней и присел к очагу вместе с гостями. Хуанача дала им бобовой похлебки и копченого мяса с маисом в больших желтых мисках, и они съели все и угостили Свечку, растянувшуюся рядом и умильно глядевшую на них.
Протяжно зевнула заря.
Сын помог Росендо сесть на Звездочку. Уже рассвело. Дыхание сгущалось облачком в утреннем воздухе.
Деревня медленно просыпалась. То там, то сям открывались двери; куры выходили из клетушек, прислоненных к задним стенам домов, а галантные петухи звонко запели, хлопая крыльями. Одни хозяйки раздували очаг, другие шли за огоньком к соседке. В загоне мычали коровы. И вдруг золотые стрелы дождем посыпались с неба и запели птицы. Дрозды, воробьи, уанчако радостно встретили трелью благословение солнечного света.
Кони под водительством Звездочки шли по главной улице легкой рысцой. В коровнике работали Иносенсио и две девушки. Коровы нежно и мирно лизали телят, и медленные струи, в такт звону ведер, лились из тугого и щедрого вымени.
Одна из доярок крикнула:
Тайта Росендо, парного молочка!
Мужчины подъехали к ней и попили густого, еще теплого молока.
Доярки были молодые, здоровые; иссиня-черные косы падали им на грудь, обрамляя широкие, гладкие лица. Большие рты молча улыбались, темные глаза глядели на удивление ласково. Юбки на них были красно-зеленые, шали они сняли, и под белыми с узором кофтами, обнажающими круглые руки, угадывалась высокая нетронутая грудь. Пока старшие пили молоко, юный Аугусто смотрел вниз с седла то на одну, то на другую и наконец принялся говорить любезности.
Какие тут красавицы! Ох, жаль, не встал я пораньше, вам помочь!..
Девушки заулыбались и опустили глаза, не зная от смущения и счастья, что отвечать. Алькальд сделал вид, что ничего не слышит, и спросил, поправляется ли бык Леандр.
Да, отвечала одна из доярок.
Всадники сунули в рот по большому шарику коки и снова тронулись в путь, а за ними бежала Свечка, ускользнувшая от Хуаначп. Ехали они по дороге, немного знакомой нам и прекрасно знакомой им, по той самой, где показались некогда пестрые, а позже, совсем недавно, появился дон Аменабар. Мы с вами, по правде говоря, видели эту дорогу лишь до поворота. Дальше она, обогнув холм, пересекала ручей, прозванный Червяком, и шла, разделяя земли Руми и поместья Умай.
Густая бахрома леса поднималась от ручья вверх, к самым скалам, и опускалась в овраг неподалеку от Пеаньи. Червяк извивался параллельно известной нам расщелине, но деревня не замечала его, воду брали из канавки, проведенной с другой стороны, поскольку в ручье, особенно летом, воды почти и не было. В расщелине же бежал другой ручей, пошире, а тек он из глубокого озерца, которое лежало за Руми, на широком плоскогорье.
Всадники, как обычно, пересекли извилистый ручей, не обращая на него внимания, но алькальд приостановился. Копыта вязли в мелкой илистой воде. Свечка прыгала с камня на камень, чтобы не замочить лапы. Росендо внимательно оглядел лес, идущий от ручья к скалам. Ведь и тут есть и ягоды, и певчие птицы!
Дорога стала тропкой, поползла вверх по склону.