Вечером глаза его лихорадочно блестели, лицо порозовело. Температура была высокая. Он не хотел или не мог лежать. Поднимался на кровати, спускал босые, по его росту небольшие ноги и сидел, положив руки на колени. Кисти рук у него, как и широкое его лицо, были как бы темнее и старше тела, и на них обозначались вены.
Нет привычки лежать, сказал он. Я и не болел сроду. А то, думается, ляжешь и не встанешь
Но ведь лежали же вы после того, как бургомистерство принимали?
Полежал маленько, опять согласился он, тут уж нельзя было вставать.
Это напоминание его, кажется, убедило. Он лег на кровать и присмирел так, что нам стало его жалко. Но ему надо было лежать и, увидев по глазам, что он хочет попросить о чем-то, я подумала, что все равно не разрешу ему встать.
Сестрица, я так не поправлюсь. Достаньте мне полстаканчика спирта.
Что вы, разве это можно!
А можно! Ей-богу, можно. Подумай-ка! Меня лекарствами не возьмешь нипочем.
Мне показалось, что, может быть, и впрямь можно, такой убедительный был у него голос.
Вот доктор выпишет вам виноградного вина. Это можно.
Он горестно махнул рукой.
Портвейны эти я не уважаю. Ну, ваше дело.
Он, видимо, начинал убеждаться, что тут действительно не его дело и ему придется подчиниться.
Утром уйду! пообещал он и забылся.
Всю ночь он беспокоился и бредил. К утру температура стала падать, лоб под густыми, неумело подстриженными волосами стал влажным и прохладным. У крыльев широкого крупного носа появились капельки пота. Когда сквозь запотевшие холодные стекла стали видны спокойные, недвижные, дремлющие деревья с прозрачной лимонно-желтой листвой, он открыл глаза, обвел избу, спящего на лавке санитара и сказал:
Угодил же я сюда!
«Угодил» он очень просто. Недалеко от аэродрома, около села, шла молотьба. Немецкий самолет сбросил бомбы и ушел. Непонятным осталосьнащупал ли он аэродром или сбросил бомбы, уходя от города, где его встретил огонь зениток.
Степан Игнатьевич заткнул рану тряпочкой, и одна из женщин перевязала ее своим фартуком. Уходить домой он не собирался и еще с полчаса продолжал руководить работой бригады, пока совсем не обессилел. Тогда на перевязочный пункт прибежал запыхавшийся парнишка и за раненым послали машину с санитаром.
Ни в кого боле, а только в меня, самодовольно сказал он, мишень, конечно, очень видная.
Похоже было, он думал, что немец бросал бомбы специально в него. Я ему сказала об этом.
А и вполне возможно, ответил он. Я им урону нанес Конечно, это я говорю шутейно, но только за бургомистера я им дал
За дверью послышались торопливые шаги, дверь открылась, и женщина лет сорока в распахнутой ватной телогрейке шагнула в избу. Увидев необычное для избы: женщину в белом халате, столик, покрытый простыней, лежащего на кровати раненого, она остановилась и смущенным голосом спросила:
Мужик мой тут у вас? хотя видела, что он тут.
Через несколько минут, сняв телогрейку, она уже помогала санитару кипятить чай, подходила к мужу, спрашивала у нас, какая у него рана, рассказывала, как, управившись с молотьбой, дома все наладила и под утро побежала проведать.
Мы из Смоленской эвакуировались, да тут вот пока и работаем, говорила она. Меня с дочерью и внуком вперед отправил, а сам, говорит, я с последним эшелоном поеду. Он чудак, муж-то. «Капитану, говорит, последнему с мостика указано сходить». Да и досиделся до последнего. Скот отправили, народкто на конях, кто пеший ушел, а он, видишь, остался, чтобы сено в скирдах попалить. Как отъехали мы, на станции начали сгонять вагоны под другой поезд, а немецкий самолет, вон как давеча, бомбы бросил на станцию, рельсы разворотил. Эшелону-то никакого ходу и нет. Ребятенки на станции, женщины. Мой-товон он какой! с гордостью показала она в сторону мужа. (Он лежал с расчесанными волосами и бородой, выпростав руки поверх серого байкового одеяла и глядел на нее снисходительно, с легким пренебрежением.) Ну, он ребятишек таскать, матерям помогать, туда-сюда Ночью ему бы уйти с людьми, а он обратно остался. Ну и
Ну и будем толковать больной с подлекарем, а дело стоять будет? строго сказал Степан Игнатьевич. Погостила и ступай. Скажибригадир сам завтра будет.
Я вышла проводить женщину, чтобы сказать ей, что ни завтра, ни послезавтра бригадир не будет, а разве что через неделю доктор отпустит его домой.
Господи, да разве я не понимаю! сказала женщина. Поди с ним поговори! А ему только не перечить, а там делай с ним, что хочешь. Хитро и молодо блеснули серые лукавые глаза. Он-то ведь упрямый, а на упрямых воду возят Да что было-то с ним! Немец ему живот ножом располосовал А он их троих убил да ушел.
Как можно было уйти с такой раной, понять было трудно. Я решила как-нибудь сходить в село и расспросить женщину. Но Степан Игнатьевич, когда он стал поправляться, сам рассказал мне об этом.
Дело это давно было, еще при старом режиме. В деревне жил у нас лавочник. Служил я у него в приказчиках. В лавкевсе, что тебе угодно. Крупа, и сахар, и соль, и мыло, и гвозди, и кожа Хомуты, уздечкину все, что требуется, весь подбор. Прозвал его народ: «Маркелсухие гвозди». Ну, как приклеили. Не было у него того, чтобы не обвесить, не обмерить. Говорили ему люди: «Маркел Назарыч, ты ведь не довесил мне муки-то. Полфунта не хватает». «Это, говорит, усушка произошла». «Ладно, люди говорят, усушка на мукупускай, а неужели же и на гвозди усушка?» Так и прозвали: «Маркелсухие гвозди». И сам видом он, как гвоздь согнутый, былбессмертный кощей
Я, конечно, служу, значит, надо по хозяину ладить. «Чтобы у тебя этой блажи не было, Степан! Смотри, как я вешаю, и понимай!» Я, конечно, и смолоду понятливый был. Пришелся ему по душе. Хозяин обвесит, и я норовлю. «Ну, говорит, будет из тебя толк. Купцом будешь. В компанию возьму» Иной раз иду по селу, слышу про моего хозяина говорят: «Маркелсухие гвозди». «Правильно, думаю, говорят»
Понравилась мне тут девица одна. Это я нынче остарел, а был я прямо Еруслан Лазаревич. Стал за ней похаживать. Она и лицом взяла, и работница, и танцевать, и смеятьсяна все хороша. Помещичишка у нас былтак у него на скотном дворе работала. Глаз таких я во всю жизнь не увидел боле: глядит и греет глазами-то.
«Как, думаю, ей понравиться?» Ямедведь медведем. Выходитнадо мне танцам обучаться. Стал глядеть, как городские приказчики танцуют: мудрено, не могу примениться. А у меня в городе, в Рославле-то, брат двоюродный, тоже в приказчиках. «Ты, говорит, вот как учись. Полечку хочешь? Повторяй: «Рупь шесть гривен, два с полтиной! Рупь шесть гривен, два с полтиной!» Смекаешь?» И оно правильно: как напеваешь, ноги сами идут. А если вальс, то: «Рупь двадцать, рупь тридцать, рупь семьдесят пять!» И верно: так тебя и кружит, никакой музыки не надо. Слышишь, как оно различается? Степан Игнатьевич проговорил скороговоркой, напевая:Рупь двадцать, рупь тридцать, рупь семьдесят пять!..
Выучился! Одеваюсь чисто, а она не смотрит. Что за оказия! Раз вечером я ей стал объяснять: я не для баловства, я женюсь, мне жену надо. А она смеется. «Не смейся, говорю, не гордись. Ты хороша, и я не хуже. Рассмотри, говорю, поближе». «Я уже рассмотрела, говорит, в яблочке-то червоточинка есть». «Неужели? А все-таки пойдешь за меня?»«Нет, не пойду. У тебя кличка очень нехорошая». «Какая же, спрашиваю, кличка? Я не собака, чтоб кликали»«Маркелсухие гвозди»так тебя по хозяину кличут». И убежала. Меня как будто обухом по голове
Ты думаешь, я это дело сразу понял? То-то и есть, что не сразу. Поболе года я еще круче с народа золотники хозяину собирал: прежде-то все фунты да золотники были. Озверел. Меня уже в глаза «Сухие гвозди» называют. Ненависть какая-то во мне появилась, а самому хоть удавиться, совестно. А Маркел в городе хвалится, что приказчик хорош: все дела на меня полагает, доверился. Дом он в ту пору себе построил под железной крышей, о двух этажах.
Раз заходит Маринушка в лавку, покупает сахар-песок. Я вешаю, а она, будто ей совестно, смотрит в сторону. «Посмотрите, говорю: в аккурат!» Она и взглянула на меня Я, как вышел из-за прилавка, подошел к ней, говорю: «А коли бедность одолит, не покаешься? Все брошу, гори оно ясным огнем» А она испугалась: «Что ты, Степан! Да я ведь месяц замужем. Вот муж за сахаром послал». «Значит, говорю, сладкая ваша жизнь? А я-то как же?..»
Степан Игнатьевич помолчал, вспоминая.
В тот день я Маркела побил, будто он виноват, что я сам дураком был. Много я тут куролесил, но после все равно пришлось батрачить.
И уж жизнь потом сколько ни ломала и на германской войне был, а, как вернулся, народ все кличку помнит: «Сухие гвозди», говорят, вернулся». А уж и на бессмертного кощея нашлась утица, а в утице яйцо, а в нем кощеева погибель! Ну, тут я дичать не стал: фронтовики в нашей деревне меня зналивыбрали в комитет бедноты, потом в сельсовет членом. Стал я себя показывать в работеидет дело полным ходом. Потом женился, дети пошли. Одно только: мозолит мне глаза Маркелов дом. Когда шел с войны домой, думалспалил его, да и шабаш! Да не вышло: мы же сами в сельсовете под школу его определили «Ну ладно, думаю, стой, пока не сгниешь».
Потом колхоз мы организовали. Кличку-то я реже слышу да реже. «Скоро забудут», думаю. Хотя нет-нет да и скажут: «Это пускай «Сухие гвозди», то бишь, извините, Степан Игнатов пусть провернет»
Так и шла наша жизнь все лучше да веселее, когда напал на нас Гитлер проклятый.
Как стали немцы к селу подходить, я свою семью с нашими колхозниками вперед отправил, сам пошел скирды зажигать: богатое сено было. Прямо рука не поднималась, но пришлось Подпалил все до одного и пошел задворками мимо села к станции.
Подошел к маркеловскому дому так в сумерках. Напомнил он мне всю мою прежнюю жизнь у Маркела. «А что, думаю, теперь его вполне возможно спалить. Немцам такое помещение оставлять нечего. Не будешь ты, проклятый, стоять на земле». Да и шагнул во двор.
Гляжуперед домом машина стоит не наша. Неужели немцы? Они и есть. Ихний солдат с крыльца спускается. «Хальт!»кричит и ружье на меня повернул.
«Эге, думаю, этого случая пропустить никак нельзя». Иду во двор, будто я сам пришел и вовсе его не опасаюсь. Не стреляет, глядит. А ружье все на меня направляет. Тут из дома выходит тощий, бледный офицер. Солдат ему докладывает. Офицер что-то сказал ему. Солдат подошел ко мне, по карманам похлопал, обыскалне нашел ничего. Офицер и говорит мне по-русски: «Иди сюда».
Зашел в избу. Сидит какой-то важный, толстый, похоже, чином повыше, чем тощий, сразу виднофашист. А на лавке мать честная, сидит один человечишко городской. «Эге, думаю, вот ты кто оказался? Изменник Родине!» Да какая ему может быть Родина, подлому человеку?
Главный немец показывает на меня и спрашивает городского, а офицер переводит: «Что вы про него скажете? Может он бургомистром быть?»«Вполне ручаюсь, отвечает. В этом самом доме уважаемый купец жил, Маркел Назарович, а этот человек у него приказчиком был. Хозяин его правой рукой своей считал».
«Ах, ты, думаю, когда же мне бог грехи простит?» Чую, во мне злоба закипела
«Ну, вот что, говорит офицер, ты будешь бургомистром у вас в селе. Будешь следить, чтобы правильно исполнялись приказы немецкого командования, о всех случаях неповиновения должен сообщать немецкому командованию, то есть мне».
И слышу, говорит городскому этому: «У него вид представительный». От меня, видишь, представления ожидали! Ну, я и показал им представление. И начал крушить. Не помню уж, чего и было. Пришиб я обоих немцев. Опомнилсяу меня револьвер в руке: я их, значит, рукояткой и бил. Стреляли они, да в суматохе мимо пришлось. Стою, ощупываю себя: все цело, чуть только корябнуло по плечу. А тут из-под стола человечишка тот меня и полоснул кинжалом
Надо уходить, а дело мое дрянь. Я над окошком шильце усмотрел, и там же дратва висит. Зашил себе рану двумя швами, затянул полотенцем и пошел. Со ступенек пришлось на карачках. Поднялся все-таки, а ходу нет. Гляжусолдат убитый у крыльца и Семен, мужик наш, стоит. Весь белый даже стал.
«Пойдем, говорит, Степан Игнатьевич, опирайся на меня. Жалко, я к последнему действию угодил»«Видел, говорю, как я их разделал?»«Видел, отвечает, маленько застал. Ну, говорит, в жизнь не забуду, как тебе брюхо располосовали. Я думал, ты кончился. А не заходил в избуоглядывался, не бежит ли кто. Выстрелы были. Нет, никого пока не видать».
Доплелись мы с ним до станциипаровоз под парами. Они с машинистом меня и посадили. Дом зажечь не пришлось, да я как врагов увидел, у меня на них сердце зашлось
Степан Игнатьевич откинулся на подушку и удовлетворенно сказал:
Ну, зато после никто боле «Сухих гвоздей» и не поминает.
Пенза
1942 г.
СУВОРОВСКОЕ КАЧЕСТВО
Батальон, возвращаясь с занятий, подходил к лагерю. Уже показалась ровная тополевая аллея, вдоль которой была разбита передняя линейка. Потом стали видны освещенные ярким солнцем гимнастические городки и очертания стоявших перед левым флангом лагеря орудий артиллерийского парка. Среди деревьев белели ряды палаток.
«Вот и отвоевались на сегодня!»подумал Летягин, представляя себе, как он сейчас скинет взмокшую от пота гимнастерку и побежит умываться. И весь этот стройный под блестяще-зеленой листвой лагерь поманил его к себе, как место, где он найдет время отдохнуть и разобраться в том, что его беспокоило.
Сегодня проводились двусторонние тактические учения. Было три часа дня, когда оружие было вычищено и роты построились на обед. Потом лагерь затих. После тихого часа Летягин, наводчик пулеметной ротыефрейтор первого года службыкоренастый, с блестящим, разгоряченным июльским солнцем лицом, отпросился у старшины до вечерней поверки сходить по соседству в артполк к своему земляку. Земляк был тоже наводчик, артиллерист Буров, с которым у Летягина всегда находилось, о чем поговорить.
Он шел по лагерной дорожке, как бы не замечая всей прелести окружавшего его тихого безоблачного дня, у человека и в такие дни может быть беспокойно на душе. Сзади лагеря, за Енисеем, далеко на той стороне поднимались заречные сопки с ясными очертаниями их рельефа: воздух был чистый и прозрачный.
Летягин застал товарища в палатке одного. Склонившись над столом, крепко нажимая перочинным ножом, он резал что-то из дерева.
Шахматы самодельные мастерю, сказал он, поднимая голову, и взглянул на Летягина. Чего давно не заходил?
Целую неделю занимаемся. То на стрельбище, то тактические. И сегодня только недавно пришли.
Буров подровнял рукой несколько мастерски вырезанных фигур, стоявших на столеему самому они нравились, и стал было рассказывать, как ему захотелось сделать шахматы, потому что он любит сработанные своей рукой вещи, но скоро заметил, что Летягин чем-то озабочен. Даже на вопросы, о чем пишут из дома, отвечал рассеянно.
Что-то ты не весел? спросил он. Может, пройдем к Енисею? По дороге поговорим.
Они пошли по боковой линейке к высокому, крутому здесь берегу реки. Летягин начал рассказывать. Дело заключалось в том, что сегодня взвод второй роты их батальона находился в боевом охранении. Взвод, как и следовало по задаче, заставил развернуться наступающего «противника» и стал скрытно отходить, а два бойца, Махотин и Никонов, прикрывавшие отход своего взвода, замешкались, «противник» сумел окружить их и стал «брать в плен». Все это Летягин ясно видел, находясь в окопе на «переднем крае» обороны со своим пулеметом.
Каждый день в лагере происходили учения, и Летягину приходилось то бывать в обороне, то наступать. Каждый боец знал, что это учебные действия, но всегда бывало неприятно оказаться слабейшим или чувствовать превосходство в действиях противной стороны. Сегодня случай был особенный.
Махотина с Никоновым, значит, выдвинули для прикрытия отхода. Вырыли они себе окопчик и наблюдают в сторону лощинки. А по лощинке те пустили наступать трех только человек. Они маячат перед ребятами, отвлекают внимание, а взвод ихний, «вражеский», ползет себе да ползет поверху, и трава ведь там не сильно высокая Когда заметили, было уже поздно: на наших глазах их взяли в плен. Подошел посредник и все признал правильным.
Вот тут я и задумался: а как бы это все произошло на самом деле? В настоящем бою? Как бы я поступил, если бы на моих глазах моих же товарищей брали в плен настоящие враги? Ведь пришлось бы стрелять и по своим: ребятам все равно уж не выпутаться. А как я мог бы это сделать? И могу ли я щадить врага, болея за товарищей?
Прежде всего я, на месте обоих, сказал Буров, взял бы гранату да, чем пропадать одному, погиб бы вместе с врагом на глазах у своих. Живым бы не дался и память оставил бы по себе!