Как-то раз мы играли около дома, и один человек в военной форме вызвал у нас подозрение. Я побежал к Аларчину мосту и сказал постовому милиционеру, что кто-то подозрительный ходит, все осматривает и что-то записывает. Милиционер подошел к нему, проверил документы. Оказался товарищ из МПВО. Он подыскивал место для сооружения на углу улиц Мастерской и Союза Печатников газоубежища. Мы, как говорится, переборщили.
Обычно при воздушной тревоге прерывалась радиопередача, раздавался вой сирены и диктор объявлял: «Внимание! Внимание! Говорит штаб местной противовоздушной обороны города Ленинграда! Воздушная тревога! Воздушная тревога!» Мы, мальчишки, выскакивали на улицу и бегали по дворам, проверяя, у кого в окнах плохая светомаскировка. Если где-то замечали даже узкую полоску света, немедленно бежали в эту квартиру и требовали, чтобы были поправлены шторы. Эту работу нам обычно поручал управдом нашего ЖАКТа. Следили мы очень старательно, и жильцы дома к нашим замечаниям всегда прислушивались. Иногда сирену по радио дублировали во дворе. Делали это более взрослые ребята. Они брали ручную сирену, похожую на шарманку, крутили ручку, и сирена выла, леденя душу.
Дежуря на крышах, мы умудрялись собирать и коллекционировать осколки зенитных снарядов. Гордились, у кого их больше и чей самый большой.
Восьмого сентября 1941 года воздушную тревогу объявили ближе к вечеру. Было светло, солнце еще не село. Как всегда, мы поднялись на крышу шестиэтажного дома. Сверху хорошо был виден город. И вдруг мы заметили большую группу немецких самолетов. Это было так неожиданно, что вначале мы подумали летят свои. Но вокруг самолетов уже заклубились облачка разрывов стреляли зенитки. Послышались взрывы бомб. С крыши мы наблюдали, как в стороне Московского района взметнулось вверх пламя, повалил черный дым. Впечатление было такое, как будто горит весь район. Бомбы упали и в других местах. Это был первый большой налет на Ленинград.
После отбоя воздушной тревоги мы побежали к Обводному каналу, к месту сильного пожара. Там уже было много пожарных и санитарных машин. Милиция к пожару близко никого не подпускала. Мы с ребятами не знали, что горит. В толпе говорили, горят какие-то хранилища и сахарный завод. Видимо, это и были знаменитые Бадаевские склады, о которых мы потом в голодную блокадную зиму столько раз вздыхали: «Вот если бы не разбомбили Бадаевские склады, не было бы голода», «Вот если бы склады были под землей, то они не сгорели бы» Все считали, что на этих складах собраны несметные запасы продовольствия, которых хватило бы на несколько лет. Ругали тех, кто не уберег их. Конечно, мы многого не знали и значение Бадаевских складов сильно преувеличивали. После войны я читал книгу «Ленинград в блокаде» Д. В. Павлова, который в годы войны работал у нас в качестве уполномоченного Государственного Комитета Обороны по обеспечению населения города и войск фронта продовольствием. Он пишет, что такие слухи не соответствовали действительности. На Бадаевских складах хранились продукты для повседневного расхода. От огня погибло около трех тысяч тонн муки и не более семисот тонн сахара.
В моей судьбе пожар на сахарном заводе сыграл свою роль. Когда начался голод и уже выпал снег, я с саночками снова пришел к месту пожара. По совету знающих людей я с ребятами стал выковыривать из земли куски лавы горелого сахарного песка, который, расплавившись, впитался в землю. Не скажу, чтобы это нас насыщало, но помню, как мы с мамой жадно сосали ту землю, благо она была немного сладкой.
В первых числах сентября начались артиллерийские обстрелы. Вначале мы не могли понять: что за взрывы. Вроде воздушной тревоги не объявляли. Потом, когда рядом с нашим домом взорвались два снаряда, поняли, что фашисты начали артиллерийский обстрел города. Конечно, разрывы снарядов на улицах были для нас полной неожиданностью. Мы и подумать не могли, что немцы подошли так близко к Ленинграду. Стали объявлять по радио: «Внимание! Внимание! Говорит штаб местной противовоздушной обороны. Район подвергается артиллерийскому обстрелу!» Потом на тех сторонах улиц, которые были обращены в сторону переднего края, появились надписи: «Граждане, при артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна!» Одна из таких надписей сохранена и сегодня на одном из домов Невского проспекта, как напоминание о тех суровых и опасных днях.
Впервые убитого при артобстреле я увидел в конторе ЖАКТа. Два снаряда, которые разорвались недалеко от нашего дома, попали в канал Грибоедова. Шли по набережной два мальчика. Одного, лет двенадцати, ранило в руку, а второму осколок попал в грудь, и он был убит. Раненый мальчик плакал, а убитого положили на стулья и потом вызвали его родителей.
Воздушные налеты и артобстрелы стали каждодневным явлением. Так и чередовалось: воздушные бомбардировки ночью, артиллерийские обстрелы днем. И так дни, недели, месяцы
В книге Н. Жданова «Огненный щит» приведены такие данные: с начала сентября по конец ноября Ленинград обстреливали 272 раза. В сентябре на улицах города разорвалось 5 364 снаряда, в октябре 7 590, в ноябре 11 230.
Бывало, фашистские артиллеристы держали нас в убежище без малого сутки.
На картах гитлеровцев, кроме важных промышленных объектов, были занумерованы больницы, музеи, памятники. Даже Дворец пионеров значился под номером 192.
После войны я в какой-то книге видел схему Ленинграда, на которой кружочками были отмечены места, подвергавшиеся наиболее интенсивным обстрелам и воздушным бомбардировкам. Район, где мы жили, помечен несколькими кружочками. Это объясняется тем, что здесь находился Адмиралтейский завод, да и передний край проходил сравнительно недалеко.
И сегодня, спустя много лет после войны, многие здания в городе хранят на себе отметины от этих варварских обстрелов. На Аничковом мосту, на одном из гранитных постаментов, где установлены знаменитые кони Клодта, прикреплена металлическая пластина с надписью:
«Это следы одного из 148 478 снарядов, выпущенных фашистами по Ленинграду в 19411944 гг.».
Мы продолжали дежурить на чердаках. Ночью стоишь на крыше, переговариваешься в темноте с ребятами, чутко прислушиваешься к гулу самолетов, стараясь определись по звуку, свой или чужой. Немецкие самолеты мы определяли быстро. У них был характерный надрывный вой моторов.
И вот в лучах прожекторов взблескивает серебристый силуэт вражеского самолета. К нему тянутся трассы крупнокалиберных пулеметов, рвутся вокруг зенитные снаряды. Стоит страшный грохот от взрывов бомб и пальбы наземной и корабельной артиллерии. На крышу как горох сыплются осколки снарядов. Теперь мы уже их не коллекционировали хватало неразорвавшихся зажигательных бомб. После каждого налета на крыше всегда лежали скатившиеся в желобок одна или несколько маленьких алюминиевых бомб. Я даже принес две штуки домой. Помню, взял одну и, ничего лучшего не придумав, полез с ребятами на крышу трехэтажного дома и сбросил бомбочку во двор на камни. Она сработала и загорелась. Перепугавшись, мы сбежали вниз и стали тушить бомбу песком. Об этом стало известно милиции. В отделение вызвали маму. Не знаю, что ей сказали, но пороли меня в тот день знатно. И за дело. До сих пор с ужасом иногда думаю, а если бы бомба сработала дома? Страшно представить, к чему бы это привело. Я дал слово матери, что никогда больше не подниму ни одной железяки. И с тех пор подобных шуток не позволял.
Вместе с товарищами мне не раз приходилось тушить «зажигалки» на чердаках. Немецкие летчики швыряли их пачками. Часть падала во двор, часть на крыши. Сначала бомба шипела, потом из дырочек в носовой части сыпались искры, а затем вытекала огненная лава бомба начинала гореть. Хватаешь ее клещами и либо окунаешь в бочку с водой, либо суешь в ящик с песком. И вода и песок были на каждом чердаке. Главное успеть затушить бомбу до того, как она разгорится. В октябре я затушил две «зажигалки».
Дежуря на чердаке, я начал потихоньку от матери курить, на чем в один прекрасный день и был пойман ею.
Когда начались ежедневные бомбежки и обстрелы, изменилась и ребячья жизнь нашего двора. Немцы обычно начинали очередной налет на город вечером. К этому времени мы расходились по домам, прощаясь, как взрослые, не зная, будем ли живы к следующему утру
Я уже говорил, что мама была комендантом бомбоубежища.
Это было не специально построенное укрытие. Расчистили подвал шестиэтажного дома, где до войны хранились дрова, все покрасили и побелили. Поставили длинные деревянные скамейки, повесили керосиновые лампы «летучие мыши». Со стороны Мастерской улицы полуподвальные узкие окна заложили кирпичом, входную дверь обили железом. Пока не начался сильный голод и люди способны были ходить, во время воздушных тревог в бомбоубежище набиралось полно народу. Приходили целыми семьями, с детьми. Как мог, я помогал маме. Кому воду принести, где маленькой девочке или мальчику сказку рассказать, рассмешить.
В убежище свое мы верили. Все-таки над нами шесть этажей крепкого старинного здания. Правда, когда осматривали разбомбленные фашистскими летчиками дома, видели, что и такие крепкие дома разрушаются до основания. Но каждый надеялся, что до подвала бомба не достанет. Подвал в крайнем случае засыплет, а потом откопают.
Кроме подвала шестиэтажного корпуса были также оборудованы под бомбоубежище и подвалы трехэтажных корпусов. И все эти убежища, их состояние, запасы воды, инструменты были предметом заботы мамы как коменданта. И как бы она себя плохо ни чувствовала, даже в самые голодные месяцы, по тревоге всегда была первая на своем боевом посту либо в бомбоубежище, либо рядом с входом в него под аркой дома.
В конце 1943 года, вместе с тысячами ленинградцев маму наградили медалью «За оборону Ленинграда», а после войны медалью «За трудовую доблесть в Великой Отечественной войне 19411945 гг.».
Перед входом в бомбоубежище я белой краской написал на стене: «Да здравствует Красная Армия!» Прошло лет двадцать после войны, а надпись все еще виднелась
Пока не начался голод, жильцы во время бомбежек собирались либо в бомбоубежище, либо в подворотне. Потом уже к взрывам привыкли, да и вставать с постели голодному было трудно, так что многие оставались дома. Осенью стали снижать нормы выдачи хлеба, не хватало и других продуктов. Голод все острее давал о себе знать.
В сентябре кто-то из старших ребят по дворе предложил поехать в район Красненького, недалеко от которого проходил передний край обороны, и набрать в мешки капусты. Все равно ее там никто не собирал. Идею поддержали, и вот пацанов десять с нашего двора поехали на трамвае за Нарвские ворота. Доехали до конечной остановки, несколько километров пробирались пешком, пока не вышли на капустное поле. Какие-то военные устанавливали там орудия. Они не возражали, чтобы мы собирали капусту. Мы быстренько наполнили мешки кочанами. И вдруг начался артиллерийский обстрел. Чтобы легче было ползти, я часть кочанов выбросил, осталось штук шесть. Подошли к трамваю, видим: милиция требует всю капусту из мешков вынуть и оставить. Кинулись мы, кто куда. Не помню уже, как я добрался домой. Но пару кочанов я все-таки притащил. Больше таких вылазок мы не устраивали
В связи с военной обстановкой в городе не работало уличное освещение, не горели лампочки во дворах, подъездах и на лестницах. Окна в комнатах закрывались светомаскировкой. Не помню, откуда это взялось, может быть, пошло по приказу, но мы все стали носить на верхней одежде светящиеся кругляшки вроде жетонов. Они представляли собой пластмассовые кружочки, покрытые фосфором. Идет человек, а кругляшок на одежде светится.
В конце сентября мама договорилась с друзьями нашей семьи, жившими недалеко от Московского вокзала, на Гончарной улице, переехать к ним. Ей казалось, что там мы будем дальше от переднего края и снаряды туда не долетят. Это, конечно, было наивно. Но тогда мама в это верила. У друзей мы прожили три дня и, после того как и там стали рваться снаряды, вернулись домой. Мама сказала, что больше никуда не поедем. Будем жить дома. А там будь что будет
Запомнилось мне 7 ноября. Накануне вечером мы слушали трансляцию торжественного заседания из Москвы. С докладом выступал И. В. Сталин. Навсегда остались у меня в памяти его слова о том, что враг черной тучей навис над Ленинградом, он напрягает все силы, чтобы захватить город Ленина. Но планы фашистов потерпят провал и никогда не сбудутся. Слова: «Наше дело правое, победа будет за нами» вызвали у всех душевный подъем и веру в победу.
В ночь на 7 ноября фашисты решили преподнести ленинградцам «подарок». Их бомбардировщики сбрасывали на город тысячекилограммовые бомбы. Бомбы падали на дома с душераздирающим воем. Говорят, для пущего страха гитлеровцы кидали рамы и пустые бочки с дырами, чтобы вой был сильнее. Мы с мамой и соседями стояли под аркой дома. Внезапно раздался страшный вой. Это выла сброшенная фашистским летчиком бомба. Вой был такой, что казалось, она летела прямо в наш дом. Все в ужасе прижались к каменным стенам. Раздался сильный взрыв. Стало светло как днем. Земля ушла из-под ног. Взрывная волна швырнула меня на землю. Когда вскочил, то на мне не было шапки, а на пальто не осталось ни одной пуговицы. Под ногами хрустели осколки стекол, вылетевших из окон. Всех, кто стоял под аркой, раскидало по земле. Слышу плачущий голос мамы:
Витя, Витя! Где ты, сынок?
Тут я, мама, живой!
И тут же на крышу дома и во двор упали десятка два небольших зажигательных бомб. Еще не опомнившись от близкого взрыва, все кинулись тушить «зажигалки». Наутро выяснилось, что бомба разрушила полностью дом на другой стороне канала Грибоедова, как раз напротив нас. В нашем доме, в окнах, выходящих на набережную, не осталось ни одного целого стекла. В комнатах были сорваны с петель двери.
Но ни обстрел, ни варварские бомбежки, ни голод не могли сломить дух ленинградцев. Каждый жил одной мыслью: отстоять город от фашистов.
Между тем голод становился все нестерпимее. Наступили холода. Не было дров. Рядом с нашим домом на канале Грибоедова стоял деревянный мост, в него попала бомба и не разорвалась. После этого его начали разбирать на дрова. Я с мамой тоже приволок домой одно бревно.
В очередной раз снизили норму выдачи хлеба 20 ноября. Теперь я и мама получали только по 125 граммов хлеба. И больше ничего. Много написано об этих 125 граммах. Но понять, что это был за хлеб, может лишь тот, кто пробовал его сам. Этого хлеба, состоявшего на две трети из целлюлозы, древесной коры, отрубей и прочих примесей, сырого, черного, мне не забыть до конца своих дней.
В одной из книг я прочел, что человеку в сутки нужно около трех тысяч калорий. Так вот 125 граммов хлеба составляют всего двести калорий. Над жителями города нависла угроза голодной смерти. Если к этому прибавить холод, отсутствие воды, дров, электричества, неработающую канализацию, то станет понятным, какие лишения выпали на долю ленинградцев.
В больнице имени 25-летия Октября работал брат моего отца, дядя Семен. Семья его осталась в оккупации на Псковщине. Однажды в ноябре он принес нам немного картошки. То-то было радости! Картофельные очистки мама мыла, пропускала через мясорубку и пекла оладьи. Царская еда! Я говорил маме:
Зачем же мы раньше очистки выбрасывали? Вот кончится война, никогда не будем этого делать.
Но к сожалению, и очистки скоро кончились.
Замерз водопровод, отключили электричество, не стало дров. Не работали бани, прачечные, парикмахерские. И как на зло, первая блокадная зима выдалась лютой. Морозы стояли градусов под сорок.
Положение становилось отчаянным. Однако мама не падала духом. В комнате установила железную печку-«буржуйку». Вместо электролампочки приспособила коптилку: взяла стеклянный пузырек, наполнила его керосином, вставила фитиль. Конечно, такая коптилка чадила, но было светло. На дрова пустили мебель: стулья, табуретки, стол. Но и это кончилось. И тогда, отчаявшись, я написал письмо первому секретарю Ленинградского обкома партии Андрею Александровичу Жданову, в котором рассказал о нашем тяжелом положении и просил помочь с дровами. Не знаю, до кого оно дошло, но это было в январе военные вдруг привезли нам кубометр дров. Это были толстые длинные бревна, Все сложили на полу в кухне. Пилить уже не было сил. Забивали в бревно колун и по нему били обухом топора. Так удавалось его расщепить. Этими щепками топили.
На карточки давали толику сахарного песка. Мама из него варила сахар и давала мне сосать.
Стали менять одежду на хлеб. Помню, приходил какой-то милиционер, жена которого, как говорила мама, работала на хлебозаводе. И вот мы в обмен на хлеб отдали ему всю имевшуюся в доме одежду, отдали папины довоенные костюмы и пальто. Поменяли патефон. Остался мой баян. Несмотря ни на что, мы решили его сохранить.