В мундирах.
И все безропотно облачались в парадную форму. Теперь такие мундиры отменены и нахимовцы их не носят.
Воспитатели
Постепенно жизнь и учеба в училище входили в нормальную колею. Мы притирались друг к другу, офицеры и старшины лучше узнавали нас. Сказать, что все было гладко, нельзя. Всякое бывало. В училище съехались ребята с разных концов необъятной страны. У многих не было родителей. К тому же мы были разного возраста, учились в разных классах от третьего до седьмого. Были ребята, пережившие блокаду, фронтовики, некоторые испытали даже ужас фашистской оккупации. А некоторые совсем не знали, что такое бомбы, снаряды, голод, они приехали из глубокого тыла. Учились сироты и дети адмиралов, наркомов. Большинство считало нахимовское своим домом, но находились и такие, кто не хотел учиться, хулиганил, воровал. Словом, были разные.
Сколько же нужно было иметь адского терпения и как любить детей, чтобы в конце концов вырастить из нас дисциплинированных, грамотных, хорошо развитых физически, преданных делу и Родине молодых людей!
Большинство из нас пошли после нахимовского учиться в высшие военно-морские учебные заведения. Тех, кто плохо учился, злостно нарушал дисциплину, отчисляли из училища. Отчисление суровая мера, да и проводилась сурово. Все училище выстраивалось в актовом зале, объявляли приказ начальника училища об отчислении и под дробь барабана с бывшего воспитанника срезали погоны, снимали ленточку с бескозырки и выводили из зала. Крайняя мера, но она действовала лучше всяких уговоров.
У нас в третьей роте командиры менялись довольно часто. Дольше всех пробыл капитан-лейтенант Николай Иосифович Ростов, который довел роту до выпуска. Но подлинным отцом для нас был офицер-воспитатель. Нам повезло. Все шесть лет нас опекал Николай Алексеевич Казаков. Поначалу он нам не очень приглянулся. Встретили его по одежке: сухопутный младший лейтенант, вовсе не моряк. Потом узнали, что Казаков служил матросом, затем старшиной на корабле. В трудные для Ленинграда дни сошел с другими моряками на берег и воевал в морской пехоте, откуда и был назначен к нам.
Учил нас Николай Алексеевич не гнушаться никакого труда, будь это натирка паркета или чистка гальюна. Причем учил не абстрактно, а личным примером. Он мог, например, снять китель, засучить рукава тельняшки и показать, как нужно чистить унитаз, а не манкировать с тряпочкой. Когда Николай Алексеевич дежурил по роте в выходные дни, а увольнения не было и наши родители приходили в комнату свиданий, мы были спокойны. Каждый верил: Николай Алексеевич даст воспитаннику самую честную и объективную характеристику, а где надо, смягчит гнев родителей.
Не знаю, по каким качествам подбирало Николая Алексеевича командование на должность воспитателя, но в своем выборе оно не ошиблось. Очень трудное дело найти толкового офицера-воспитателя. Ведь их нигде специально не готовили. В других взводах тоже были воспитатели. И выправкой получше, и орденов побольше, и образованием повыше. А вот главное подобрать ключ к душам ребят, заменить им отца могли не все. Поэтому и уходили на другие должности. А Николай Алексеевич оставался. Знал он нас всех бесподобно, даже, как говорят, по дыханию. Вспоминается одна комичная история. Впоследствии кое-кто выдавал ее за анекдот. Но это было на самом деле. Находясь в увольнении, один из наших товарищей решил подшутить над Казаковым. Звонит из города в канцелярию роты. Трубку снял Николай Алексеевич:
Алле, и дует в трубку, фу, фу!
В ответ:
Алле, фу, фу!
А, это ты, Смирнов. После увольнения явишься ко мне за нарядом вне очереди.
Казаков был нашим бессменным воспитателем до окончания училища, до того дня, когда мы уже с курсантскими погонами на плечах обнимали его и целовали, прощаясь. Николай Алексеевич к этому времени был уже капитан, обзавелся семьей. Но, пробыв с нами шесть лет, вырастив из двенадцатилетних мальчуганов юношей, начать все сначала не смог. И ушел из училища на другую должность. К сожалению, Николая Алексеевича уже нет в живых.
Конечно, в каждой роте, в каждом классе были свои Казаковы. Большим уважением пользовались в училище такие офицеры, как В. Туркин, Г. Карпеченко, Г. Щепетьев. В нашей роте, но в другом классе бессменным воспитателем был Иван Гаврилович Гаврилов. Веселый остроумный человек, которого все любили. Служили в училище и другие хорошие офицеры. Но все-таки для нашего класса лучше Казакова не было.
Такой же добрый след в наших душах оставил и начальник училища. Я не помню ни одного случая, чтобы капитан первого ранга Николай Георгиевич Изачик на кого-то повысил голос. Это была сама справедливость. Всегда в гуще ребят находился начальник политотдела Морозов. Веселый, доступный, Петр Степанович всю войну провел на кораблях Северного флота.
Мне довелось на собственном опыте убедиться в мудрой человечности моих старших начальников. В одно из увольнений я очень спешил в Дом культуры на улицу Герцена, где в то время работала мама. Спешил из-за того, что боялся опоздать на концерт Утесова. Трамвай полз через Кировский мост. Чтобы выиграть время, я спрыгнул на ходу, так как дальше вагон заворачивал к Летнему саду, а мне нужно было делать пересадку на трамвай, идущий вправо, на улицу Халтурина. Пустился я бегом, а навстречу милиционер.
Почему нарушаете, товарищ матрос? Прыгаете на ходу с трамвая?
Я стал объяснять, что спешу «на Утесова», опаздываю. На милиционера это не произвело никакого впечатления.
Предъявите увольнительную.
Тут я завелся:
Не предъявлю, не имеете права!
Имею, предъявите!
Дальше больше. Возник конфликт. Милиционер предложил мне пойти в отделение. Я, естественно, отказался.
Как всегда в таких случаях, вокруг собралась толпа. Мне сочувствуют. Тогда постовой стал дуть в свисток, и на его трели подошел милицейский патруль во главе с младшим лейтенантом. Начальник патруля сказал, что, если я не пойду в отделение сам, меня туда доставят силой. Сошлись на компромиссе: в отделение я не пойду, если предъявлю увольнительную записку. Предъявил. Патруль ушел, а милиционер подробно выписал все мои данные. Никакие извинения его не трогали.
На концерт опоздал, да и настроение уже было испорчено. Конечно, я был виноват. И скажи я об этом сразу милиционеру, конфликта не было бы. Но взыграла во мне гордыня: «Как же, я моряк, фронтовик, и вдруг милиционер!» Мое самолюбие обошлось мне дорого, и я был проучен на всю жизнь.
Прибыв из увольнения, я никому о происшествии не доложил. Ведь через два дня начинались зимние каникулы. Я благополучно уехал домой, и вот через несколько дней к нам в дверь стучится Гриша Михайлов и говорит, что меня срочно вызывают в училище. Что случилось? Мать заохала. У меня же закололо сердце догадался, откуда такая срочность. Приехал в училище, доложил офицеру-воспитателю о прибытии.
Ты что там натворил? спросил Казаков.
Да ничего, товарищ лейтенант.
Как это ничего?! Пришла бумага, что ты избил двух милиционеров и был доставлен связанным в милицию.
Я обомлел.
Не было этого, товарищ лейтенант!!!
И я подробно рассказал, как было дело.
Ладно, сказал Казаков, за то, что вовремя не доложил, будешь вместо оставшихся дней отдыха снег чистить. А там разберемся
В первый же день занятий во время урока в класс вошел рассыльный и громко объявил, что меня вызывает к себе начальник училища. В наступившей тишине я медленно встал из-за парты и, попросив у преподавателя разрешения выйти из класса, направился в кабинет начальника училища. Не чуя под собой ног, вошел в кабинет. Кроме Изачика там был и начальник политотдела капитан второго ранга Морозов. Доложил о своем прибытии. Стою.
Первым нарушил тишину Изачик.
Ты действительно Иванов Виктор Петрович? спросил он удивленно.
Так точно, отвечаю.
Что-то не верится мне, говорит начальник училища. А ты понимаешь что-нибудь? спрашивает он Морозова.
Тот засмеялся и говорит:
Пожалуй, Николай Георгиевич, я кое-что начинаю понимать.
Я стоял навытяжку. Голова от напряжения у меня слегка кружилась. Наконец начальник училища сказал:
Ну, доложи, что у тебя там вышло с милицией?
Я коротко, без утайки поведал, как было дело.
Ну, а теперь послушай, какие пришли в училище документы, сказал Изачик.
Я с ужасом выслушал прочитанные Николаем Георгиевичем бумаги. Там был рапорт милиционера, рапорт начальника патруля, рапорт дежурного по отделению милиции и, наконец, письмо из городского управления милиции. Тяжесть моих прегрешений из документа в документ все возрастала. В последнем письме товарищи из милиции уже забыли, что я мальчик, нахимовец. Я превратился в матроса, который оказал сопротивление милицейскому патрулю, причем двоих избил. В письме требовали отдать меня под суд и о принятых мерах сообщить на Дворцовую площадь.
Жаль, что авторы письма меня не видели. Может быть, тогда бы задумались, как может маленький, щуплый четырнадцатилетний подросток избить двух взрослых милиционеров? Но бумага есть бумага. На нее нужно реагировать. И здесь еще раз проявилась человечность начальника училища и начальника политотдела. Отпуская меня на занятия, капитан первого ранга Изачик сказал, что взысканием мне за проступок будет лишение трех дней отпуска, которые я потерял, когда меня отозвали в училище. По этому поводу будет издан приказ по училищу.
Главное, напутствовал меня начальник училища, чтобы ты, Иванов, понял: никогда ничего не надо скрывать, а всегда честно во всем признаваться. Всякая ложь, даже маленькая, может привести к тяжелым последствиям.
Эти слова начальника училища я запомнил на всю жизнь.
На другой день во время обеденного перерыва перед строем роты был зачитан приказ, живописавший мое «преступление» в самых мрачных красках. Последний параграф гласил: «Копию настоящего приказа отослать матери воспитанника Иванова».
Это было самое ужасное.
После уроков Николай Алексеевич Казаков вызвал меня в канцелярию и сказал:
Вот что, Иванов, мать у тебя хворая, расстраивать ее не будем. Копия будет лежать в сейфе. Но если еще раз проштрафишься, придется все-таки бумагу отослать.
Со слезами на глазах я поблагодарил Николая Алексеевича за заботу о матери и дал ему слово, что подобного со мной больше не повторится. Слово свое я сдержал, и в день выпуска из училища Казаков при мне порвал этот злополучный документ.
Вот за такую человечность мы и чтили своих начальников. Кроме командиров рот, офицеров-воспитателей и старшин занимались с нами и учителя.
Историю нам преподавал бывший полковник-артиллерист Егоров Михаил Васильевич.
Я тоже начинал с артиллерии. Наш гаубичный полк, преобразованный в тяжелую гаубичную артиллерийскую бригаду разрушения, вместе с дивизией Егорова брал Кенигсберг. Историк хорошо знал командира моего полка Несветайло. Но общее прошлое не влияло на оценки моих знаний. Историю я любил и считался одним из лучших учеников класса. К сожалению, Егоров подорвался на охоте на немецкой мине и надолго выбыл из строя. Вместо него пришел майор Криницин Федор Федорович, энергичный, азартный человек. Однажды он до того увлекся рассказом о колхозах, что, прощаясь с нами, еще не остыв от урока, произнес:
До свидания, товарищи колхозники!
Класс, переглянувшись, среагировал мгновенно:
До свидания, товарищ председатель!
Майор недоуменно на нас поглядел, а потом, все поняв, рассмеялся. Захохотал вместе с ним и класс.
Естествознание, ботанику и анатомию у нас вела очень миловидная женщина Нина Феоктистовна Павлова. После введения воинских званий для преподавателей она носила погоны лейтенанта административной службы. Нина Феоктистовна много сил отдавала созданию специализированного кабинета, живого уголка в училище. Уже после выпуска из нахимовского, я не раз приезжал в училище, чтобы полюбоваться зверюшками живого уголка.
Английский язык нам преподавала Софья Николаевна Мещерская дочь капитана первого ранга Н. И. Мещерского, старого флотского офицера, бывшего князя. Это под командованием ее отца балтийский минный заградитель получил первым в Военно-Морском Флоте звание гвардейского за минирование Финского залива в 1941 году. После войны Мещерский командовал одним из новейших крейсеров. Софья Николаевна была очень скромная молодая женщина. Главное внимание в преподавании языка она уделяла разговорной речи. И мы благодаря ее стараниям в конце учебы очень бодро разговаривали на английском. Знаний, которые нам дала Софья Николаевна, с лихвой хватило на весь курс высшего училища, и там на уроках я преспокойно читал Дюма.
А вот с физикой у меня всегда были нелады. Видимо, где-то в самом начале я ее запустил, а потом махнул рукой, считая, что она не моего ума дело. Физику в седьмом классе у нас вел вначале капитан Донненберг Мирон Маркович, а потом майор Сотула Дмитрий Наумович. Нависла угроза, что я получу двойку по физике за четверть, а это значит буду лишен зимних каникул. Кроме того, я сильно подведу класс и своего воспитателя. Сначала я получил одну двойку, затем другую. Все надежды я связывал с последней, решающей контрольной. На пальцах написал все формулы. Формулами были исписаны и все грани толстого красного карандаша. Может быть, у кого-то и прошло бы, но не у капитана Донненберга. Вскоре он ко мне подошел. Вначале осмотрел карандаш, потом попросил растопырить пальцы, затем спокойно подошел к своему столу, поставил мне в журнал «кол» и удалил из класса. Дело приняло плохой оборот. В тот же день меня вызвал в канцелярию роты Николай Алексеевич Казаков и сказал, чтобы я выбирал: либо двойка в четверти и лишение зимнего отпуска, либо устная сдача по всему разделу физики один на один с Донненбергом. С большим трудом он договорился об этом с преподавателем. Срок на подготовку два дня. Выбирать не приходилось. Я начал готовиться. Конечно, двух вечеров для подготовки материала за всю четверть мне было явно мало. И я стал учить ночью. Чтобы не заснуть в спальном корпусе, куда мы не так давно переехали, я, лежа на полу, ползком передвигался из одного конца коридора в другой на глазах изумленного дневального, который про себя решил, что я рехнулся. Как бы там ни было, но я за два дня и две ночи вызубрил весь материал, в большинстве не понимая его сути. Взял все задачи из трех предыдущих контрольных и тоже их практически вызубрил. И вот я с глазу на глаз с Донненбергом. Что ни вопрос, я как автомат отвечаю, что ни задача без запинки решаю. Капитан Донненберг был изумлен.
Ты что, Иванов, раньше специально притворялся? Ведь не мог же ты все это выучить за два дня?
А я смог. Результатом этой колоссальной напряженной работы стала тройка в четверти. Я ликовал, класс за меня был рад. Николай Алексеевич сдержанно похвалил. Но рано я радовался. На годовых экзаменах физика снова здорово подвела. Как я ее ни зубрил, но охватить все, что пропустил в течение года, не мог. И вот наступили экзамены. Хоть и стыдно, но сегодня могу признаться, что по билету мне передали шпаргалку. Я с нее все старательно переписал сначала на лист, а потом на доску. Когда дошла моя очередь отвечать, добросовестно все прочел. Донненберг похвалил.
Вот вы, Иванов, все здесь правильно сказали, но вот в одном месте оговорились
Я стал извиняться за то, что оговорился. Но Мирон Маркович перебил меня и сказал:
Оговорились вы как раз правильно, и я хочу только кое-что уточнить, чтобы решить, поставить четыре или пять.
Однако уточнения не получилось, ибо ни на один из дополнительных вопросов я не ответил. Капитан был в некоторой растерянности.
Хорошо, подумав, сказал он, напишите единицу силы во всех системах.
Я бодро написал, что единицей силы в системе МТС является тонна, в МКС килограмм, а в CGS забыл. Просто вылетело из головы. А тут еще ребята стали мне помогать: кто шепчет, кто пишет на листочек и показывает. Я то одно напишу на доске, но, слыша за спиной цыканье, стираю, то другое опять невпопад.
Наконец ко мне повернулся Донненберг и спросил, написал ли я единицу силы. Я показал на доску.
А в системе CGS? спросил преподаватель.
В голове у меня провернулось с десяток подсказок, и я, отчаявшись, выдавил что-то среднее «жердина».
Как-как? переспросил изумленный Донненберг.
Я смущенно повторил: «жердина», хотя по выражению лица преподавателя понял, что не угадал. Посмотрел на товарищей. Те держались за животы и с трудом сдерживали смех.