Комендант велел привести в порядок маленькую комнату, и мы вместе с хозяйкой прошли через кухню в большую, предназначенную для полковника. В ней стояло три стола и деревянный неуклюжий диван. У стены около железной кровати лежал ворох соломы, сбитой ногами и неопрятной на вид.
Тут немцы спали, шестеро, сказала хозяйка.
То, что вчера еще тут спали фашисты, было физически противно, но то, что их не было здесь уже двадцать четыре часа, а комната после них еще не убрана, было непонятно. Казалось, хозяйка за это время могла бы вынести солому и вымыть полы.
Побели, побели стены, сказал женщине комендант.
Да я не умею, ответила женщина.
Я взглянула на нее. Она была хороша той легкой, неяркой красотой, какую женщины любят оттенять кармином. Кармина не было. Девочка стояла около нее, глядя круглыми черными глазами, и говорила нараспев:
А дедушка мне булочку даст! А он булочку даст.
Мать одернула ее и улыбнулась:
Наденька, беги к дедушке за булочкой.
И девочка, тряхнув черными кудрявыми волосами, убежала.
Люди эти переходили к жизни со своими, советскими людьми не так, как большинство жителей освобожденных мест.
Десять минут тому назад, по указанию коменданта, мы вместе с ординарцем полковника заходили в избу, домах в десяти от этой. Крыша дома была разобрана. Лужа крови, застывшая на притоптанном снегу, стояла у двери. Мы вошли. В кухне несмело жались на печке шесть детских грязных головок. Волосы, подстриженные ступеньками, открывали кожу головы, покрытую струпьями и болячками.
Когда мы открыли двери, дети инстинктивно отшатнулись, как бы желая спрятаться. Шофер полковника Ваня, пришедший вместе с нами, веселый, милый человек, улыбнулся детям, а когда он улыбается, круглое приятное его лицо украшается двумя ямочками на щеках и становится совсем молодым. Дети с любопытством подались вперед, и одну девочку, наклонившую головку, Ваня погладил по щеке. Девочка застеснялась и быстро обернулась к другим ребятам, показывая, что вот как ее погладили и как это удивительно.
В маленькой комнатке молодая женщина, стоя на скамейке, злым и яростным движением обдирала со стен и сбрасывала на пол фотографии, оставленные незваными постояльцами. Перед ней стоял таз с разведенной глиной. Увидев нас, она пригладила запачканной глиной рукой черные прекрасные растрепавшиеся волосы. Мрачно смотревшие глаза ее сверкнули гневно.
Выживу дух их проклятый! Еще не выспалась, ребят не помыла, а стены обскребу. Ногти поломаюобскребу. Она спустилась с табуретки и отшвырнула ногой фотографию красивой завитой женщины. Два года мы в тюрьме жили, два года дыхнуть не смели! И она горько заплакала. Уходили они, проклятые, говорят: через два дня вернемся. Не вернетесь, палачи! Вон сила наша какая идет! (Ординарец полковника повернулся было к двери.) Ой, воскликнула она горько, да что же это вы уходите?! Да куда же? Да ведь я скоренько побелю.
Я стояла в комнате, шофер Ваня и ординарец полковника Фатых, молодой ловкий татарин, умеющий делать все на свете хорошо и быстро, стояли тут же.
«Ну как?»взглядом спросил ординарца шофер.
Да никак не разместиться, ответил Фатых. Помещение абсолютно маленькое.
Ой, не уходите! Ребят я к соседям уведу. Тут чисто будет, светло. Коровушку мою эти проклятые угнать не поспели, уходя, застрелили у самых моих дверей. Так ведь мясо доброе: может, вам сварить?
Мы посидели у нее и послушали горький ее рассказ. Муж ее ушел к партизанам в днепровские плавни. Семья жила все время под страхом, голодно, грязно, от вшей избавиться не могли: стояли у них грязные гитлеровские солдаты. Молока от своей коровы дети при немцах и попросить не смели. Когда, выслушав ее, мы стали прощаться, женщина сказала печально:
Что же это мне одной нет счастья? Никого ко мне не поставят?
И обрадовалась, когда вошел комендант, спросив:
Видать, не разместитесь здесь? Ну, сам тут буду жить. Ладно ли, хозяйка?
И как осветилось лицо женщины, как загорелись глаза, как она поклонилась в пояс!
Вот этого истинного гнева и настоящей радости не чувствовалось по первому впечатлению в большом доме, на чистой половине которого мы поселились.
Фатых сразу же захлопотал на кухне.
Ну-ну, сказал он мне, корова у них цела. И телка еще есть, и куры, пойдите поглядите.
Я пошла в левую половину дома, где были теплые стойла для скота. Солнечный луч падал через проломанную черепичную крышу и освещал гладкую коричневую спину большой коровы. Она лежала в своем стойле и, услышав скрип отворяющейся двери, повернула голову в мою сторону. Красивые правильные ее рога венцом поднимались над широким лбом с закурчавившейся посредине шерстью. Жующие губы были влажны и чисты. Огромное розовое вымя покоилось на чистой соломе. Около нее ходил пестрый петухдеревенский красавеци, откидывая ногами солому назад, приглашал кур. Под самой крышей были подвешены ящики, и в них, сидя на краешке, освещенные солнечным лучом, ворковали голуби.
По двери сейчас лез вверх, к голубям, щуря зеленые глаза и отливая на солнце блестящимтигровой расцветкимехом, огромный сытый кот. Заметив, что я увидала его, он сначала замер, повис тихо, потом, быстро перебирая лапами, спустился вниз и затрусил к выходу, делая вид, что оказался тут случайно.
Слишком благополучно все выглядело здесь!
В тот же день пришли три человека: двав черных, обычного вида, мужских пальто, сильно поношенных, одинв старой шинели без погон. Он оказался директором МТС соседнего, еще не освобожденного села, был в эвакуации и теперь послан из Днепропетровска восстанавливать машинно-тракторную станцию в нашем селе.
Он сказал нам, что дом этот принадлежит здешней МТС, директором ее был сын Андрона Ефимыча, и сын этот был увезен гитлеровцами на станцию Апостолово и там работает сейчас у них по отправке зерна в Германию, сам же Андрон Ефимыч раньше тут не жил, а приехал к сыну перед самой войной.
Новый директор пришел с двумя сельсоветчикамиодин из них был председатель. Закрыв дверь в комнату хозяев, они предупредили всех нас, что мебель в доме принадлежит МТС, и просили заявить в сельсовет, если семья прежнего директора соберется что-нибудь вывозить. Им известно от соседей, что старик перед отступлением гитлеровцев что-то закопал у себя во дворе.
Вечером во дворе, когда исполнительный автоматчик Слезов заступал на дежурство, я увидела коменданта: он отдавал распоряжение часовым хорошенько смотреть за хозяевами, так как в селе большая теснота и переселить их некуда, а кто их знает, что это за люди!
Мы остались жить в этом доме, постепенно знакомясь с его хозяевами. Старик, Андрон Ефимыч, по словам Фатыха, был «старичок очень хитрый», а дочь его Марьяна«хорошая женщина». Она приехала к брату из Днепропетровска, где жила у родителей мужа, и объясняла это тем, что у брата ей с ребенком было легче прожить.
В отношениях Фатыха, совсем еще юноши, к старику можно было безошибочно угадать нотку презрения, которая появляется у молодых людей, когда они совершенно поняли или думают, что поняли человека и осудили его. Фатых посылал старика за водой, наколоть дров, и старик, внутренне протестуя, медлил ровно столько, сколько надо, чтобы выразить протест, но шел за водой и колол дрова, как будто это так и следовало.
Я схожу принесу, вызывалась Марьяна.
Папаша сходит, невозмутимо говорил Фатых.
И Андрон Ефимыч шел.
Тут была какая-то игра двух людей, и наблюдать ее было интересно, потому что Фатых привык в освобожденных селах сам оказывать услуги хозяевам, говоря: «Ваше дело теперь отдыхать среди своих людей». Тут же он вел себя по-другому.
Иногда старик, видя, как шофер Иван Нагорный готовит «виллис» и полковник надевает шинель, а на дворе по мягкой зиме непролазная грязь и ехать на машине как будто и невозможно, спрашивал:
Куда же они поедут по такой грязи?
Фатых говорил:
Это, папаша, не ваше дело!
Старик постоянно видел, как через кухню, мимо их половины, к полковнику, начальнику штаба корпуса, проходили офицеры, частогенералы.
Андрон Ефимыч с любопытством смотрел на них. Впервые он видел командиров Красной Армии в погонах и иногда спрашивал:
Это какой же чин у него?
Фатых отвечал:
Никакого особенного чина. Обыкновенный офицер Красной Армии.
И старик, почему-то с одобрением глядя на него, говорил:
Так, так! Обыкновенный, значит, офицер
Фатых сердился:
Это совершенно вас не касается, папаша. Вы лучше за водой сходите на дальний колодец. В вашем колодце абсолютно паршивая вода.
И старик, взяв коромысло и чему-то посмеиваясь, уходил.
У нас у всех, включая и меня, и полковника, и шофера Ваню, было предубеждение против старика и неясное чувство какой-то замедленной симпатии к Марьяне: как будто хочешь, чтобы женщина совсем понравилась, ине выходит!
Она вызывалась помогать Фатыху на кухне, чистила картошку, морковь, доставала соленые помидоры и угощала всех. Фатых, по заведенному им везде, где приходилось стоять, неписаному уговору, принимал услуги, брал и помидоры и морковь, даже молоко, но неизменно в обеденное время угощал хозяев обедом, который готовил.
Интересно бывало смотреть, как Фатых, повязав белый фартук, раскладывал по тарелкам помидоры и огурцы, нарезал хлеба и окидывал стол взглядом. Подходили сменившийся с поста часовой охраны, шофер полковника, Нагорный, Фатых приглашал хозяйку с ее ребятишками, и женщина, еще вчера чужая в своем доме, краснея и смущаясь, садилась к столу со своими. Фатыху это доставляло большое удовольствие.
Здесь же хозяева принимали приглашение Фатыха как должное, а старик держался независимо, хотя, по мнению Фатыха, ему полагалось бы беспокоиться и чувствовать двойственность своего положения из-за сына.
Да, колхоз у вас, верно, был богатый, говорили мы Андрону Ефимычу.
Не колхоз, отвечал он наставительно, а двадцать четыре колхоза к нам принадлежали. И все жили. Как на таких полях не жить? Ведь мы перед войной до какого высокого уровня жизни доходили! Это отсюда в Москву на съезд знаменитые трактористы ездили
Это, значит, ваши тракторы там, на бугру, взорваны? спрашивал Иван Нагорный.
Наши. Хозяин махал рукой. Гитлеровцы взорвали.
Как же без тракторов вы такие поля поднимали?
Так ведь они их перед самым уходом взорвали, а работали мы разно: и на тракторах и на волах.
И сын твой директором эмтеэс при фашистах оставался?
Оставался, спокойно отвечал старик.
Н-да! Как же это так, недоумевал Иван, значит, на врага работал?
Нет, он на врага не работал, невозмутимо отвечал старик.
Иван не унимался:
Как же не работал, раз они его с собой увезли? Значит, он им требовался.
И, не дождавшись ответа от старика, расспрашивал Марьяну, жив ли ее муж и где он сейчас находится.
Марьяна отвечала, что муж ее в начале войны ушел из Днепропетровска в Красную Армию или к партизанам, а жив или нет, она не знает.
Иван слушал, но смотрел недоверчиво.
Выходя из кухни, он останавливался около спокойного, веселого часового Слезова и говорил:
Черт их разберет, что за люди: послушаешьнаши. А подумаешь, что сын в Апостолове врагу пшеницу отправляет да, может, и людей наших тоже, так и думка берет. И зять неизвестно где.
Однажды мы разговорились со стариком. Дело было так. Во двор вошел высокий немолодой человек в черном длинном сюртуке, похожем на рясу. Но это было не смешно на нем. Шофер Нагорный вызвал хозяина во двор. Андрон Ефимыч поговорил с посетителем, и тот ушел, вежливо поклонившись всем, мимо кого он проходил.
Оказалось, что это был местный священник и пришел предложить Андрону Ефимычу внести, что он может, в фонд Красной Армии: картофеля, овощей, подсолнуха, масла, меда.
Умный человек! сказал после его ухода Андрон Ефимыч.
А в чем его ум? спросил Нагорный.
А как же? сказала Марьяна. Гитлеровцы его оставляли в нашей церкви служить, а он отказался, потому что они приказывали молиться об ихней победе. Так они его все на дороги гоняли.
Да, прибавил Андрон Ефимыч, повидал я всяких попов, но этотуважаемый человек.
Однако, папаша, я вижу, вы в бога веруете, сказал Фатых.
Нет, не верю, ответил старик просто, к общему изумлению: даже Фатых не нашелся, что ответить ему. Жизнь была долгая, научила только себе верить, добавил он.
Вот тут-то и произошел разговор о жизни Андрона Ефимыча при гитлеровцах.
Ну, куда! сказал он. Хозяева они не годные на нашей земле. Может, у себя они и хозяева по своим землям, а нашего они не могут понять. С комендантом и говорить было невозможно. Весна у нас в прошлом году была сырая, страшное дело. Прошел дождь, грязь получилась невылазная. Мы с сыном собираемся сеять, а комендант говорит: ни в коем случае! Но мы все же поехали, посеяли, заборонили. Сделать бы по его приказанию, ни черта бы не получилось. А я боялся плохо сделать, тогда бы не сносить нам головы.
И, заметив то ли в тоне, то ли во взгляде моем удивление, что так уж боялся он не сносить старой своей головы при немцах, добавил уклончиво:
Так надо было. Вы не смотрите, что я у них работал да старые порядки помню. Я не какой-нибудь там Далеко нет. Порядок лучше, чем беспорядочная жизнь, но немецкий порядокнам одно унижение. Вот Фатых командует. Бог с ним, я не обижаюсь. Даже наоборот. Он по молодости судит, а может, того и нет вовсе, о чем он судит.
И он пошел отбирать овощи в фонд Красной Армии. Отобрал все самое крупное, свежее и в очень большом количестве. Это с некоторым удивлением заметил и Фатых.
Около двух недель мы уже жили в селе; как потом оказалось, шла подготовка к большой операции. Однажды утром я умывалась на кухне, когда со двора кто-то заглянул в окно. Женская голова, закутанная большим платком, подавалась то влево, то вправо, высматривая сквозь стекло, покрытое морозным узором, есть ли кто в кухне. Потом открылась дверь, высокая женская фигура появилась на пороге; глаза женщины обежали избу и остановились на хозяйке.
Здравствуйте, сказала вошедшая.
Навстречу ей, присматриваясь с недоумением, шагнула от плиты Марьяна.
Цела осталась изба-то? Илине узнали?
А уж Марьяна, вскрикнув, подбежала, обнимала пришедшую, спрашивала: откуда она, как добралась, с кем доехала.
Тебе я привет привезла, Маруся, отгадай от кого?
От мамаши? Как она там? Здорова?
Свекровь-то твоя жива. А еще от кого?
Не знаю. Мужа-то я похоронила уже
Живой! твердо сказала женщина. У матери своей был месяц тому назад. Приказывал тебе передатьскоро увидитесь! Военный, майор. Да что ты! Что ты! Я же тебе говорюМарк твой живой!
Она поддерживала падающую Марьяну. Лицо Марьяны с остановившимися глазами стало бессмысленным и диким. Вдруг она увидела Надю.
Наденька! закричала она, хватая дочь и вместе с ней опускаясь на пол. В глазах ее появилось живое выражение. Наденька, папа жив! Папа живой! У тебя папа есть Слезы ее хлынули потоками на кудрявую головку девочки, а плечи затряслись.
Ну-ну, пущай поплачет, сказал вошедший в кухню часовой Слезов.
Он был грамотный человек и никогда не говорил «пущай», а сейчас сказал именно так. И было в этом слове что-то родное и доброе, от чего Марьяна пуще заплакала.
Она сидела на кровати, ухватившись за никелированный столбик, и плакала жадно, не останавливая слез.
О боже мой, плакала она, я же изгоревалась о нем, я же ночами не спала, об нем думая. Я все думала, как Надю сохранить! И она брала на руки девочку, открывала выпуклый ее большой лобик и целовала ее в черные испуганные глазки.
В это время вошел Андрон Ефимыч.
Отец! крикнула Марьяна, и голос ее прервался. Жив жив! В Красной Армии! Майор!
Андрон Ефимыч увидел дочь в слезах, испуганную внучку, перевел глаза на гостью и все понял. Какая-то живая искра блеснула в его глазах, он выпрямился и, повторяя:
Ну ну будет, дочка, будет! подошел к Марьяне и стал гладить ее широкой ладонью по опущенной голове.
На другой день к полковнику зашел председатель сельсовета, высокий, худой, как жердь, настойчивый человек, и, не застав его, говорил с нами все о том же, что старик закопал какие-то вещи около дома.
Он собирался уходить, когда вошел комендант штаба корпуса. Ни хозяина, ни Марьяны не было дома.
Что ты не переселишь старика в другой дом? спросил комендант у председателя сельсовета. Я же тебе говорил!