И я так понимаю, но ведь ты мог и не успеть гранату Могло так быть, что враг уводит твоих товарищей, а ты не знаешь, что делать?
У нас же бывает, сказал Буров, что разведчик попадает в такое положение, что вызывает огонь всей батареи на себя.
Это не то: тут ты далеко и знаешь, что он может еще спастись.
А какая разница? Командовать или орудие наводить по своимодинаково тяжело в таком случае
Они вышли на высокий берег Енисея, сели лицом к могучей реке, плавно текущей в далекий еще океан. Навстречу им по тропинке, круто подходившей под самый обрыв, поднимался капитан Костров, командир батареи. Он почти вылез наверх, но еще оставался двухметровый глинистый обрыв; тропинка для обхода его уходила далеко в сторону. Держась за ветви редкого кустарника, капитан хотел взобраться прямо. Буров подбежал, лег на землю и, протянув руку, помог капитану.
Спасибо, сказал он. Я тут привык, пожалуй, и сам бы выбрался.
Капитан стоял и смотрел на реку, он слегка сутулился, лицо у него было крепкое, с морщинами у глаз. Летягин знал от товарищей, что раньше, мальчишкой, их командир батареи катал вагонетки в шахте и любил рассказывать о прошлом, как оно выглядит рядом с настоящим.
Вот в этих лагерях, и теперь сказал он, я служил помкомвзводом, когда еще на том берегу было село Ладейки, где, по преданию, Петром Первым было приказано «ло́дьи ладить». Было так или не было, а вот мы тут сейчас много кое-чего строим: широко развернулось строительство, целый город вырос за десять лет. Такие перспективы видит перед собой советский человек! И ведь, черт его знает, ничем не сломишь его, такой упорный стал, наш современник.
Позвольте обратиться с вопросом, товарищ капитан, вдруг неожиданно для себя сказал Летягин.
Пожалуйста.
Летягин взволнованно, чувствуя полное доверие к капитану, рассказал все, о чем они только что говорили с Буровым. Капитан выслушал внимательно.
Нет, первое, что я вам скажуумереть на глазах своих товарищей, это у нас многие смогут. Так ведь не в этом дело, надо во всяком положении искать малейший выход, чтобы живым с честью выйти. А второенадо, конечно, знать человека! Этому нас еще Суворов учил.
Я думаю, человек в бою определяется безошибочно, нам и лейтенант наш так говорил, все еще немного волнуясь, сказал Летягин.
Но иногда на то, чтобы узнать человека, дается момент времени, задумчиво сказал капитан. Давайте присядем, товарищи, я расскажу вам про один случай, который я сам наблюдал в прошедшую войну. Он меня многому научил, прошло уже немало лет, и я его никогда не забываю, особенно в трудных случаях жизни, где надо принять решение.
Случилось это на второй год войны, километрах в двадцати пяти от Керчи. Такое есть там местечкоТубичек. Там пришлось нам прикрывать отход моряков. Служил я тогда в гаубичной батарее.
Наши моряки были все почти из рабочих: строители, шахтеры. Хороший, крепкий народ. Мы так и звали их «наши моряки». А они нас«наши артиллеристы». Один иностранный генерал, Бернгарди, в давно прошедшее время писал, что господствующее настроение русского солдатаэто понятие о «наших», то есть товарищах по полку и во всем русском войске. Правильно и глубоко подмечено.
Больше всего нравилось мне, как крепко и организованно держатся моряки. Отступали наши моряки перекатами. Что это такоевы знаете. Передняя цепь заляжет и отстреливается, а остальные под прикрытием огня товарищей отходят и с нового рубежа огнем загораживают отход передней цепи. Это и называется идти перекатами. Мы их в это время прикрываем. Такое впечатление получалось, что откатывается от врага одно крепкое и сбитое живое тело. Не было у нас случая, чтобы наши моряки оставили раненого или убитого товарища. И такой случай однажды получился.
Наблюдал я в это время с сержантом Звановым за их отходом и любовался, как они немцев растрепали, а сами перебираются на новый рубеж почти что без потерь. Вижуранило одного моряка, осколком мины оторвало ему пальцы на ноге. Он пошел за всеми, но идти, вижу, ему не легко: припадает на ногу и понемножку отстает. Моряки перебежками сильно его опередили и залегли за бугорочком, окапываются. Раненый моряк оказался один на открытом месте. Идет в сторону своих, большой, крепкий, прихрамывает, и автомат у него на шее; как сейчас его вижу.
Немцы увидели, что он отстал, и решили взять его живьем. Прекратили стрельбу и бегут за ним: один, другой, еще двое Я насчитал девять немцев. Целая свора, и уже забегают с боков и его окружают. Наши моряки то ли не заметили, что товарищ отстал, то ли затмение какое на них нашло: не стреляют.
«Ну, думаю, вот задача! Пропал наш моряк. Немцам его отдать нельзя: живого же места не оставят. Все равно ему конец; горше самой смертипоругание». Слышу с нашей стороны два выстрела. А немцы хотя уже в куче вокруг него, но от нас моряк еще весь на виду. Что же? Вот-вот схватят. «Пусть же, думаю, смерть его недаром скосит». «Передавай, говорю, Сережа, направление на цель!..» А он мне: «Жалко погодите»
Немцы голосят во все горло: «Рус, сдавайся!» Жаль мне товарища, но я уже и руку приподнял, такая у меня манера, как командую «огонь»рукой вниз рублю.
И вижу я, моряк спокойно останавливается, обертывается к немцам, не спеша поднимает вверх левую руку а правой берется за автомат, снимает его через голову и бросает перед собой на землю. А-ах ты! Я так и задрожал. Званов меня за руку схватил. «Огонь?»спрашивает. «Н-нет, говорю, теперь ты погоди!» А сам силюсь понять. Что такое идет передо мной? Не может быть, что это я сам вижу. Неужели ошибся в человеке? Нет, не сдаются с таким спокойствием. Но это я думаю, а глазами вижу: поднята у него рука, автомат лежит на земле А немцы автоматы опустили и вплотную к нему: «Рус, рус!» Охота им взять его живым. Вижу, а глазам не верю: не должно быть. Верю человеку, нашему моряку. Верю против всякой очевидности.
Вдруг бросается он плашмя на землю к немцам лицом. И, как стоял, прямо на автомат и сразу очередь веером!.. Веером, понимаете, по противнику! Сто пудов он с меня снял! «Милый ты мой! Друг! кричу. Давай им жару!» Я то есть не слышал и не помню, что кричал, только вижу, Сергей на меня глаза вытаращил. А я смеюсь и и просто ору что-то, сам не пойму что!
Что ты скажешь? Несколько немцев он сразу положил, другие за автоматы схватились, но палят от неожиданности кое-как. «Удивитьпобедить!» Так, что ли? Но все-таки много их против одного: убить могут. Я и дыхание затаил.
А он, голубчик мой, подымается на колени и с колена гранатой в них! И сразу же ничком! Иочередь из автомата. И снова гранату Тут я успокоился. Вижу, поползли немцы, а он их бьет одного за другим.
Ни одного не упустил. Поднялся, взял свой автоматот немецкой стороны начали стрелять, но далеко было, так он еще подошел к убитым, наклонился, один немецкий автомат взял, другой И так это спокойно, словно с ним ничего другого и произойти не могло. Свой автомат снова на шею повесил и заковылял к нам. Махает рукой: дескать, оружие заберите!
Сколько это времени продолжалось, я не могу даже определить. Знаю только, что счет шел на минуты. Нет, не на минуты, на мгновения Молниеносная быстрота, а как обдумал! Если бы, обернувшись, он сразу за автомат и попробовал бы отстреливаться, все было бы для него кончено. А то ослабил внимание немцев, дал им автоматы опустить.
Что было особенно поразительно в его действиях? Какое суворовское качество проявил он? Храбрость? Мужество? Внезапность действия? все это было, но главное-то что было?
«Надежность на себяоснование храбрости»вот истинно суворовское качество. Эту надежность его на себя я понял, не поверить ей было невозможно. Он меня многому научил, видно, и сам был учен по-суворовски.
Откуда берется эта надежность в нашем бойцеэто, товарищи, вы и сами знаете.
Конец? Какой же конец! Перевязали мы ему ногу. Сергей сказал: «Я думалты сдаваться хотел». А моряк наш посмотрел на него, усмехнулся и ответил: «Донбассовцы разве сдаются? Это ты ошибся, друг». Наш же, донбассовец, оказался. В ту же ночь мы простились с нашим моряком. До сих пор жалею, что не запомнил его фамилии. А если бы у меня был талант, вырезал бы его фигуру из камня и поставил бы навек на том самом месте. Только вот глаза его, спокойные, насмешливые, умные, вышли ли бы из камня?
Капитан замолчал. Далеко за Енисеем к железнодорожному разъезду подходил длинный состав товарного поезда; над паровозом взвилось густое белое облачко пара, звук свистка дошел более чем через полминуты. В заводском районе города, на той стороне, все время шла деятельная жизнь.
Уходить с берега не хотелось, но все трое сразу же поднялись, услышав сигнал повестки. В неподвижном вечернем воздухе чисто и мелодично звенели последние звуки сигнала: «Тат-тата-та-ти-та-а».
Спасибо вам за рассказ, товарищ капитан, сказал Летягин. Я его крепко запомню.
Они с Буровым побежали сначала вместе, потом Летягин повернул на боковую линейку. Он обернулсякапитан шел сзади них с серьезным и мягким выражением лица. Стальные лучи суворовского ордена лежали на правой стороне его груди.
Москва
1948 г.
КОРНИ
На вторую ночь наступления капитану Грибанову, начальнику разведки дивизии, сообщили из наступавшей впереди части полковника Рахматуллина, что взят еще один населенный пункт.
«Населенный» здесь, после фашистов, это только географическое понятие, сказал он. Сколько мы видели сегодня этих «населенных»!
Огромное зарево как бы дышало на западе, поднималось выше, багряное и злое, опадало, бледнея и розовея, и вновь набирало силу и расширялось по небу. Впереди была так называемая зона пустыни, которую немцы оставляли по всему протяжению двинувшегося фронта.
На Западном фронте в сорок втором году встретились и почти рядом воевали два брата Грибановы. Старший, Владимир, капитан, был кадровым военным, в армии с тридцать седьмого года; младший, Михаил, призванный в первые дни войны, был теперь лейтенантом-танкистом. У младшего, как говорили братья, был «пункт сбора донесений»: к нему приходили письма от родных, а он, в свою очередь, писал о них брату. Получилось это потому, что капитан Грибанов шесть месяцев тому назад был ранен, лечился в госпитале, потом его посылали на грязевые ванны, и адрес его менялся три раза. Капитан вернулся в свою часть лишь незадолго до начала нашего наступления. Несколько писем от брата ожидали его.
В одном из них капитан прочитал: «Брянск сильно разрушен, особенно в стороне железнодорожного депо. Сгорел и наш домишко, и яблони погорели Трудно писать, брат, только надо тебе знать: стариков наших нет в живых».
Капитан прочитал и опустил руку с письмом на колени: это было невозможно представить. В его мыслях сейчас же возник живой отец, высокий, худой, с костлявыми лопатками и ясными, голубоватыми к старости глазами. В памяти капитана отец шел из железнодорожного депо, где работал сорок с лишним лет, к дому, целому и невредимому под деревянной его крышей, зашел в сад, посмотрел яблони Вот он стоит, подняв вверх небольшую седую бородку, и достает широкой, обожженной еще в молодости рукой веточку с тесно сидящими плодами. Отец сам насадил этот сад и вырастил: эти яблони капитан помнит маленькими деревцами. И вот его больше нет, капитану Грибанову надо понять, что отец не придет уже из депо домой, не станет в саду под выращенными им яблонями.
А отец все живет и движется в памяти сына. Вот он вытер руки полотенцем, которое подала ему мать Тут перед капитаном появляется и мать, тоже живая, с полным лицом и запачканными мукой руками. Отец идет к столу, садится и говорит матери: «Ну-ка, угощай старика». И таким деятельным он проходит перед капитаном, а за ним, такая же хлопотливая, ходит от печки к столу мать в старой сборчатой юбке. Капитан вспомнил, как когда-то укорял мать: «Уж и дети все в люди вышли, а вы, мамаша, все не соберетесь городское платье себе сшить». И вспомнил, как мать ответила: «А ты женись, сынок, на портнихе, невестка мне городское сошьет». А капитан женился на учительнице. И мать сказала: «Добро: дети будут не разбалованные; а уж городское мне, знать, Мишина жена сошьет». И засмеялась.
Так как же? Их нет теперь в живых? Только в памяти его они живые? Невозможно! Капитан написал брату: «Подтверди, откуда узнал, не могу поверить». Брат ответил: «Был сам в Брянске, разорение видел сам, об отце и матери сказали соседи»
Это наступление на их участке фронта было первым на западе после полутора лет оборонительной войны. Каждый сожженный дом напоминал капитану, что и его дом тоже сожжен немцами, а матери и отца нет в живых. Продвигаясь с частью на запад, он смотрел вокруг себя и видел одинокие черные фигуры, стоящие скорбно перед дымящимися останками своих домов, обломанные ветви редких деревьев на фоне красно-оранжевого заката, лица, пораженные несчастьем, бедностью, страхом, унижением, страшный след, оставленный врагом. Как черные печати, лежали эти сожженные деревни на покрытых снегом полях Смоленщины.
Однажды, при смене командного пункта дивизии, капитан Грибанов проезжал через деревню, еще объятую огнем. Немцев выбили стремительным ударом: только утром они были здесь! Капитан ехал и думал, что около обычного пожара всегда хлопочет много людей, вытаскивают имущество, выводят скот, тащат воду, заливают огонь, плачут, шум голосов стоит над пожарищем. Здесь все было безмолвно. Склонив голову, старая, седая женщина смотрела на догорающий дом. Дверной замок, нож с обгорелым черенком, разбитые глиняные крынкибедные остатки теплого так недавно еще жильялежали кучкой около нее. Женщина не была похожа на его мать, но капитан все-таки приказал шоферу остановиться.
Он подошел к женщине и увидел, как она наклонилась и подняла покореженную огнем гирьку от стенных часов. Гирька лежала в ее ладони, и женщина смотрела на нее растерянно. Эта гирька уже не вызовет движения времени вперед. Она мертва и тиха. Капитан подумал, что, если бы так же сгорел их дом, а мать осталась жива, и она бы собирала жалкие остатки, напоминавшие ей о всей ее жизни, детях, молодости. Но если человек жив, все можно двинуть вперед, гирька закачается снова, часы будут идти И тут он в первый раз со страшной тоской понял, что ведь нет в живых матери с ее круглой, гладко причесанной седой головой и добрыми глазами.
Женщина подняла на капитана погасшие глаза: если она потеряла самое дорогое, на что ей нужны эти обломки? За полтора года здесь, в этих деревнях Смоленщины, населения почти не стало.
«Нахлынули в нашу страну люди, которым не дорог чужой труд на чужой им земле, думал капитан. Захотели взять себе нашу землю, уничтожить трудившегося на ней человека. Но земля этого не простит, мать сыра земля!» И вдруг он ясно представил: мать-землю нельзя уничтожить, на ней можно срубить деревоостанутся корни. Пусть разрушен его родной дом, сгорели яблони, какие-то корни должны уцелеть! Не может так просто уничтожиться растущий от человека род, народ, Родина. Такими корнями ощутил он себя. «Вот вцеплюсь руками и ногами, вырви попробуй, сказал он себе, так и буду жить!»
Капитану Грибанову теперь сопутствовала, казалось, какая-то особенная удача: он почти всегда мог предугадать, как пойдут их действия в тылу врага, где им удобно будет достать «языка». Товарищи-разведчики спрашивали: «Как ты додумался?» Он отвечал: «Я стараюсь ясно представить себе психологию среднего немца-фашиста, попавшего к нам в Россию и вообразившего себя победителем. Но он на нашей советской землебез корней, а мы «коренные», за нее держимся, растем из нее, и такой фашист для нас как заблудший ворего легко понять».
Вскоре после успешных наступательных боев дивизию, где служил Грибанов, приостановили на время, чтобы подтянуть резервы, а Грибанова послали учиться в разведывательную школу.
Он поехал теперь на восток в кабине полуторатонки. Небо перед ним было голубое. Сильно подался и осел снег, на полях обозначились бурые проталины. Но, отраженный в стекле кабины, все время виделся другой пейзажс черными пятнами пожарищ; они передвигались во время хода машины, напоминая ландшафты пустынь и как бы пытаясь накрыть собою всю землю.
Он достал и перечитал письмо брата: брат описывал все подробности. Участвуя во взятии Брянска, он выскочил со своими танками в район железнодорожного депо и увидел, что в их районе все сожжено, на месте их дома построены немцами блиндажи и дзот, а глубокая траншея огибает сад. Сосед справа, машинист Глумов, сказал ему, что мать и отца нашли обожженными около дома. «Знаешь, брат, как стоял я там, на том месте, все думал: нет страшнее памяти об ушедшем. Не езди туда, я едва опомнился»