Зайдите ко мне через полчаса, сказал он и взял трубку.
Лиза вышла в садик позади хаты и раскрыла конверт. Письмо начиналось со слов «дорогая» и радости, что «все улажено». Это был действительно перевод, но не тот, о котором раньше думала Лизав свою, теперь давно позабытую ею часть, а в армейский госпиталь. И Шебалин писал ей об этом.
Она не дочитала письма, она опустила листок бумаги на колени. Слезы навернулись ей на глаза, злые слезы. И сразу высохли. «Мы теперь будем вместе?»спросил он. И она ответила Вот как он понял ее согласие! Ой! Как мерзко, как невероятно плохо все это! И Лукин потому и смотрел на нее так странно, что знал, какой это перевод!
Не будет этого, ни за что! зло сказала Лиза. Не будет! Если бы он просто пришел ко мне, я ответила бы ему: «Вот я!» А он
Лиза вытерла глаза, взглянула на себя в зеркальце, услышала восклицание:
Лиза!
К ней бежала Оля.
Ну как? Поздравить? обняла она Лизу. Я так рада, что у тебя будет все так по-хорошему. Он тебя любит, и ты будешь вместе с ним.
О чем ты? сухо спросила Лиза. Никто ни с кем не будет, ерунда какая!
А твой перевод в армейский госпиталь? Я уже слышала. С таким, как Шебалин, не пропадешь, он всего добьется. И я знаю, что ты его любишь, любишь Так неужели свое счастье прозевать?
Какое счастье?
Да что ты какая-то дикая? Чего ты уставилась на меня? засмеялась Оля. Мы с Наташей так и думали, что он тебя возьмет к себе. Такой интересный мужчина. И какой смелый! Ты помнишь ведь, как он отличился там, у Голой Долины? На передовом наблюдательном оставался все время, пока его не ранило во второй раз.
Боже мой, возмутилась Лиза, еще этого не доставало: они «так и думали»!
Так ведь это же лучшев госпитале работать! изумилась Оля. Поработала на батарее, и хватит. У вас, того и гляди, изувечат, убьют.
Так ты думаешь, ты уверена, что ко мне счастье идет? спросила Лиза.
А как же? Он же просто пропадает по тебе, разве не видно? Еще и поженитесь после войны.
После того как он меня так к себе перевел?
Дура ты, и больше ничего! отрезала Оля, но тут же засмеялась и обняла Лизу. Не дури, не дури! и убежала.
Через несколько минут Лиза открыла дверь в штаб. Лукин поднял голову.
А если бы я попросила вас, товарищ майор, не переводить меня с батареи? спросила она. Я не могу уйти от товарищей, с которыми мы так долго работали вместе
Вероятно, вы можете остаться и на батарее помолчав, как-то неуверенно сказал начальник штаба.
Он знал, как получаются подобные переводы, как происходит урегулирование их записками от разного начальства, но вмешиваться в такое дело ему не хотелось. Он взглянул на Лизу, увидел ее глаза, что-то понял в них и уже явно обрадовался, даже взгляд его потеплел. Он перелистал какие-то бумаги. Я чуть и не забыл сказать, что вы представлены к награде И есть приказнаграждены
«За что?»хотела спросить Лиза и не успела.
Вы очень хорошо работаете, товарищ Веселова. Вас ценят и любят ваши товарищи И вдруг, отбросив свой всегда спокойный тон, сказал:Ей-богу, я очень, очень рад, но
Лиза наклонилась вперед: какое «но»?
Не устали ли вы от этого пребывания в постоянном напряжении? Все-таки армейский госпиталь дальше от боя. А вы Такая нежная девушка, вот-вот сломитесь.
Я не сломлюсь, товарищ майор, ответила Лиза.
Ну что же, тогда я еще раз повторю: очень рад.
Она шла обратно и говорила себе:
Мы покончим с этим романтическим увлечением, вот что мы сделаем!.. А на душе было тяжело: она окончательно (и думаланавсегда!) отказывалась от человека, которого полюбила, во имя того, что она считала самым главным. Ей казалось, что с этим ее поступком все рушится в ее жизни. Шебалинпусть по-своему он и любит ее, конечно, разлюбит, когда узнает, что ее оскорбил выхлопотанный им перевод, и она никогда не увидит его больше. И это было так тяжело, что до сих пор в своей жизни Лиза еще не знала такого.
Она шла все быстрее, она не хотела никого видеть сейчас: нелегко покончить со всеми ее мыслями о нем, со всей ее тоской о нем и тревогой. Но она покончит! Вот увидите, товарищ Шебалин!
И не знала, что она перевернула только первую страницу повести, может быть, долгой, может быть, короткой. Кто знает?
Москва
1959 г.
ДРУЖБА
Наши войска наступали на Украине. Зима в 44-м году была очень теплая. Днем на солнце капало с крыш, и снег на полях таял. Везде, где двигались машины, шли люди и проезжали повозки, растаптывалась черная, вязкая грязь. Такую грязь войскам так же трудно преодолевать, как мороз и вьюгу.
В начале наступления штаб нашего гвардейского стрелкового корпуса находился в деревне Назаровке. Дом, где мы стояли, был сильно поврежден снарядами, крыша у него сгорела, разбитые окна и дыры в стенах были заткнуты мешками с соломой. Неподалеку от дома был хороший колодец. Все идущие через Назаровку походные кухни останавливались около этого колодца и брали воду.
Вечером, выйдя из штаба, я увидела среди машин и повозок собачью запряжку. Четыре собакивсе разные по цвету и ростутянули по грязи белую неширокую лодку. Они поравнялись с колодцем, свернули с дороги в нашу сторону и по знаку каюра остановились. Собаки были облеплены грязью и так устали, что три из них сразу же легли на землю, опустили головы на вытянутые лапы и прикрыли глаза. Только один коричневый, кудлатый пес с желтыми подпалинами над глазами и с острыми ушами еще стоял и, чуть наклонив голову набок, смотрел на каюра
Каюр, немолодой уже боец, тяжело вытаскивая из грязи ноги, подошел к лодке. В таких легких лодках собаки вывозят раненых с поля боя. Сейчас лодка была пуста, в ней лежали только стеганый ватный конверт, вещевой мешок каюра да собачьи пожитки: миски для еды и закопченное ведерко. Каюр взял ведерко и пошел к колодцу.
У колодца шофер грузовой машины, невысокий парень в ватной куртке, опускал привязанное на веревке ведро. Оно шло вниз, гулко ударяясь о бревенчатый сруб, потом булькнуло в воде и остановилось. Шофер оглянулся на каюра и заметил собак.
Притомились твои кони! Шофер ловко перехватил веревку, вытянул ведро наверх и стал его отвязывать. Давай налью, сказал он каюру. Что же, работали нынче?
А то как же? ответил каюр, подставляя свое ведерко. Службу исполняли как надо. Двоих тяжело раненных отвезли на пункт. Двоихзначит, сделали четыре конца. Более одного человека моя карета не подымает. А каждый конецбез малого три километра.
Ну, они возят, а тывсе шагаешь?
Я? А конечно, шагаю. Так рядком и шагаю.
Неужто по такой грязи тянут? недоверчиво спросил шофер. А поглядетьнезавидные собачки. А?
Еще как тянут-то! с одобрением, что и на самом деле такие молодцы у него собаки, сказал каюр. Они чем хороши? Я прикажу им, и они стараются. Готовы из кожи вылезти, такие работяги! Но я тебе скажу Тут вся штука в обращении
Он не договорил: две машины, стоявшие на дороге, тронулись, и на их место начала заезжать кухня. Шофер побежал к своей машине, расплескивая воду из ведра, и стал кричать, чтобы кухня не становилась перед ним и что он сейчас поедет. Каюр понес воду собакам.
Коричневый пес завидел его, потянулся и замахал было хвостом. Но хвост его, пышный от природы, был сейчас мокрый и весь в грязи. Вилять таким мокрым, тяжелым хвостом, видимо, не доставляло собаке никакого удовольствия. Пес медленно повернул хвост направо и налево и остановил его движение. Каюр ласково погладил его по голове.
Что, Дружба? сказал он.
Пес сунулся было носом в обшлаг его шинели, но каюр отстранил его, нагнулся над лодкой и стал развязывать вещевой мешок. Он высыпал на дно лодки кучу сухарей и достал завернутый в тряпицу большой кусок мяса.
Нет ли тут у вас сухой растопки? спросил он меня. Я бы собакам конины сварил, целый день супу не ели.
Но искать растопку не пришлось: суп нашелся на кухне у связистов. Через полчаса все четыре собаки стояли около своей лодки и лакали из мисок налитый им суп с размоченными в нем сухарями. Каюр, высокий, худощавый, стоял около собак и посматривал, как они едят. Коричневый пес был крупнее всех и среди собак своей запряжки, видимо, был главным. Когда собаки огрызались друг на друга, он повертывал голову и, держа ее неподвижно над их спинами, скалил белые зубы и строго рычал. Неполадившие собаки сразу затихали.
Среди них не было ни одной породистой: все они были обыкновенные дворняги. Зато у самой маленькой была необыкновенная расцветка шерстижелтая с белым. На правой стороне морды через все ухо шла белая полоса, будто собаке завязали платком зубы. Маленькие черные глаза ее смотрели умно и доброжелательно.
Хорошие были собаки.
Была уже ночь. Немецкие снаряды летели через деревню и разрывались в поле за домами. Мимо нас непрерывно двигались машины, на секунду освещали фарами грязную дорогу и снова выключали свет. В этих вспышках света появлялись то идущие в строю бойцы, то машины с прицепленными сзади пушками, танки, и снова бойцы, и снова машины. Стоял шум от моторов, от чавканья грязи под ногами людей. Собаки давно уже спали около стены нашего дома. Каюр зашел в дом и рассказывал на кухне. Я подошла послушать.
нет, пуле не закажешь: лети мимо меняда в лес! Я его стал подымать, хотел перевалить в лодку, а там собаки потянули бы, и я бы пополз рядком. Да не судьба, что ли, была. Подняться на ноги мне нельзя, сильно стреляют, а иначе его никак не подымешь, ноги у него перебиты, он совсем без движения.
Пока я примеривался, пули кругом шарят, все меня ищут, да найти не могут, только белые ветерки на снегу вспыхивают. Дружба мой лежит ничком и голову прижал к земле, как я его обучил, и остальные собаки притаились. Показалось мне: стрельба пореже стала. Я вскочил, раненого своего под плечи приподнял и в лодку положил. И тут она меня и ужалила Да так, что я и сам распластался.
Он помолчал. Сидевший на корточках перед печкой боец Слезов вытащил тлеющий уголек и прикурил.
Как ужалит. А то и не встанешь, сказал он.
Ногу мне тут перебило, продолжал каюр, никакого ходу нет. Что делать? Собакам нас вдвоем не вытянуть. Главное, из балочки выбираться надо вверх по склону. Надо быстро проехать, обстрел идет сильный. Хотя снег и крепкий был, везти собакам не тяжело, но все-таки о том, чтобы вдвоем, и думать нечего было.
Подполз я к лодке. Командую: «Дружба, вперед!» Он было сперва послушал, приноровился, дернул. Я постромочки разобрал и рукой ему показываю: «Вези!» И вдруг он глаза на меня скосил, видитя остался, и он встал.
Я его и так и сяк. Не идет без меня. Не поверишь, я как человеку стал говорить: «Иди, Дружба, иди! Вперед. А потом за мной придешь», на себя рукой показываю. А он лапами передними ко мне прыгнет, взвоет и стоит. Что уж тут я ему говорил, не помню, так без слов что-то говорил. Не идет. Я как замахнусь на него и заорал: «Черт ты этакий! По-ошел! Убью!»он и кинулся. И вся запряжка за ним. Да еще оглянулся на меня, так жалобно посмотрел, пожалел меня, а может, обиделся.
А дальше? спросил боец.
А дальшележу и мерзну. Поворотиться уж силы нет: не мои ноги. У меня тогда кость выше колена перешибло, вот и сейчас к погоде ноет.
Лежу один и стучу зубами: холода стояли большие, не как здесь, на Украине: на Псковском было направлении. Лежу и думка у меня такая: «Найти-то меня найдут, да, пожалуй, опоздают». Крови, чувствую, много из меня ушло. А про Дружбу маленько держу в уме, а очень не надеюсь: напугал я его, чуть не ударил. «Не пойдет, думаю. Да и как пойти?»
Сколько времени прошло, не скажу. Только вижу: пули стегают мимо, зеленые, красные.
Значит, уж завечерело.
И вдруг слышу: шуршит что-то за бугром и выметывается на бугор собачья голова. Уши треплютсядлинные ушки у него были, как шелковые, грудь широкая, белая манишка. Весь тут передо мной! А за ним и вся четверка лапами загребает, и санки: ширк, ширк! Вылетели на высокое место Дружба меня увидел, как взвизгнет, и они всей гурьбой ко мне. Заплакал я, честное слово!.. Не оставил меня Дружба, прибежал!
Он мне в лицо носом тычется, а я руки-то поднять не могу: окоченел. Гляжу: с горкитюлёп, тюлёпваленки чьи-то бегут, человека не разберу. «Ну, говорит, Тимофеич, едва я их догнал. Прибежали без каюра. Не успели мы раненого снять, они как ударятся обратно. Ну и я за ними, айда!» Это наш санитар за собаками прибежал. Так я и живой остался.
Они со Слезовым закурили. Помолчав, Слезов спросил:
Как же вы снова на фронте Дружка своего нашли?
Нашел-то? Не нашел я его. Я его более не видел с того разу. Помнится, как он бежит, ушами треплет на бегу, язычок прикусил и носом мне в лицо тычет. А за нам валенки по снегу шагают. И дальше уж не помню. Я лечился долго, шесть месяцев в госпитале лежал.
А нельзя было его отыскать? спросила я.
Где найдешь? Может, мы с ним на одном фронте воюем, когда-нибудь встретимся. А этого я в память о том Дружке назвал. Этот остроухий. Тоже смышленый, беда! Отвоюемся, я его с собой домой попрошу.
В кухне у печки было жарко. Лицо каюра в тепле разгладилось и стало моложе. Теперь ему можно было дать лет тридцать. Он улыбнулся:
Тому я, бывало, скажу: «Ну, что, Дружба?»а он поглядит и как будто отвечает: «Ну, что, служба!»так и ведем с ним разговор.
И он, взяв с лавки шинель, стал стелить ее в углу.
На другой день рано утром собаки, накормленные уже, стояли все друг за другом и дружелюбно махали хвостами. За ночь подморозило, и лодка пристыла. Каюр покачал ее с боку на бок и подтолкнул, потом чмокнул губами, перебрал постромочки, погладил вожака, и собаки неожиданно легко и быстро потащили лодку вперед по дороге.
3-й Украинский фронт
1944 г.
ТРУДНОЕ ДЕЛО
Он сидел против меня, спокойный, неторопливый, с желтым нездоровым цветом лица, с круглой седеющей бородкой, и рассказывал:
Мы в двадцать втором году в Ровенской губернии работали, в городе Здолбунове. Сахар принимали и отправляли на Бобринские заводы для переплава в рафинад. Места там замечательные. У помещика графа Сангушко девяносто девять именьев было, а когда он купил сотое, тут и построил город Ровно. Значит: ровно сто! Вот ведь как прежде названия происходилине просто, не зря. Дом был построен около пруда, и одна комната над прудом была сделана со стеклянным полом. Видно было, как рыба в реке ходит, как травы водяные растут. Это диво смотреть ездили со всей округи. И мне привелось видеть, еще до революции, молодой тогда был. Мы двое с товарищем ходили плинтуса в этой самой комнате менять. От сырости дерево поводило и плесень садилась. Не так для заработка пошел, а из интересукак графья живут.
Ну и как же?
По будням скушновато жили, а по праздникам весело. Молоденькая там была паненкаплемянница «самого». Пойдет по комнате, платьем пошумит, станет у окнапостоит, подойдет к роялю, откроет, пальчиком переберет, словно посчитает, закроет крышку, отойдет. Видно, ничего в душу не идетскушно. Подошла, смотрела, как мы работаем, а туда, в прудок-то, и не взглянула. Надоели, видно, и карпы живые, и всякое водяное диво Зато балы у них бывали богатые. Эту самую-то я видел в парке: идет по аллее с кавалером. Иллюминация, плошки горят, огненные лягушки скачут. Ходил смотреть. Около забора полсела собралось, глядели
Он вздыхает, и мне кажется, что, может быть, ему жалко старых времен, воскресших в памяти за эти два года хозяйничанья немцев в Заднепровье. Зовут его Андрон Ефимыч, он хозяин дома, где мы остановились в только что освобожденном селе.
Когда штаб корпуса переезжал в это село, южную окраину его еще обстреливала гитлеровская артиллерия, а по широкой, обсаженной деревьями главной улице ходили наши связисты, разматывая провода. За дворами слышались взрывы: саперы искали и подрывали обнаруженные мины.
Перед большим белым, совершенно уцелевшим домомтолько стекла были побитыстоял этот самый Андрон Ефимыч и, мне показалось, сурово смотрел перед собой. Но это можно было понять: столько пережили тут люди, что часто человек просто замыкается сначала и кажется недоброжелательным.
Комендант подошел к дому одновременно с нами и сказал:
Тут, в отдельной половине, отведено помещение для полковника. Вам можно поселиться на половине хозяев в маленькой комнате.
Не белено у нас, сказал хозяин нерешительно, и побелить нечем.
Вот те на! сказал комендант. Молодая хозяйка естьпобелит.
Мы уже вошли в кухню. Молодая светловолосая женщина, дочь старика, с нежным, но осунувшимся лицом, вышла из боковой комнатки навстречу нам, держа за руку девочку лет четырех, черноглазую и кудрявую. Девочка высвободила руку и побежала нам навстречу, кивая головкой.