Конечно, против будет не онапокачал он головой и положил ложку. Против буду я.
Глава 13. Моцарт
Против буду я! Если Антон начнёт заглядываться на Диану.
Да твою же мать! А я-то думал, что хоть это не моя проблема. Но нет. Моя!
Ещё какмоя!
Дианке семнадцать?.. Ей интересовался мой незабвенный папаша?..
Тоскливое чувство, что никак не отпускало меня, глядя на эту девочку, материализовалось в ответ: почему Сагитов получил пулю между глаз, когда сказал про дочь. Почему Иван, сын Давыда, пришёл ко мне работать. И почему его мать смотрела на меня так испуганно
Диана моя дочь?! Моя чудом выжившая девочка, с шоколадными глазами своей матери, её смехом, её
Грёбаное дерьмо!
А с этим-то мне что теперь делать?
Я гнал эти мысли как мог, пока рядом была Женька.
Напомни Антону, что ей всего семнадцать и про уголовную ответственность за совращение малолетних, строго предупредил я, чтобы хоть как-то объяснить, почему я против их отношений.
А ещё строго настрого запретил тратить деньги, что я ей оставил, на меня.
Так надо, малыш, провёл я по её щеке, заглядывая глаза.
А что ещё я мог сказать? Они пригодятся тебе, если я отсюда не выйду? Что я могу не выйти? Убил бы Барановского за его самодеятельность у меня за спиной, за эту грусть в её глазах, за длинный язык, за то, что вообще посмел вмешивать в наши дела Женьку.
Она же не вернётся к мужу, правда? Только ему нельзя об этом знать, а то он не станет тебе помогать, смотрела она на меня укоризненно. Моя бесхитростная, светлая, искренняя девочка! За этот укор в её глазах Барановкого мало убить, его надо воскресить и убить снова.
Есть такая вероятность. Но как знать, покачал я головой, она всё же ждёт его ребёнка. Иногда это всё меняет. И ребёнок становится важнее всего остального, я тяжело вздохнул. Да и Барановский, возможно, за время разлуки что-то для себя поймёт. И они начнут всё заново. Люди непостоянны. А женщины особенно, улыбнулся я.
И мог бы аргументировать, рассказав, что однажды Александра Игоревна сказала: «Я его не люблю. Но не разведусь. Разведусьон найдёт себе другую. Ещё, не дай бог, будет с ней счастлив. А вот хрен ему! Буду вероломно изменять». А уже пару недель спустя умоляла меня в аэропорту помочь ей с разводом.
Но ведь моя смышлёная девочка обязательно спросит где именно её сестра это сказала, а я не мог, да и не собирался делать ей больно. И врать тоже. Хоть это и давало мне право думать, что, оставшись без денег и всепрощения Барановского, Сашка снова передумает. И, возможно, со второй попытки у них даже всё сложится.
Тогда пусть так или нетневажно. Главное, чтобы ты вышел, упрямо тряхнула головой уже не просто моя любимая девочкажена. Безоговорочно вставая на мою сторону.
Три часа, отведённые на свидание с женой, пролетели так быстро, что хотелось орать: «Нет! Нет! Нет! Не уходи, малыш! Выпустите меня отсюда, твари!»
Моя бандитка, конечно, расплакалась, прощаясь.
Да и у меня, хоть и прикусил щёку изнутри до крови, глаза покраснели.
Личнякзло, буркнул старый зэк, что сидел со мной в одной камере. В моей новой светлой хате на восемь шконок, где пока занято было семь. Только первоходы этого ещё не понимают. Рвут душник, постучал он себя по груди мозолистой рукой, когда я сел на свою кровать.
И в чём-то я был с ним согласен: душу рвут в клочья эти личные свидания, напоминая о том, что мы оставили на воле. Но и не согласен тоже: они дают злость, желание жить и бороться во что бы то ни стало. Не сломаться. Не сдаваться. Сопли вытереть и стоять насмерть.
А меня явно хотели сломать. Заставить подчиниться. Покориться. Послушаться.
Когда вчера, прежде чем переселить, меня толкнули в так называемую пресс-хату, где по указанию начальства четыре дюжих молодчика прессовали, то есть били всех «неугодных», вопроса почему я оказался у них, у меня не возникло. И вчера меня просто били, не зло, не сильно, в полногив воспитательных целях. В предупредительных.
Но дальше будет хуже.
Дальше будут бить по-настоящему и опускать. Там много не надо: могут и палкой выебать, могут и хуем по губамглавное заснять. Вряд ли мне хватит дури и сил сопротивлятьсяразденут, свяжут А потом этой записью по гроб жизни будут шантажировать.
Ночь прошла как в бреду. Да и день тянулся натужно, со скрипом, в раздумьях. От них не отвлекали ни негромкие разговоры сокамерников, ни потрёпанная книга без обложки, ни старенький телевизор, что бормотал в углу.
Емельянов, слегка! громыхнула дверь ближе к вечеру.
На местном наречии это значило: ко мне снова кто-то пришёл.
Жаль, что не «слегка с вещами». Я послушно поднялся, ожидая увидеть к комнате для допросов следователя или адвоката, но меня ждал не он.
Высокая, статная, сухая, сердитая фигура графа Шувалова напротив окна в маленькой допросной смотрелась как никогда органично: вспомнились офицеры царской охранки, какой-нибудь генерал-губернатор в длинной шинели. Хотя нет, не будем марать светлые имена белых офицеров, большинство из них были людьми честными и благородными. А этот, блядь, просто конь с голубыми яйцами.
Ну, что, Сергей Анатольевич, друзей навестили? Жену повидали? царственно указал он на лавку. Пора и честь знать.
Да уж, поимел честь, поимей и совесть. Ждёте благодарностей, Андрей Ильич? проигнорировал я и его приглашение, и его чёрство-учтивый, жёсткий взгляд. Но, стоящий позади меня конвоир немилосердно ткнул дубинкой в бок, заставив подчиниться. И по повелительному кивку господина Шувалова, вышел.
Объяснять, что «друзья» это были те крепкие ребятки, что пересчитали мне рёбра, а свидания, где посетитель и заключённый имеют возможность общаться, принимать пищу, мыться и спать, да ещё проходят без постоянного надзора в специальной комнатушке, в принципе разрешены только осужденным, то есть после решения судабыло лишним. Как и то, что это была его величайшая графская милость: хочет накажет, хочет наградит. Что мне наглядно показали.
Надеюсь, теперь разговор выйдет у нас предметный, обстоятельный, Сергей Анатольевич?
Да я вату и не катаю, Андрей Ильич. Человек я серьёзный, деловой, прагматичный. Попусту ничьё время не трачу, в отличие от вас.
В отличие от меня? удивился он.
Ну а как ещё назвать эти ваши па, потёр я запястья, передавленные плотно застёгнутыми наручниками. Эти танцевальные экзерсисы, то исполненные незадачливой прима-балериной, то неуклюжей массовкой. Да и сами вы, прямо скажем, танцор так себе.
Я харкнул ему под ноги, чтобы стоял, где стоит. И, он, было сделавший шаг вперёд в своих начищенных итальянских ботинках, брезгливо отскочил, переступив ногами.
Я же говорю: так себе танцор, усмехнулся я, глядя на этот его притоп-прихлоп.
Конечно, разозлил, заставив приплясывать, да ещё под свою дудку. Но лишь черты его узкого породистого лица стали жёстче, голос он не повысил:
Демонстрировать свою грубость и невежество не обязательно, Сергей Анатольевич. Но, как вы понимаете: всё в ваших руках. Добровольно соглашаетесь на мои условияи вас освободят. Нетвас заставят принять мои условия.
Ага, ага, держи, Серёга, карман ширеосвободят. Я усмехнулся.
Вы мне анекдот про Аленький Цветочек сейчас напомнили. «Привези мне, папенька, чудище страшное для утех сексуальных, пропищал я тоненьким голоском. Нет? Хорошо, пойдём длинным путём: привези мне, папенька Цветочек Аленький. Значит, пойдём длинным путём, Андрей Ильич?
Глава 14. Моцарт
Граф улыбнулся. Натянуто. Снисходительно.
Только на хуй мне не упала его снисходительность.
Не нуждаюсь я, Ваше Сиятельство, ни в вашей помощи, ни в вашей милости. Не вы меня сюда посадилия сел сам. Сам и выйду. Вы во мне нуждаетесь. И словам вашим грош цена. А я, знаете ли, людям, которые за свои слова не отвечают, не доверяю.
Вы не выйдете отсюда вы без моей помощи, господин Емельянов, разозлился он. Правда всегда злит. А он знал, что именно так и было: мне с его царской милости вроде как даровали жизнь и свободу, но Сагитов срать хотел на его приказы. И выбил у господина графа табуреточку из-под ног. Ох, как выбил! Теперь он выглядел сраным старым пиздаболом. И это ему ой как мешало вести со мной беседу.
Ой ли! усмехнулся я. Не знаю, что вы там о себе возомнили, но такие царьки как вы, чьи приказам даже их подчинённые не выполняют, мне не интересны.
И всё же вы живы, смотрел он на меня сверху вниз холодно, жёстко. А когда замолкал, давая мне слово, поигрывал желваками на худом лице.
Благодаря самоотверженности моих людей, а не вашей милостью. Так что я вам ничего не должен.
Ну что ж, вздохнул он, словно я его утомил. Надеялся, что до этого не дойдёт, но, вижу, вы куда упрямее, чем я думал. Подняв со скамьи, он припечатал к столу толстую папку. Освежить вам память? достал из конверта фотографии, явно откопированные специально, и швырнул.
Снимки рассыпались по столу веером. И словно прошлое взглянуло на меня с них, требуя ответа. Окровавленные тела. Остекленевшие глаза. Застывшие посмертными масками лица. Избитая Настя. Застреленный Лука. Убитый Давыд. Исовсем уж по дыхгроб с моей женой, заваленный цветами.
Довольный произведённым эффектом, Шувалов усмехнулся.
Срок давности по этим делам двадцать лет. А прошло семнадцать. Вы же понимаете, Сергей, что сколько бы ни отмалчивались, если я приобщу это к свежему делу, то сидеть вам пожизненно. И сидеть будет ой как не сладко: об этом я тоже позабочусь. Хотите получить эту папочку?
Нет, Андрей Ильич, равнодушно покачал я головой.
Нет?! удивился он, я бы даже сказал искренне.
Не того парня ты решил взять на характер, дядя. Не того. Зря на хер нитки наматываешь.
Нет, уверенно покачал головой. Но, если уж вы в ней так заинтересованы, покажите моему адвокату. В любом случае сторона обвинения будет обязана предоставить ему все до единой бумажки, что приобщат к делу. Так сэкономьте нам время и нервы. Если Валентин Аркадьевич сочтёт вашу папочку полезной, тогда и поговорим, я встал. Может быть.
Вы пытаетесь диктовать мне условия? расправил он и без того прямые плечи и гадливо сморщился. Впрочем, он всегда ходил с таким лицом, словно его накрахмаленная манишка измазана навозом: изящно вырезанные ноздри тонкого прямого носа презрительно подрагивали, губы брезгливо кривились.
Я не пытаюсь, Ваше Сиятельство, приподнял я одну бровь, меряя его взглядом. Я диктую. И да, я упрямый. Может, выгляжу тупым, но не такой дурак, как вам кажется. Я вам нужен куда больше, Андрей Ильич, чем вы мне. И нужен живым: а я чуть не получил пулю в грудьчто сказало куда больше о вашем бессилии, чем о силе. Теперь вот это, оттолкнул я фотографии. И мои замороженные счета. И закрытый ресторан. И сгоревший склад. Всё это говорит только об одномо вашей беспомощности. О безысходности, даже отчаянии, не побоюсь этого слова. Крайнем отчаянии. Если могли, вы бы уже получили, что хотите, и плевать вам сгнию я в тюрьме или выйдувам это стало бы безразлично. Но вы здесь, а значит, не получили ничего. И это вас крайне утомляет.
Маска на его гладко выбритом лице застыла прямо как у Короля Ночи из «Игр престолов» злобная, бездушная, ледяная. Костяная.
Да и вы не смогли учесть всё, не правда ли, Сергей Анатольевич? процедил он сквозь стиснутые зубы. Не ошибается тот, кто ничего не делает.
Справедливо, усмехнулся я. И лучше бы вам ничего не делать. Всё и так сложилосьлучше не придумаешь. Я сел. Перестал путаться у вас под ногами. Но вы обрадовались, расслабились, решили, что желаемое уже у вас в кармане и жестоко проебались, улыбнулся я широко, издевательски. Гнусно. Что-то пошло не так?
Всё пошло так! выплюнул он и заиграл сведёнными от злости желваками.
Да, бросьте! зевнул я и лениво почесал отросшую щетину. Признайтесь, всё из рук вон плохо. Вы пытались оставить меня без средств к существованию. Думали стану покладистее? Не вышло: оказалось не все голодные сговорчивы. Решили поссорить с друзьями, подорвать мою деловую репутацию? Опять мимо. Люди молчат, на рожон не лезут, но не глупы, понимают, что к чему. Пытались заинтересовать парнишку? Уверен, пытались. Но Руслан Кретов, смеха ради создавший хреньку, которую теперь вам так хочется, тоже не продался. Знаю, упрямый парень. Точно знаю, кивнул я. И знаете, почему? Потому что он мой парень. Я других не держу. Вот вы с досады заводик и спалили. Да не достанься ты никому! взмахнул я связанными наручниками руками. А до коллекции господина Вальда вы без меня не доберётесь, хоть через задницу наизнанку вывернетесьбез меня её никому не получить. Как-то так. Не всё покупается деньгами, Андрей Ильич. Не все покупаются!
Все! Просто зависит не от суммы, хмыкнул он надменно. А от цены, которую предложить. От цены, которую придётся заплатить.
У-у-у, кивнул я понимающе. А вроде умный вы человек. Правильные слова говорите. А поступаете глупо. Вместо того, чтобы уладить всё мирно, пошли войной. Вместо того, чтобы со мной подружиться, пытаетесь меня шантажировать, угрожать, давить, я паскудно скривился. Это же ну просто зашквар для такого серьёзного уважаемого человека. Прямо приговор. Для вас, Ваше Сиятельство. Нельзя так отчаянно демонстрировать своё бессилие. Враги не дремлют. А их у вас, уверен, не меньше, чем у меня, с таким талантом вести переговоры.
Он дёрнулся, словно хотел меня ударить. Но я только скосил глаза на красную кнопку вызова охраны в стене, и не шелохнулся. Мысленно поставил себе пару плюсиков: один, за то, что был правдядя уязвим и сильно в отчаянии (разобраться бы ещё из-за чего), а второй за то, что и при плохой игре ещё держал хорошую мину. Давил, потому что умел вести эти гнилые базары, а ещё знал, что прав: я нужен ему живым. Очень нужен.
На сегодня разговор был окончен. Меня увели. Но этот раунд я, наверное, даже выиграл. Графу будет о чём подумать.
Если бы только граф Шувалов был единственной моей проблемой.
Но проблемы росли как снежный ком.
Здорово были! прозвучал после грохота засовов хрипловатый голос.
Я поднял глаза. Да твою же мать!
Человек, что поклялся меня убить, почти осуществил свой план две недели назад, поскрёб бритую щёку, избавленную от густой рыжей бороды, и бросил сумку у соседней койки.
Я бы сказал: бросил баул. Но как мне уже объяснили в этой светлой хате, баулэто не клетчатая клеёнчатая сумка, как считают «на воле», в тюрьме слова имеют другой, совсем другой смысл: баулэто материальное положение сидельца, помощь с воли.
В общем, Катькин отец молча бросил своё шмутьё, словно мы и не были никогда знакомы, и только перед отбоем, тихо, так, чтобы слышал один я, сказал единственную фразу:
Не советую тебе спать.
Глава 15. Евгения
Если бы кто-то сказал, что я буду обсуждать поездку в тюрьму с сестрой, я бы не поверила.
Если бы кто-то в принципе сказал, что я буду обсуждать такие вещи, как адвокат, дело, срок, передача, тюрьма, досмотр и это станет моей действительностью, я бы уже покрутила у виска. А если бы добавил «с сестрой» точно попал бы в круг сумасшедших, из тех, что пророчат на папертях, сотрясая мощами: от тюрьмы и от сумы не зарекайся!
Но теперь это была моя действительность.
Больная, проплакавшая всю ночь, я уснула только к утру, проспала до обеда и встала разбитой. Обложившись учебниками, села в гостиной позаниматься. Но сегодня была суббота, а значит, учёба могла подождать: в голову всё равно ничего не лезло, кроме вчерашней поездки к Сергею. И не чувствовала я ничего
Кроме бессилия и тошноты, что стояли в горле комом.
Кроме невозможности избавиться, выплеснуть из себя эти кислые запахи тюремной кухни, смешанные с удушливым «благоуханием» свежей краски, немытых тел, едкого табака. Отвратительное ощущение скверных условий, несвободы, унижения, безысходности, бесправности, страха. Узко. Душно. Темно. В тюрьме. В душе.
Я хотела бы остаться там, с мужем. Но словно принесла тюрьму с собой.
Помня данное Михаилу обещание, я только что спросила Сашку не хочет ли она встретиться с мужем. Она изогнула бровь, подняв на меня взгляд от томика ещё хрустящей клеем, пахнущей типографской краской книги и презрительно хмыкнула.
Приняв это за ответ, я не стала настаивать: Михаил верит, что Сашка к нему вернётся. И не факт, что она так не сделает: ей нравилось сворачивать ему кровь, емумучиться и прощать. Возможно, своим решением уйти она просто подтолкнёт его к более решительным действиям, и повод естьона ждёт ребёнка.