Ему представилось, какой большой и трудный путь сделали они с Егором, как много можно было насчитать на этом пути опасностей, пережитых совместно. Но изо всех случаев ему вспомнилось почему-то ярче других, как однажды на рекогносцировке переднего края они с Макаровым попали под сосредоточенный минометный огонь. Они лежали в полузаваленной щели, тесно прижавшись друг к другу. Рядом рвались мины и свистели осколки Разное бывало, и часто рядом с собой он видел сухощавую фигуру товарища и, оглядываясь теперь назад, удивлялся его выдержке и способности забывать о себе.
Мне пора, Егор, повторил он и пожал руку товарища с острой жалостью.
Побудь еще немного
Нельзя, Егор. Ну, поцелуемся
Полковник Карташов поискал глазами, где папаха, увидел ее в руках сестры, взял и, надев, как всегда, заломил назад, поклонился всем, особенно запомнив бледное лицо Егора, и, сказав ему открыто и дружески, что все будет хорошоон уверен, вышел.
Полковника Макарова перенесли на квартиру подполковника Веретенникова, уложили на кровать в маленькой комнатке, и он стал дожидаться, когда его отправят. Так прошел целый день.
Вечером полковник Карташов позвонил оперативному дежурному и узнал, что самолет за Макаровым не прилетел: не мог подняться из-за грязи. Он тут же приказал соединить с начсанкором и спросил, как он думает вывозить Макарова.
В армии обещали, ответил начсанкор, если за ночь подморозит, то утром самолет непременно будет.
Смотрите, за эвакуацию полковника Макарова вы мне отвечаете лично. Если будет какая задержка, добейтесь у начсанарма приезда армейского хирурга.
На другой день жена Макарова, обеспокоенная поднявшейся у мужа до тридцати девяти с десятыми температурой, сказала в штабной батарее, что о полковнике Макарове заботились тогда, когда он был здоров, а теперь он болен и не нужен, была с полковником Карташовым у них дружба, но, видно, друг бывает лишь до черного дня.
Вот какой у тебя язык, Федосеевна, сказал командир штабной батареи, старший лейтенант Силин, не знаешь, чего говоришь. Не понимаешь ты главного
Днем узнав, что Макаров еще не отправлен, полковник приехал к нему и подошел к кровати больного.
Макаров лежал красный от жара, с блестящими глазами, обрадовался товарищу и стал быстро и несвязно говорить о том, как его ранило и что он беспокоится, почему температура у него все поднимается.
Полковник Карташов вызвал хирурга, молодую женщину, делавшую вчера перевязку Егору, и спросилчем можно объяснить такой подъем температуры. Услышав ее ответ: «Так бывает при серьезных ранениях», он, не совсем доверяя правильности диагноза и думая, что хочет успокоить Макарова, а на самом деле успокаивая себя, сказал Егору, что «это, видимо, обойдется». Потом вызвал оперативного дежурного и спросил:
Почему нет до сих пор самолета за полковником Макаровым?
Дежурный ответил, что самолет сейчас вылетает.
Ну вот, Егор, через час будешь во фронтовом госпитале! сказал полковник Карташов и, попрощавшись, уехал.
Проезжая по грязной растаявшей дороге, полковник постепенно вернулся к мыслям о сегодняшних действиях противника. Через несколько минут он думал лишь о продвижении вперед наших войск. Он думал о том, о чем Макаров после своего ранения уже не мог теперь иметь точного и правильного представления, потому что все детали постоянно изменяющейся обстановки не были ему известны.
Постоянное изучение противника и непрерывное руководство всей боевой деятельностью подчиненных войск давало полковнику Карташову ясную, до мельчайших подробностей, не только в дивизиях, но и в полках, последовательность изменений обстановки на поле боя. Он все должен был знать, помнить и сопоставлять. Он умел отключаться от всего окружавшего его, видеть, как все происходит на передовой; например, сегодня утром один из полков центральной дивизии трудно, но с успехом отбивал контратаку немцев, и другие полки правой дивизии продвинулись благодаря этому вперед. Он знал, сколько самоходных орудий противника было подбито и сожжено, сколько и где израсходовано мин, снарядов и горючего и что подвезено за ночь. Держал в своей памяти и вчерашний опрос пленных немцевсолдат егерских горнострелковых дивизий, яростно сражавшихся против дивизий корпуса, знал, что у соседа этой ночью разведчики привели «языка» и что после допроса выяснилась новая группировка противника. По всему этому и многому другому, известному там, где сходятся все нити управления, полковник Карташов мог предвидеть и ощущать весь ход дальнейших боевых действий.
С тех пор как полковник Макаров уехал с наблюдательного пункта и был ранен, ему перестали быть известны все эти детали действий его соединений. Не то, чтобы кто-нибудь в штабе не хотел их ему сообщать, но никто просто не мог физически успеть доложить обо всем текущем, изменяющемся больному полковнику, не имел на это возможности. И с тех пор как все эти беспрерывные перемены перестали доходить до полковника Макарова, он как бы остановился во времени. Хотя движения войск вперед фактически еще не произошло, оно накапливалось и зрело, уже собирались те силы, которые снова должны были стронуть с места линию фронта и подвинуть ее вперед на следующий шаг. Все офицеры и бойцы представляли себя идущими дальше вперед, а Макаров представить себя идущим с ними уже не мог. Он знал, что самым важным для его товарищей и для войны было это трудное и грозное движение вперед на запад, но для него участвовать в нем теперь было невозможно.
Между ним и товарищами образовывалось как бы пространство, которое полковник Карташов хорошо чувствовал, а Макаров начинал ощущать.
Посматривая вокруг, Карташов чувствовал, что дело идет к теплу, подходит весна, и, как всегда, это приближение весны обрадовало его. Почему-то вспомнилось детство, особое ощущение легкости, когда обсохшая земля и первая, низкая еще травка тянут бежать куда-то, радуясь весне и теплу. Он всегда думал, что это совсем особенное, только ему свойственное ощущение. Но на лицах бойцов и офицеров, встречавшихся ему, он замечал то же оживление, котороеон чувствовалвидно было и у него на лице. Ему захотелось и для Макарова такой же легкости движения за весной, какую он сам ощущал в детстве, и легкого дыхания взамен его прерывистого и тяжелого. «Хорошо, что ранение у него легкое, подумал он, а то слабоват он, бедняга!»
В это время далеко в высоте он услышалшумит мотор самолета. Санитарный самолет делал круг над северной окраиной села, потом начал спускаться к снежной поверхности аэродрома. «Ну и хорошо, что его увезут во фронтовой госпиталь, подумал полковник. Поправляйся, Егор, и возвращайся обратно!» И полковник подумал, что Макаров теперь в верных руках.
Дома адъютант полковника доложил, что по принятой вчера заявке фронт выслал санитарный самолет для полковника Макарова. Через полчаса полковник Карташов выехал к наблюдательному пункту.
Рано утром на третий день после ранения Макарова полковника Карташова, крепко и недавно заснувшего после целого дня напряженной работы и ночных разъездов по дивизиям, разбудил телефон. Он немедленно взял трубку, и, несмотря на только что прерванный сон, сознание его благодаря выработавшемуся рефлексу оказалось совершенно ясным.
Услыхав первые слова, он приподнялся на локте, потом сел резким движением на походной кровати и переспросил:
Как? Как? Повтори!
Говорил подполковник Веретенников. Он повторил еще раз фразу, сказанную им:
Положение полковника Макарова очень плохое. Началась газовая гангрена.
Но ведь Макарова увезли, прервал полковник.
Не увезли, товарищ гвардии полковник. Самолет прислали для сидячего больного, открытый. Другого в армии в это время не было. Начсанкор не отпустил полковника в открытом.
Почему же мне не доложили?
Вы были на наблюдательном. Ночью начсанкор сам съездил в армию и привез профессора. Он немедленно взял полковника на операцию и обнаружил уже синие пятна. Положение почти безнадежное.
Полковник Карташов оделся и хотел немедленно ехать к Макарову, но ехать не пришлось: его вызвал командующий. Потом, взяв трубку телефона и опуская ее только за тем, чтобы повернуть ручку и приказать соединить с тем, другим и третьим командирами дивизий, он проработал несколько часов, время от времени делая отметки и записи на своей рабочей карте. Потом выдались полчаса, когда можно было не говорить по телефону, не вызывать к себе офицеров штаба, а просто походить по комнате и подумать. Ехать к Макарову все еще было нельзя, должны были принести шифровку.
Он ходил взад и вперед наискось по комнате, испытывая боль оттого, что положение Макарова было почти безнадежно, и оттого, что обвинял себя в равнодушном отношении к ранению товарища.
«Как это я сказал ему, думал полковник и морщился от ощущения стыда и боли, что «это обойдется». Доверился молодому врачу: «Когда ранен человектемпература всегда поднимается» Зачем я успокаивал этим не его, а себя? Зачем мне хотелось видеть его ранение более легким, чем оно было на самом деле? Почему я не спросилхороший ли хирург делал первичную обработку раны? И бедная Федосеевна! Как я мог обвинить ее, что она хотела представить ранение мужа в более мрачном свете. Она была права, когда говорила, что полковник слабенький. И я это сам знал, а отвел от себя, как пустое»
Он закурил новую папиросу и снова заходил по избе.
«Посчитал его ранение за легкое, опять подумал он с укором, чтобы очень не беспокоить себя. Как это любит человек отходить в сторону от трудного! Надо было требовать немедленной присылки самолета, проверить, какой выслали и увезли ли Егора. А я что сказал адъютанту? Я сказал, что заявка сделана, а дальше, добиться самолета, дело начсанкора».
Полковник не заметил, что последнее обвинение было несправедливо: он сам звонил в армию о присылке самолета и о самолете справлялся несколько раз. Дело же начсанкора действительно было в том, чтобы проследить за отправкой раненого и доложить вовремя, чего он не сделал.
И вдруг полковник Карташов почувствовал непоправимую потерю. Сколько времени они работали с Егором бок о бок, и все казалось, что главное, какой-то важный для них обоих разговор, впереди и без этого разговора, не сказав чего-то друг другу, им расставаться нельзя. Так вот: разговора не будет! Мог узнать ближе товарища и не успеет!
И тут Макаров стал виден полковнику необычайно ясно как человек и товарищ. Он был превосходный артиллерист, и по его опыту и возрасту пора бы ему было в генералы. Но производство почему-то задержалось. Макаров говорил об этом так: «Мне, брат, чины, орденадело десятое, я старый партиец и старый артиллерист: оба эти звания обязывают».
Внезапно одно воспоминание особенно больно резануло полковника. Это было, когда они вместе с Егором в холодный осенний день сорок третьего года заехали однажды в село, только что освобожденное от немцев, и остановились на краю его, ожидая, пока подтянется вся автоколонна. Пока полковник Карташов выслушивал доклад коменданта, Егор отошел в сторону, где у ближней избы стояли два худеньких десятилетних мальчугана в грязной порванной одежонке.
Отпустив коменданта, полковник Карташов осмотрелся вокруг, ища глазами Макарова, и увидел его: он стоял против мальчуганов и что-то говорил им, а они смотрели на него боязливо огромными тоскливыми глазамималенькие против высокого Егора. Макарову, видимо, невозможно было выносить эту тоску в детских глазах, он полез в карманы, но ничего не обнаружил там годного для того, чтобы развлечь десятилетнего ребенка, пережившего столько тяжелого во время хозяйничанья немцев в их селе. От этого нельзя было отвлечь пряником или перочинным ножом, который Макаров задумчиво держал на ладони.
Егор шагнул вперед, нагнулся, обнял за плечи обоих ребят и что-то сказал, от чего один просиял улыбкой. «А ну, побежали!»услышал полковник Карташов. Взяв за руки обоих, Егор бежал с ними к машине, и какой-то захлебывающийся не то смех, не то плач донесся до Карташова: мальчики все-таки засмеялись. Макаров посадил их в машину и приказал своему Ивану Васильевичу покатать их, одеть и накормить.
Макаров подошел к Карташову оживленный и бодрый:
«А что, сказал он, я пойду посмотрю, как их там покормятсироты ребята». А полковник Карташов ответил тогда, что ребят накормить сейчас негде, придут машины комендантской роты, тогда и покормят. «Я велел, чтобы Иван из-под земли достал, упрямо сказал Егор, и велел, чтобы отдал мой ватник». «Ну, двух ребят одним ватником не оденешь, ответил полковник Карташов, но, увидев, как недоуменно уставился на него Егор, добавил:Сейчас подъедет моя машина, возьми тогда и мойтам, под сиденьем, лежит, Василий знает». И Егор, сам как десятилетний мальчик, торопливо зашагал навстречу идущей машине Карташова, замахал рукой, крича шоферу какие-то веселые, живые слова. Детское в человеке, остающееся на всю жизнь, сейчас стало понятно полковнику. Вспомнилось недавнее ощущение легкости, приходящей с весной, которое, казалось ему, могло быть только его ощущениемтак оно было хорошо и особенно.
«Как это мы лучшее оставляем для себя и не думаем, что и в других оно есть, совершенно такое же?»подумал полковник Карташов, перебирая в уме, что он знает про детство Макарова, про его юношеские годы.
Мало знаю! сказал он вслух.
«Думаем, что только мы можем так чувствовать, думать, а другой человек живет проще и думает проще, и если бы то, что случилось с Егором, случилось со мной, каким бы это мне казалось большим и трудным. А то, что случилось с ним, я приуменьшил».
И хотя полковник Карташов помнил, что он спешил отправить Макарова и боялся за него, все же теперь он думал, что не так делал это, как следовало бы.
Макаров представлялся ему теперь таким человеком и товарищем, которого он недооценил в свое времяна самом деле этого вовсе не было, а теперь вот поздно, и Макаров, конечно, обвиняет его в недостатке заботливости.
Полковник Карташов взял принесенную ему шифровку, прочитал, отметил, что нужно было сделать, и вышел из дома. Черная грязь замерзла на морозце и блестела как лакированная. И опять мысли его унеслись вперед, он мысленно посылал минеров, они разминировывали дорогу, а за ними связисты тянули провод к новому командному пункту.
На пороге дома, где лежал Макаров, его остановил часовой:
К полковнику нельзя, не велели пускать, сказал он.
Почему?
Там врач.
Полковник осторожно вошел в комнату. Посередине комнаты на стуле сидел крупный, широкоплечий человек в коротком белом халате, из-под которого виднелась военная форма, мешковато сидевшая на нем. И лицо у него было крупное, и нос, и руки, лежавшие на коленях, были крупные. За ним на кровати виднелся лежащий на спине полковник Макаров. У постели сидела побледневшая, притихшая Федосеевна. Куда девались толстые ее, положенные короной на голове косы? Они были гладко и как-то робко причесаны вниз.
А, дружище! сказал Макаров почти обычным своим голосом. Пришел? Подойди поближе. Это, знакомься, армейский хирург, профессор. Вчера спасал меня. Приехал и сразуоперацию! Говорит, выкарабкаюсь, хотя и серьезнейшая была история
Полковник Карташов поклонился хирургу и, чувствуя себя неуверенным и неловким в этой комнате, где его умение управлять войсками в бою ничем не могло помочь товарищу, снял шинель, оставил ее в углу на каком-то мешке и подошел.
Ну, как, Егор? спросил он голосом, который удивил его самого своей теплотой. Ну, как, друг? Я и не знал, что ты еще тут.
Конечно, не знали, встрепенулась Лизавета Федосеевна, кому же знать?
Но Макаров взглянул на нее, и она замолчала.
Было плохо совсем, сказал он, и Карташов, и он сам знали, что в эту минуту все, что говорится, имеет, кроме прямого, еще и другой, скрытый смысл. Если бы начсанкор не привез товарища профессора, был бы мне каюк. Я тебе сказал тогда, что это паршивое ранение: в мякоть и навылет
Да, Егор, сказал Карташов, я виноват, не подумал, что это так серьезно
А что вам думать, полковник? Хирург посмотрел на него. В этом деле должны думать специалисты. Принято почему-то думать, что это легкое ранение, а оно может обернуться очень и очень трудно. На что это похоже? сказал он вдруг капризным, не соответствующим его росту и крупному сложению голосом. На что это, спрашиваю, похоже? Говорятне разрывная, а я вытаскиваю один осколок, другой Я не кадровый военный, хотя и воюю три года, я не понимаю там ваших крупнокалиберных и рвутся они или не рвутся. Мое деловытаскивать и пули, и осколки. Я не выбираю то или другое: мне дают условие, и я решаю задачу. Но если, он круто повернулся на стуле, но если я, кроме осколков, вытаскиваю еще куски шинели и ватных брюк, затащенные к самому выходному отверстию, и вижу круглоеяйцо пролезетотверстие, то говорю, если это была пуля, она, вероятно, разорвалась.