Черт его знает: голос! отвечает Клинков.
Пока ворчливый проводник переговаривается с отставшими, песня уже переменилась.
На границе тучи ходят хмуро
запевает Клинков.
Теперь человек не похож на птицу. Его руки все так же лежат на плечах товарищей, но они лежат тяжело. Теперь онкто-то скрытый, упорный, стерегущий, и поет так, будто издали рисует картину сурового края, где неизменно, не оставляя поста, стоят часовые Родины.
И вдруг неожиданно во время припева Клинков смолкает, сверкнули его глаза, он повернулся к отставшим, прислушивается и кому-то кричит:
Так, так! И уже снова поет. И снова останавливается.
Садись ближе! кричит он и опять поет, и глаза его сверкают:
Мчались танки, ветер поднимая,
Наступала грозная броня
Он уже не просто держит руки на плечах товарищей, он давит им плечи тяжестью своих рук и в такт песни склоняется вперед, отклоняется назадживет с дикой, боевой силой. Из отставших красноармейцев к поющим подходит низкорослый, незаметный солдат и чудеснейшим высоким голосом вступает:
Три танкиста, три веселых друга,
Экипаж машины боевой
Песня окончена. Всем надо, чтобы пели еще. Нельзя на этом остановиться.
Ух! отдыхает Клинков. Тревожит меня эта песня. Так бы к черту смел их всех с нашей земли!
Ты танкист, что ли? спрашивает тот солдат из отставших.
Нет, не танкист. Все равно кто говорит он. Что же ты молчал, когда садился? Стоит безмолвно! Вот мы с тобой споем, знаешь что?
Нам скоро сходить. Поезд наш впереди совсем близко. Нам только до станции, мы и перейдем.
Перейдем? озадаченно повторяет Клинков. Он встает и хочет сделать что-то, чем можно проявить свое отношение к товарищу с чудесным голосом. Садись, говорит он, рядом.
Сержант отодвигается, пропуская на скамейку сразу признанный всеми талант.
Ну? спрашивает Клинков. Для нашей с тобой встречи споем мы Споем Э, давай! И он начинает нежнейшим голосом песню про дивчину. Слова «Галю, моя Галю» он выговаривает особенно ласково и душевно.
Товарищи мечтательно подтягивают.
Так! говорит Клинков, кончив петь и опуская руки на колени. Галю, моя Галю Далеко моя Галю Он уже рассказывал, что семья его осталась далеко на севере. Хороша песня! Знаете, я раз сам чуть песню не сложил! Правда! Только слова ей не мог подобрать. Гудел, гудел ее про себя!
Про что песня? спрашивает Вася-сержант.
Про все, про разное Бывает песня. Черт ее не расскажешь. Когда-нибудь составим.
Станция скоро, говорит кто-то сверху.
Да ну? Еще споем? И, не дожидаясь ответа, начинает новую песню.
Сверху спрыгивают несколько солдат, наклоняются головы окончательно проснувшихся, самых крепких на сон ребят.
Клинков уже по привычке опять раскрывает руки, как крылья, и теперь этовольная птица: орел или кречет. Он летит вслед за своим голосом, и делается понятно, как это голос уносит Вероятно, с высоты он видит всю бескрайную свою родину, еще так недавно цветущую и обильную, далекие домики сел и деревень, разбитые и сожженные врагом, великое страдание и борьбу своего народа за большое справедливое дело и тот страшный, приближающийся, неотвратимый удар нашей армии, которым мы достанем победу!
Гремя огнем, сверкая блеском стали,
Пойдут машины в яростный поход
Высоко и смело над голосами товарищей поднимается голос нового певца
За окном мелькают серые крыши построек. Высокий элеватор, водокачка, вагоны поезда, стоящего на соседнем пути. Поезд замедляет ход.
Песня не стихает. Она звучит с грозной силой, со страстью людей, знающих, что такое бой и победа. Прекрасный голос Клинкова ведет ее. И, когда поезд останавливается, поют уже все в вагоне. Песня вырывается наружу и растекается над широкой равниной.
Москва
1943 г.
ТОВАРИЩИ
Полковника Макарова ранило, когда он с наблюдательного пункта отъехал на трофейной своей машине. Десять минут тому назад он, пользуясь хорошей видимостью утра, рассматривал в стереотрубу глубину немецкой обороны. Здесь ему передали вызов в штаб, и он поспешил выехать.
Но не успели они с шофером отъехать и полутораста метров от деревни, где у стога соломы за крайним домом сидели наши артиллерийские разведчики, как неожиданно звякнуло стекло, раздался взрыв
Макаров и его шофер выпрыгнули из машины, увидели столб черной земли, огромную воронку рядом с дорогой, несколько «мессеров» вились над головами, и по железному корпусу машины звякали пули. Макаров шагнул и не мог идти, правая нога у него подгибалась. Шофер вытирал кровь на лице: осколком стекла ему поранило щеку.
Два бойца, шедшие к наблюдательному пункту, кинулись к Макарову. Один схватил его за руку и потянул в воронку. Туда они и свалились вместе. Но уже стрельбы не было слышно, на большой высоте уходили «мессеры», а когда Макаров с помощью бойца вылез из воронки, он увидел, что его машина горит.
Это был тот самый «оппель-капитан», в котором так хотелось прокатиться жене Макарова; она произносила это название с явным удовольствием и легким пренебрежением.
Полковник, мы поедем на твоем «оппель-капитане»? говорила она, повертывая хорошенькую головку с высоко положенными косамитакою ее сейчас вспомнил полковник.
Ему это было вполне понятно, потому что до войны он со своей Федосеевной много лет жил в далеких уголках страны. Макаров тогда еще был майором, она работала сестрой в санитарной части полка, а мужчеловек принципиальныйникогда не возил жену на машине, принадлежащей штабу артиллерии, в котором он служил.
Полковнику Карташову сказали по телефону, что Макаров ранен в ногу.
Макаров? переспросил он. Тяжело? Немедленно везите сюда.
«Сюда»это обозначало на пять километров дальше в тыл от наблюдательного пункта, в деревню, где стоял медсанбат дивизии и штаб корпуса, начальником которого и был полковник Карташов. Макаров же был заместителем командира корпуса по артиллерии, сорокапятилетний человек, ни разу не раненный за два с половиной года войны.
Он был высок ростом, худощав, немного сутулился, и казалось, вырос из своей шинели, рукава которой были коротки ему. Иногда он прихварывал: здоровье у него было незавидное.
Оба полковника были на «ты», почти ровесники, уважали друг друга за правильное, честное отношение к работе, иногда ходили друг к другу пообедать и выпить по «гвардейской чарке». И тому и другому казалось, что они свыклись за время совместной работы. Вопроса о том, близкие ли они товарищи, ни тот, ни другой не задавал себе.
Случалось, при переездах части Макаров обижался на коменданта за то, что ему отвели плохую квартиру. Полковник Карташов приказывал квартиру переменить; сам он не замечал, хорошо или плохо помещение: было бы у него рабочее место. Жена Макарова, Лизавета Федосеевна, или просто Федосеевна, военфельдшер штабной батареи, с начала войныкак она говорила«воевала с мужем», в самые трудные годы всюду ездила за ним и не жаловалась на неудобства походной жизни. Бывало, что она укоряла за что-нибудь ординарца полковника, серьезно веря в то, что помогает слишком мягкому, по ее мнению, мужу поддерживать дисциплину. При этом сама она была участлива к людям, простодушна и весела.
Ранение Макарова случилось в трудное для полковника Карташова время: недавно в бою у линии железной дороги был ранен командир корпуса, полковник Карташов замещал его, и обязанностей у него было более, чем достаточно. Было время нашего наступления в 44-м году от Апостолова на юго-запад, время ранней весны, когда «днем плющит, а по утрам трещит». Немцы, отступая, не могли вытащить своих машин, и они оставались стоять целыми колоннами вдоль шоссе. В одном Апостолове немцы бросили их не менее трех тысяч. Но и наступать в таких условиях было трудно. Наступатьзначило тащить вперед машины, пушки, боеприпасы, с неимоверным трудом подтягивать отстающие тылы; с каждым днем приближалась такая пора, когда и пеший человек не выбредет из тяжелой украинской грязи.
Полковник Карташов распорядился доложить ему, когда Макарова привезут в медсанбат и выяснят тяжесть его ранения. Сам же позвонил на наблюдательный пункт старшему лейтенанту Беляковичу, который всегда находился там, и спросил об обстановке, а также и о том, как был ранен Макаров. Голос у него был спокойный, как всегда, но обычно он говорил телефонистке: «Золотце, соедините», а сегодня сказал: «Копье! Копье! Что вы зеваете там?»
Он еще говорил по телефону, когда прибежала жена Макарова в наскоро накинутом ватнике. Она плакала и спрашивала, тяжело или нет ранен полковник, но ответить ей никто не мог. Полковник Карташов не поторопился утешить ее; он был серьезно обеспокоен ранением товарища, но очередные дела требовали полного внимания, и он, не выпуская трубки телефона из рук, пообещал сказать ей, как только сам верно узнает.
Через полчаса позвонили из штаба артиллерии: полковник Макаров уже находился в медсанбате, ранение было не опасное, и теперь ему делали «операцию», как выразился начальник штаба артиллерии корпуса, подполковник Веретенников. Полковник Карташов спросил, в каком доме находится медсанбат, оказалосьне так близко. Он посадил адъютанта у телефона и сам пошел крупными своими шагами в медсанбат по застывшей к утру дороге.
Было очень яркое, ясное утро, и держался небольшой морозец. Комья черной грязи на полях и дорогах были окованы прозрачной ледяной корой и походили на куски той железной руды, которая зовется «бурыми стеклянными головами». Обледенелые ветви вишен и яблонь стучали на ветру и на солнце казались серебряными.
Полковник шел, оступаясь на неровной дороге, посматривал под ноги и думал, что вот уже мы дошли до замечательных криворожских руд, и тут, глубоко в земле под его ногами, лежат пласты того самого бурого железнякавозвращенное родине богатство.
По дороге, направляясь к фронту, шли трехтонки. Длинные, окрашенные еще по-зимнему в белое, «студебеккеры»немного неуклюжие на вид, но сильные машины, как бы со срезанной передней частью, везли боеприпасы и людей. Прицепленные сзади них семидесятишестимиллиметровые пушки легко катились, виляя стволами вправо и влево. Гусеничные тягачи, продавливая широкие колеи, тащили большие орудия: два тягача одну пушкуотдельно ствол и отдельно станину. Все это двигалось торопливо, пользуясь утренним заморозком.
Полковник Карташов мысленно продолжил их путь и представил себе, как эти орудия будут становиться на огневые позиции. На углу, около разбитого дома, два бойца, закинув головы и прикрывая глаза ладонями, высматривали что-то в небе. Полковник остановился и тоже стал смотреть.
Небо было синее, глубокое, свежее. Три немецких бомбардировщика шли, снижаясь впереди над нашими траншеями, и, как только полковник заметил их, тут же услышал гул разрывов и частые выстрелы зенитных пушек. Самолеты сбросили бомбы над нашим передним краем, взмыли вверх и ушли на свою сторону.
Пока полковник искал на стенах домов номер семьдесят шестьоперационную медсанбата, он думал то об орудиях, которые артиллеристы везут сейчас как раз туда, где самолеты врага только что отбомбили и, может быть, уже снова возвращаются, то вспоминал, какое количество снарядов и мин имеется в той или другой дивизии. Мысли его все время отрывались от раненого товарища, и даже когда он вспоминал Макарова, то именно так, будто из строя вышел сначаланеобходимый сейчас, хороший артиллерист, а потом ужхороший его товарищ. «Эх, Егор! Ведь твой Веретенников тут не справится так, как ты. Нет у него твоего опыта, твоих знаний», и в думах полковника о Егоре была легкая укоризна, что он выбыл в такое время.
Не отдавая себе отчета, он уже торопилсяне просто видеть товарища, а торопилсяскорее побыть с товарищем и вернуться к своей работе, чтобы вызывать людей, спрашивать, отдавать распоряжения, быть в центре всего и собою соединять все отдельные части огромного военного организма и двигать его вперед. Вот это соединение отдельных частей военного организма, превращавшее его в одно упорное стремительное целое, способное побеждать и бороться дальше, и было обычной работой полковника Карташова. Раньше он помогал в этом командиру корпуса, теперь, оставшись один за двоих, он один и отвечал за все.
Ему все чаще попадались идущие навстречу бойцы, они приветствовали полковника, и Карташов, привычным жестом отдавая им честь, поднимал руку, одним внимательным взглядом схватывая всю фигуру бойца, его манеру держаться, выражение лица и тов валенках он был или в сапогах и куда сейчас направляется.
И чем больше движения людей и изменения в плотности дороги, пригреваемой солнцем, он замечал вокруг себя, тем торопливей шел он вперед, к Макарову, думая, что только спросит о его здоровье и вызовет машину. Идти обратно на командный пункт казалось ему слишком большой тратой времени.
У дверей в перевязочную его задержала сестра, сказала, что в шинели входить нельзя, но полковник, поглощенный своими мыслями, не поняв хорошенько, как и почему нельзя, открыл дверь и вошел.
Он ждал увидеть операционный стол, наклонившегося над столом врача и увидел сидящего на столе полковника Макарова. Он сидел, откинувшись назад, и опирался на обе, заведенные за спину руки. Одну его босую, очень белую и в синих жилках ногу бинтовала сестра: ранение было выше колена, в мякоть бедра.
Полковник Карташов никогда прежде не замечал, что глаза у Макарова очень добрые и немолодые и улыбка хорошая, а зубы плохие.
Вот ты и пришел! сказал Макаров. Видишь, как получилось. Подойди поближе, дружище
Когда сестра повторила, что в верхней одежде нельзя входить в перевязочную, полковник снял шинель, папаху и отдал ее кому-то, а сам подошел к столу, приглаживая волосы.
Сестра быстро накинула белый халат на его плечи.
Быстро меня обладили, как видишь. Я предупредил, что не люблю боли, и вот она Макаров повел глазами на молодую женщину-хирурга, которая мыла над тазом руки.
Она улыбнулась полковнику Карташову и кивком головы указала ему на Макарова, как бы говоря: «Теперь у вашего друга все в порядке»
Она постаралась, сделала мне парочку уколов, и я никакой боли не чувствовал. Ранение, понимаешь, паршивое: в мякоть и навылет
Егор уже был занят своим, несомненно тяжелым состоянием собственного тела и этим как бы отдалялся от того единственно важного, чем были наполнены мысли Карташова.
То, что полковник Карташов увидел Егора сидящим и рассуждающим, очень его обрадовало: отходила от сердца большая тревожная забота о товарище. Он хотел сказать, что это не такое уж паршивое, а простое ранение «в мякоть и навылет», но не сказал, видя, что Макарову больше нравится быть раненым серьезно, чтобы после выздоровления сказать: «Выпутался я, брат, из серьезнейшей истории».
Федосеевна, стоявшая тут же в перевязочнойэто была не ее перевязочная, но все понимали, почему она здесь, подошла к Карташову и сказала, глядя на него снизу вверх:
Это самое плохое, когда насквозь: очень трудно залечивается, а полковник такой слабенький, кожа да кости! И наверное, разрывная пуля
Нет, сказал Макаров, тебе же говорят, что пуля крупнокалиберная. Если бы была разрывная, знаешь, чего бы натворила! Но ранение трудное.
Снова полковник Карташов подумал, что Макаров поддается внушению жены, которая, как и многие женщины, представляет все в слишком драматическом свете. Но можно быть спокойным: перевязку сделали быстро и не в какой-нибудь грязной избе, а в чистой перевязочной. И он спросилвпрыснули ли противогангренозную и противостолбнячную сыворотки. Оказалось, что все было сделано как надо.
Ну, до свиданья, Егор, мне надо идти, сказал он. Вызову самолет, и через час будешь в Днепропетровске
И тут, когда так неожиданно и скоро надвинулась необходимость отъезда, полковник Карташов увидел, как дернулось что-то в лице товарища, как будто он удивился.
Понимаешь, сказал Макаров, я как-то все думал сегодня, что вот я ранен, и понимал, что меня увезут. А теперь не понимаю, как же я тут не останусь? Как будто надо было, чтобы и увезли и все-таки я тут остался бы. Кто же меня заменит?
Ничего, не беспокойся, сказал полковник, скорее поправляйся и приезжай к нам.
Да уж, кроме как к вам, никуда. Со всеми вами хочу снова работать. Черт его знает, какая дрянная штука уезжать. Никогда не думал, что так неприятно. Не приходилось еще! Хорошо, брат, жили с тобой
И опять Карташов увидел доброту и приближающуюся старость в глазах Макарова: «Эх, сердешный, подумал он, а и устал же ты! А ведь не жаловался никогда на слабое здоровье» Он вспомнил, как Макаров мерз на наблюдательных пунктах в сырые осенние и ветреные зимние дни. Всегда он был зябкий!