Дорога по льду позволила уже к 25 декабря увеличить норму выдачи хлеба. Эта счастливая весть мгновенно облетела весь город. Все, кто мог ходить, вышли из домов, чтобы разделить общую радость. Мы обнимали и целовали знакомых и незнакомых, плакали от счастья. Тот день незабываем! Каждый из нас почувствовал в той прибавке провал вражеской блокады.
24 января 1942 года норма выдачи хлеба вновь была повышена, а 11 февраля хлебный паек увеличился еще раз.
Зимник по льду Ладожского озера действительно был Дорогой жизни. В течение четырех месяцев по ней было эвакуировано из Ленинграда более пятисот тысяч детей, женщин, престарелых и больных. С мая по ноябрь 1942 года по воде было вывезено еще около полумиллиона человек.
Тридцать километров ледовой дороги нам нужно было одолеть до рассвета. Обгоняя нас, осторожно ползли с потушенными фарами машины с продовольствием. Несмотря на мороз, дверцы распахнуты с обеих сторон, чтобы можно было выскочить, если машина провалится. На каждом километре стояли маленькие домики из снега и льда регулировочные посты. Нередко встречались вооруженные патрули. То тут, то там вдоль трассы смотрели в небо зенитные установки.
На южном берегу слышалась ожесточенная канонада. Только прибыв в Ленинград, мы узнали, что в эту ночь была прорвана блокада города, создан коридор шириной в несколько сот метров, который связал Ленинград с Большой землей по суше.
Но пока мы еще ничего не знали и приглядывались к зареву боя на южном берегу. Летели снаряды и в нашу сторону. Заслышав их свист, мы падали в снег и замирали.
В конце пути я сильно устал. Ноги отказывались идти. Километра за четыре до западного берега офицер, командовавший пополнением, остановил машину, груженную мешками с сахарным песком, и уговорил водителя взять меня и еще четырех заболевших бойцов.
На пути к Осиновцу случилось ЧП. Машина, на которой мы ехали, проезжала мимо одного из регулировочных пунктов, как вдруг дорожный патруль стал сигналить шоферу: «Остановись!»
Один из солдат, ехавших в кузове рыжий, в замусоленной шапке, перегнулся через борт и стал умолять шофера не останавливаться. Мы ничего не поняли. Патрульные, видя, что шофер не подчиняется приказу, стали стрелять в воздух. Шофер затормозил. Рыжий был белее мела. Он торопливо высыпал из карманов шинели сахарный песок. И тут мы все поняли: он продырявил один из мешков и сделал себе запасец за счет голодающих ленинградцев.
Ах ты гнида! сплюнул пожилой боец и, не говоря больше ни слова, ударил вора в лицо.
Тот только жалобно всхлипнул:
Не погубите, братцы!..
Но тут подбежали патрульные. Они, оказывается, раньше нас заметили, как конопатый курочит мешок, и сняли вора с машины.
Дорога освещалась только слабым лунным светом. Наконец взору открылся полосатый Осиновецкий маяк, а затем и пологий ленинградский берег. Я облегченно вздохнул: ну вот, снова дома!
Когда нам осталось до берега метров триста, машину остановили для проверки документов и груза. После проверки шофер разогнал машину, и мы с трудом преодолели крутой подъем.
Работа шоферов на ледяной трассе была тяжелой и героической. Под разрывами бомб и снарядов в лютую стужу, в метель, ежеминутно рискуя провалиться под лед, они вели машины с тузами, в которых так нуждался Ленинград. О шоферах Ладоги ходили легенды. Мне рассказывали, как один водитель, у которого заглох двигатель, чтобы его разогреть, снял рукавицы, облил их бензином и поднес к мотору. Сам же крутил без передышки заводную ручку. Двигатель он завел, но пламя от рукавиц обожгло ему кисти рук. Адская боль не позволяла держать баранку руками. Тогда он повел машину, упираясь в руль локтями, но мешки с мукой довез.
Этот случай описала в стихах ленинградская поэтесса Ольга Берггольц:
И было так: на всем ходу
Машина задняя осела.
Шофер вскочил, шофер на льду.
Ну, так и есть мотор заело.
Ремонт на пять минут пустяк.
Поломка эта не угроза.
Да рук не разогнуть никак:
Их на руле свело морозом.
. . . . . . . . . . . . . . . . .
И вот в бензине руки он
Смочил, поджег их от мотора,
И быстро двинулся ремонт
В пылающих руках шофера.
Вперед! Как ноют волдыри!
Примерзли к варежкам ладони.
Но он доставит хлеб, пригонит
К хлебопекарне до зари.
Ленинградское небо
В новом полку нас встретили хорошо. Перед пополнением выступил начальник штаба майор Агарин; он поздравил нас с прибытием в 3-й полк аэростатов заграждения Ленинградской армии ПВО. Рассказал о большом значении аэростатов воздушного заграждения в системе противовоздушной обороны Ленинграда. Аэростаты прикрывали подступы к городу со всех направлений, да и сам город. Одно из направлений прикрывал наш полк.
И тут я понял, что меня, мягко говоря, обманули. Ведь я ехал на Ленинградский фронт, надеясь воевать в авиационном полку. Видел себя, по меньшей мере, в кабине самолета стрелком-радистом и вдруг аэростаты. Подвел меня старший лейтенант, да и летные эмблемы в петлицах сбили с толку. Но армия есть армия, и приказ о назначении обсуждению не подлежит, тем более что я уже был зачислен в полк «для дальнейшего прохождения службы».
После войны в Центральном архиве Министерства обороны СССР я обнаружил любопытный документ. Это был приказ по 3-му полку аэростатов заграждения от 22 января 1943 года. В одном из параграфов было сказано:
«Ефрейтора Иванова В. П., прибывшего из Вологодского пересыльного пункта 21501 для прохождения дальнейшей службы, зачислить в списки полка и на все виды довольствия при 1-м учебном отраде в должности красноармейца-воздухоплавателя с 21 января 1943 года».
Начались занятия в учебном отряде. Мы проходили военную и специальную подготовку. Отряд возглавлял воентехник первого ранга Полозов, его замполитом был Пушкин, а старшиной отряда Татаринцев.
Меня назначили в третье звено, которым командовал красноармеец Михаил Филиппович Тимофеев. Тимофеев был личностью необычной. Меня поразило то, что он, простой красноармеец, носил именной маузер. Ведь рядовым такое оружие не полагалось. Потом, когда я сдружился с Михаилом Филипповичем, он мне рассказал, что был летчиком, капитаном, но из-за аварии его судили, разжаловали и послали в штрафную роту. После ранения он был назначен в наш полк.
Я никогда не спрашивал Тимофеева, из-за чего он попал в штрафную роту, хотя не мог понять, как такой смелый и хороший человек угодил в преступники.
Однажды после сильного артобстрела мы хоронили погибших однополчан. Я не в силах был смотреть на яму в мерзлой земле и ушел в землянку. Там застал Тимофеева, плечи его вздрагивали. Мне показалось, что он плачет.
Что с тобой, Михаил Филиппович? спросил я тревожно.
Не везет мне, Витек, вздохнул Тимофеев. Жизнь с самого начала наперекосяк пошла Вот и сегодня схоронил очень хорошего человека
Я понял, о ком он говорит. Среди убитых была машинистка Люда, из-за которой Тимофеев частенько пропадал в штабе.
Я сидел, не зная, чем утешить Михаила Филипповича. Мне было жаль всех погибших одинаково. Ему же одна из смертей была особенно горька
Свернув самокрутку, Тимофеев продолжал:
И в штрафную-то я попал по-дурацки Возвращался с боевого задания, выпустил шасси и пошел на посадку. И вдруг на летное поле выехала легковушка. Отвернуть не успел и при посадке рубанул крылом по кабине. В машине сидел полковник. Погиб Дернуло же его выезжать на полосу!..
Мне было жаль Михаила Филипповича. Именной маузер, полученный от наркома Ворошилова еще до войны, говорил сам за себя.
За этот маузер Тимофееву частенько попадало от командира полка подполковника Кононова. Тот требовал, чтобы Тимофеев сдал маузер на склад боепитания, так как рядовым такое оружие не положено. Смешно было наблюдать, как Михаил Филиппович прятался от командира полка, чтобы избежать лишнего выговора.
Мне очень хотелось пострелять из маузера. Ведь такое оружие я раньше видел только в кино. Стоило большого труда уговорить Тимофеева разрешить мне это сделать. Пошли в лес, и там я несколько раз выстрелил. Самое сильное впечатление на меня произвела возможность пользоваться маузером, как карабином. Для этого рукоятка маузера с помощью специального приспособления крепилась к деревянной кобуре.
Михаил Филиппович очень переживал свое разжалование. Во время наших общих командировок в Ленинград он вынимал из карманов капитанские шпалы и просил меня закрепить их на петлицах. Отказать я не мог. Конечно, это было серьезным нарушением дисциплины. Понимал это и сам Тимофеев? Он виновато вздыхал и говорил, что не сможет пережить позора, если кто-нибудь из знакомых встретит его в городе в звании рядового. Сложнее Михаилу Филипповичу стало, когда ввели погоны. Он почему-то надел погоны старшины. Не знаю, чем бы все это кончилось для него, но летом 1943 года Тимофеев был восстановлен в звании и отправился снова в истребительную авиацию. После войны я наводил о нем справки. Мне сказали, что он погиб в бою.
27 января мне исполнилось двенадцать лег. В тот праздничный для меня день произошло еще одно событие: вместе с прибывшим пополнением я принял воинскую присягу. И хотя в 577-м артиллерийском полку я уже принимал присягу, мне сказали, чтобы я сделал это вторично, так как в документах не осталось соответствующей записи. Вот так я и присягнул дважды.
Учеба в отряде была короткой. Уже в начале февраля мы были распределены по подразделениям. В прежнем полку я был связистом, и это определило мою специальность на новом месте. Меня назначили во взвод связи, в отделение, которым командовал младший сержант Петр Поликарпович Заостровцев. Пополнение связистов принимал командир взвода младший лейтенант Холодный. Многие детали я уже позабыл. Но недавно мне напомнил их сам Холодный, с которым мы встретились после сорокалетней разлуки. Помогла нам увидеться статья «Юнбат Иванов», опубликованная в «Комсомольской правде» в октябре 1982 года.
Встреча наша была сердечной и очень волнующей. Мне позвонили из «Комсомольской правды» и сказали, что в редакции находится мой фронтовой командир взвода Николай Александрович Холодный, который меня разыскивает вот уже сорок лет. От волнения у меня даже перехватило горло. Я попросил дать Холодному трубку, но разговора у нас не получилось. Одни спазмы и слезы. Я пригласил Николая Александровича к себе и вышел его встречать.
И вот я вижу своего бывшего командира. Прошло почти полвека. Конечно, мы изменились и не сразу узнали друг друга, но это было в первое мгновение, а затем мы крепко обнялись и, не стесняясь, заплакали. Так и стояли, обнявшись, среди моих нынешних сослуживцев.
Два дня мы провели с Николаем Александровичем, вспоминали фронт, товарищей Оказалось, он несколько раз ездил в Ленинград, разыскивая меня. Он считал, что я обязательно должен жить в Ленинграде и быть артистом, музыкантом. И совершенно не ожидал увидеть меня офицером, да еще морским.
В письме в «Комсомольскую правду» Николай Александрович сообщал, что хорошо помнит, как я прибыл в его взвод.
«Меня вызвали в штаб полка за получением пополнения во взвод связи. В штабе находились три девушки-телефонистки: Степина Майя Филипповна, Шешунова Капитолина Ивановна и Галя (фамилию не помню), а с ними мальчик в шинели с погонами ефрейтора. Он отрапортовал: «Ефрейтор Иванов. В ваше распоряжение прибыл».
Вот так я и появился во взводе Холодного. Командир отделения Заостровцев был уже дядей в летах. Опытный специалист, очень строгий, но справедливый человек. Под его руководством я многому научился. Изучил телефонную аппаратуру, научился быстро исправлять повреждения на линии, тянуть провода на столбах. Овладел «кошками»-скобами, с помощью которых лазил по столбам. Работы было много. Связь от артиллерийских обстрелов часто рвалась, и нужно было в любую погоду, днем и ночью выходить на линию и исправлять повреждения.
Вот как об этом пишет сам командир взвода в письме в «Комсомольскую правду»:
«Был случай, когда линия была оборвана осколками снаряда в нескольких местах и оперативный дежурный сообщил, что нет связи со штабом армии. Я тихонько, чтобы не разбудить Витю, вышел из землянки и пошел устранять повреждение. Шел проливной дождь, и ночь была темной. Иду по болоту, вязну в грязи и вот слышу, кто-то идет за мной. Это был Витя. Устранили повреждение, возвратились в землянку, насквозь вымокшие, сняли одежду, выкрутили и снова надели, так как сушить было негде».
И таких эпизодов много. Тяжел и опасен труд фронтовых связистов.
Вскоре после моего назначения во взвод связи случилась беда. Немцы вели интенсивный обстрел наших позиций. Оборвалась связь со штабом полка. Младший лейтенант Холодный взял меня с собой на линию. Ползком и перебежками добрались до штаба. Николай Александрович вошел в здание штаба, а мне приказал проверить аппаратуру на командном пункте полка. Не успел я спуститься в землянку, как рядом раздался взрыв. Взрывная волна сбросила меня со ступенек. Вместе с командиром полка подполковником Кононовым выбрались наверх и видим, что немецкий снаряд угодил прямо в здание штаба. Мелькнула тревожная мысль: а как же Холодный?! Ведь он только что туда вошел?!
Бросились в дымящиеся развалины. Под обломками погибли помощник начштаба полка майор Агарин, начальник штаба младший лейтенант Ребров и еще несколько человек. Наша телефонистка Майя Степина и командир взвода Холодный остались живы.
Все очень переживали гибель товарищей. Особенно было жаль начальника штаба. Это был очень требовательный и справедливый человек.
В полку говорили, что координаты штаба полка немцам передал их агент, который работал у нас в клубе фотографом по вольному найму. Вскоре его арестовали чекисты.
Этот фотограф мне не понравился с первой же встречи. Пожилой, худой, с узкими злыми глазами, он как-то отчитал меня за слишком громкую игру на баяне, которая действует, мол, ему на нервы Знал бы, кто он на самом деле, уж я бы ему «подействовал на нервы»
Не так давно я ездил в Ленинград. Нашел место, где стоял наш штаб. Здание отремонтировали, видны новые кирпичи. В землянке, где размещался КП полка, теперь погреб.
Со слезами не глазах стоял я и вспоминал погибших товарищей. Подошли жильцы, спросили, кто я. Я им рассказал, что́ здесь произошло во время войны. Невеселым был мой рассказ
Как-то меня вызвал командир полка и сказал, что война войной, а учиться по возможности мне надо. Через несколько дней начальник связи полка капитан Михаил Васильевич Жданович, поручив меня радистке нашего взвода Вере Кулемековой, приказал ей немедленно поехать со мной в город и записать меня в одну из школ.
Вера была симпатичной молоденькой девушкой, с ней у меня сложились сердечные, братские отношения. Но при всем том она являлась для меня старшей по званию младшим сержантом, командиром отделения радистов.
У девушек-радисток я бывал в гостях довольно часто. Их землянка располагалась под горкой у речки, недалеко от штаба. В землянке кроме радисток Веры Кулемековой, Нины Андреевой, Ани Егоровой жили девушки-телефонистки Майя Степина, Капа Шешунова и Зина Иванова. Тянуло к ним потому, что у них было всегда чисто, уютно и тепло. И сами девушки были коренные ленинградки, закончившие перед самой войной десятилетку. Нередко я пропадал здесь с баяном. Обычно девушки, угостив меня крепким чаем, просили сыграть что-нибудь лирическое и, усевшись на нарах, вполголоса напевали «На позицию девушка провожала бойца».
Я уже говорил, что отношения с девушками у меня были самые братские. Но вероятно, уж таков девичий характер: будучи ко мне благосклонны, они временами из-за чего-нибудь на меня дулись. Находила, как говорится, «коса на камень», и тогда мне от них перепадало. Ведь по возрасту мы не так уж и отличались: им было всего на пять-шесть лет больше, чем мне.
Как-то раз, на что-то обозлившись, я решил им «отомстить». Закрыл сверху землянки трубу топящейся печки ведром, а дверь подпер палкой. Дым из печки пошел внутрь землянки, девчата стали задыхаться от дыма. Хотели открыть дверь не тут-то было. Слышу, Вера кричит:
Открой дверь, дрянной мальчишка! Если не откроешь, все уши оборву!
Я думал, что они позвонят кому-нибудь из связистов и те отопрут дверь. Не знал я, что связь с землянкой односторонняя. Капитан Жданович, чтобы девушки не могли названивать своим друзьям, поставил им телефон без внешнего вызова.
Выждав немного и не видя, чтобы кто-нибудь пришел девушкам на помощь, я открыл дверь. Девчата, отдышавшись, устроили мне хорошую трепку, и я позорно от них бежал. Некоторое время я не только не бывал у них в гостях, а боялся даже попадаться девушкам на глаза. Но вскоре они меня простили. Не было, как говорят, счастья, да несчастье помогло. Моя «шутка» сослужила девчатам неожиданно хорошую службу: после этого случая Жданович установил в землянке двухстороннюю связь, и девушки могли общаться с «внешним миром».