Проснулся ночью от шума возле моей кровати. Сначала ничего не понял, потом пригляделся и вижу: двое ребят щупают мою форму и спорят, что у меня за знаки различия. Один мальчишка доказывал, что, раз у меня вдоль петлицы посредине идет красная полоска, значит, я старшина. Постарше говорил, что это не так: у старшины четыре маленьких треугольника, а тут в углу один большой. В конце концов они пришли к выводу, что у меня петлица ефрейтора. Дальше больше. Один пацан взял мою гимнастерку и стал на себя напяливать.
Тут уж я не выдержал и соскочил с постели:
Что вы делаете?! И кто вам разрешил трогать чужие вещи?!
Однако ребят это ничуть не смутило.
Проснулся, ефрейтор! Это хорошо, а то и поговорить вчера не пришлось, сказал паренек лет пятнадцати.
Для разговора и день есть буркнул я. Ты сам-то кто такой?
Я-то? переспросил паренек. Я Котька Лещенко одессит. А что?
Да так, просто хочу узнать, кто это такой боевой?
А ты, Вить, не задавайся! сказал дружок Котьки.
Ты хоть и герой, но и Котька кое-что видел на войне.
Это что же? спросил я.
Он в Одессе был, под румынами. Мамку его бомбой убило, а батька где-то на фронте. Котька, чтобы как-то прожить, сигаретами торговал, а то и просто милостыню просил.
Ну а здесь ты как очутился? спросил я Котьку. И что за имя такое Котька?
Паренек посмотрел на меня с некоторым удивлением:
Котька это есть Костя. Каждый знает Так меня дома и родители звали. А здесь я очутился просто. Шел, шел из-под румын по деревням, пробрался в Севастополь, когда еще там были наши, а оттуда зайцем на корабле в Тамань. Затем ехал в Туркмению, а попал случайно в Вологду.
На слово «случайно», Котька нажал особо.
Ничего себе «случайно»!
Мильтоны попутали, заметил Котькин дружок.
Я понял, что ребята здесь не простые. Это только с виду они одинаковые. Но судьба у каждого ого-го!
А отец-то у тебя где воюет? спросил я Котьку.
Где-то в морской пехоте на Севере. Я дважды убегал из детдома к нему на фронт, но оба раза ловили. Ну ничего, уж на третий раз повезет.
Ну а ты откуда? спросил я Котькиного товарища.
Я Серега Мишин, смоленский. Эвакуирован с сестренкой вместе со школой. Мама осталась в Смоленске, жива. Написала, что отец погиб на фронте. Я ведь тоже здесь не заживусь. Вместе с Котькой на Север подамся немчуру бить!
Пойдем, Витек, в уборную, покурим, У меня махра есть, предложил Котька.
Не курю я. Мне в госпитале вместо махорки изюм выдавали.
Ну и зря, усмехнулся Котька. Изюм! Да можно было махру знаешь как толкнуть? За нее не то что изюм, шоколад можно достать.
«Да, боевые ребята, подумал я. Таким палец в рот не клади. Попади Котька на фронт, наверняка бы взяли такого бедового в разведку».
Ну ладно! Не хочешь, мы одни курнем. Завтра договорим.
Завтра я с утра должен быть на пересыльном пункте. У меня же предписание.
Однако на следующий день, когда я пришел к директору детского дома попрощаться, он сказал, что есть решение командования на фронт меня не посылать, а оставить в детдоме. Сказал, что все документы у него и выдать их мне он не может.
От обиды я заплакал. Выходит, меня обманули. Отпросился в город. Директор сказал, что хоть отпускать детей в город по одному не имеет права, но для меня сделает исключение.
И вот я в городе. Расспросив, где горвоенкомат, я пошел туда. Принял меня капитан. Я объяснил ему, что со мной произошло, и попросил направить меня на пересыльный пункт для отправки на фронт. Он связался по телефону с кем-то из начальства и сказал, что есть решение на фронт меня не посылать, а оставить в детдоме.
И тут я не выдержал и заплакал. Бросил шапку и шинель на пол и заявил, что никуда отсюда не уйду, пока не будет восстановлена справедливость и меня, фронтового ефрейтора, не пошлют на пересыльный пункт для отправки на фронт. Капитан вышел из кабинета и долго отсутствовал. Не знаю, кому он доказывал, но, придя в кабинет, сказал, что командующий разрешил отправить меня на пересыльный пункт, а там будет видно.
Мне выдали документы, и я, счастливый, покинул военкомат. Было еще светло, и я решил сходить в кино. В центре города шел английский комедийный фильм «Три мушкетера», Билетов в кассе уже не было, но женщина-билетер, мило улыбаясь, сказала мне:
Проходите, товарищ военный! Мы поставим дополнительный стул.
Фильм очень отличался от романа Дюма. ДАртаньян был настоящим мушкетером, а Атос, Портос и Арамис поварами. В драках против гвардейцев кардинала они ему помогали, действуя, правда, не шпагой, а разными подручными средствами, например подвешенным на веревке котлом, где варили куриный суп. Помню, они пели шутливую песенку: «Суп, суп», ощипывая при этом курицу. Настроение у меня поднялось, я хохотал до слез.
Когда я вышел из кинотеатра, уже стемнело. Пересыльный пункт располагался на окраине, и я задумался, как туда побыстрее добраться. Вдруг вижу: сани, запряженные лошадью; в санях старичок, одетый в потертый полушубок и валенки с большими галошами. Я спросил, не в мою ли сторону он едет.
А тебе, служивый, куда? спросил дед, пряча улыбку в прокуренные усы.
До пересыльного пункта.
Ну что ж, сказал дед, до пересыльного так до пересыльного. Садись, подвезу.
Было видно, что дед обрадовался пассажиру, да еще военному. Постелил мне сенца, и мы поехали. Путь до пересыльного пункта был неблизкий. Пустив лошадку спокойной рысью, дед повернулся ко мне.
Что, видать, дело у Красной Армии плохо, раз берут в армию таких мальцов? спросил дед.
Да нет, дедушка, хватает в Красной Армии взрослых солдат. А я в армию попал случайно, добровольно.
Это как же?
Я ему рассказал, как попал в армию, о блокаде Ленинграда. Дед таких подробностей не знал и все просил снова и снова рассказать о блокаде. Подъехали к пересыльному пункту.
Храни тебя господь, сынок. Ты теперь уж себя береги. Вторая-то пуля может быть для тебя последней. Мой тебе совет: больше на фронт не ходи. Ты еще такой малец, что тебе не воевать надо, а учиться. Да по правде сказать, и мамку с батькой жалко будет, если тебя убьют.
Ладно, дедушка, не до учебы сейчас. Надо фашистов бить. Вот кончится война выучусь, еще успею.
Ну, ну, вздохнул дед, тебе решать. Эхма! Нынче все за Расею встали, и стар и млад. И я бы пошел, если бы ногу не отбили на германской.
Тепло попрощавшись с дедом, я слез с саней и зашагал к крыльцу дома. Случайно обернувшись, увидел, что дед перекрестил меня в спину. Затем, усевшись поудобнее в сани, покатил своей дорогой.
На пересыльном пункте меня распределили в комендантское отделение, которым командовал высокий усатый старшина. Выделили койку у печки, и я впервые после госпиталя спокойно уснул.
Все в отделении были фронтовики, оставленные после госпиталя по негодности к строевой службе. У меня со всеми установились самые дружеские отношения. Старшина питался не в общем зале, а в «старшинском» и на следующий день повел меня туда с собой. Официантки и повара, видимо, очень его уважали, и это уважение в какой-то степени распространилось и на меня. Когда мы приходили со старшиной, нас старались угостить чем-то вкусным.
Прибыло молодое пополнение 1925 года рождения, и меня назначили старшим одной из групп. Помню, построил новобранцев, чтобы вести их в поликлинику. Ни у кого из них не возникло сомнения, что я еще мал командовать. В их глазах я выглядел фронтовиком, прибывшим из госпиталя, ефрейтором. Наверное, со стороны было забавно наблюдать, как двенадцатилетний пацаненок вел строй в поликлинику, старательно отсчитывая: «Раз, два, три! Раз, два, три! Левой! Левой! Левой!» Парни, которые были старше меня лет на шесть, старались идти в ногу.
Затем приехали на пересыльный пункт представители одной из танковых дивизий. Начали меня уговаривать ехать с ними. Но я сказал, что хочу только на Ленинградский фронт или на Балтийский флот юнгой.
Вслед за танкистами прибыли за пополнением летчики с Ленинградского фронта: старший лейтенант и два старшины. Они предложили мне ехать с ними в полк. Я всегда любил летчиков и моряков. Уже одно то, что они летчики, да еще с Ленинградского фронта, решило все. Я согласился.
Вместе с новобранцами сел в эшелон, который должен был доставить нас к Ладоге. Дальше предстояло шагать по ладожскому льду, по знаменитой Дороге жизни в Ленинград.
Когда погрузились в теплушки, я вдруг вспомнил, что все мои госпитальные документы, деньги, а также подарки от раненых остались у директора детского дома. Доложил об этом старшему лейтенанту. Он велел мне бежать в детдом и забрать документы. Не чуя под собой ног, я побежал. Больше всего боялся, что не застану на месте директора. На мое счастье, он оказался у себя в кабинете. Документы и деньги я у него получил, а когда собрался уходить, директор сказал:
Хотя ты и торопишься, Витя, а с ребятами надо попрощаться. Ты иди во двор, а я им скажу, что ты уезжаешь на фронт.
Вскоре во дворе собрались все мальчишки и девчонки детского дома. Я им сказал, что по решению командования снова еду на фронт, бить фашистов под Ленинградом.
Одна девочка, моя ровесница, подошла ко мне и сказала, что она тоже ленинградка. Папа погиб на фронте, а мама умерла в эвакуации, так и не оправившись от голода. Осталась в Ленинграде тетя. И хотя ей в детдоме и тепло и сытно, она мечтает вернуться домой, в Ленинград. Почти каждую ночь она видит во сне маму, свой дом на Суворовском проспекте. Но пока фашистов от стен Ленинграда не отбросят, ей туда не вернуться.
Ты счастливый, Витя. Скоро увидишь Неву. Передай бойцам, чтобы быстрее гнали фашистов.
Один за другим подходили ко мне ребята. Каждый жал крепко руку и желал победы.
Котька, крепко меня обняв, незаметно сунул в карман пачку махорки.
Это солдатам отдай, от нас. Я себе достану. А на фронт все равно убегу, это ты знай. Может, где и встретимся.
Уже подойдя к воротам, я обернулся. Ребята махали руками. У многих в глазах стояли слезы. То были слезы зависти и слезы прощания. «Бей, Витя, фашистских гадов! Отомсти за наших родителей!» Вот с таким напутствием я и покинул детский дом, под крышей которого прожил сутки.
Когда вернулся на станцию, то не нашел на путях свой эшелон. В это время со станции уходил какой-то состав, и мне показалось, что это мой. Я бежал рядом с вагонами, кричал, но никого из знакомых не видел. Было уже темно, и мною овладело отчаяние. От обиды слезы навернулись на глаза. Ко мне подошел какой-то военный. Узнав, в чем дело, он сказал, что мой эшелон переведен на другой путь. Я побежал через рельсы и вскоре, к великой радости, нашел свою команду. От солдат узнал, что начальство разместилось в одном из домиков.
Вошел в домик. Увидел старшего лейтенанта и старшину. Доложил, что прибыл, что все в порядке. Напившись чаю, я вернулся на станцию, залез в теплушку и заснул на нарах. Проснулся я, когда поезд уже шел. Дорога была монотонная и спокойная, кроме одного случая, виной которому был я сам.
Иногда состав, поднимаясь в гору, замедлял ход. И вот я придумал себе игру. Держась за поручень тормозной площадки, я бежал рядом с вагоном. Все обходилось благополучно, а один раз я не рассчитал. Поезд набирал скорость, а я все бежал и никак не мог запрыгнуть на подножку. От напряжения у меня в глазах потемнело. Я понял, что совершил глупость. Собрав все силы, с громадным трудом впрыгнул на подножку и долго не мог отдышаться. О случившемся никому не сказал.
Прибыли в Кобону на восточный берег Ладоги. Наша команда построилась в колонну и подошла к шлагбауму контрольно-пропускного пункта, расположенному на кромке берега.
Здесь произошел небольшой инцидент. Еще на станции начальник команды, старший лейтенант, дал мне на время свой револьвер. Надевая поверх шинели через плечо кобуру на тонком ремне, он сказал:
Как закончу мотаться на берегу и выйдем на лед, я у тебя его снова заберу.
Когда проходили через КПП, старший наряда, увидев на мне револьвер, попросил предъявить на него документ. Я сказал, что револьвер не мой, а старшего лейтенанта.
Естественно, меня заставили вернуть револьвер хозяину, а тот выслушал нелестное замечание в свой адрес за халатное отношение к оружию.
После проверки документов у бревенчатого шлагбаума мы вступили на ладожский лед. Перед нами открылась белая равнина с множеством вех, уходящих от берега к горизонту.
Дорога жизни
Второй раз за короткое время мне приходилось пересекать Ладожское озеро. Первый раз я это сделал по воде на корабле. Теперь же предстоял путь по льду.
Мы вышли на лед в ночь. Такая предосторожность была не лишней. Ведь ледовая трасса проходила всего в восьми двенадцати километрах от передовых позиций немцев. Колонна шла по накатанной на льду дороге. Над высокими сугробами курилась снежная пыль. Летел снег. Было очень холодно
Много книг написано о блокаде Ленинграда. В одной из них я прочел, что в декабре 1941 года от голода умерло более 52 тысяч человек, в январе и феврале 1942-го почти 200 тысяч. По заключению Чрезвычайной государственной комиссии, от голода во время блокады умерло 641 803 человека.
Спасение города зависело от подвоза продуктов. И тогда было принято решение наладить доставку продовольствия в Ленинград через Ладожское озеро. Дело было тяжелым и очень опасным. Ведь на южном берегу Ладоги стояли немецкие батареи. В северной части озера хозяйничали белофинны. И только узкая полоска ладожской воды между западным и восточным берегами оставалась ничейной. Вот этой-то полоске и суждено было со временем превратиться в легендарную Дорогу жизни. Она состояла из трех участков. Первый от Ленинграда до мыса Осиновец на западном берегу Ладожского озера, второй от Осиновца до села Кобона на восточном берегу и третий от Кобоны до станция Подборовье. Последний участок пролегал по сплошной целине и бездорожью. Общая длина маршрута составляла триста восемь километров.
Самым главным и самым опасным был тридцатикилометровый участок, пролегавший по льду Ладожского озера. Этот участок и назывался, собственно, Дорогой жизни. Большая часть его проходила на виду немецких батарей.
Почему именно здесь решено было проложить ледовую трассу? Дело в том, что глубина Ладожского озера, в основном, большая, порядка двухсот метров. Чтобы такое громадное озеро замерзло, нужны очень сильные морозы. А ждать их было некогда: дорог был каждый час. Быстрее всего озеро замерзало в южной его части в Шлиссельбургской губе, где глубины были небольшими около пятидесяти метров. Вот почему было принято решение ледовую дорогу прокладывать здесь.
После войны я искал в газетах, книгах и журналах все, что хоть как-то было связано с открытием Дороги жизни. Я хотел знать, кто были смельчаки, которые первыми прошли по еще прогибающемуся льду Ладожского озера и проложили трассу, спасшую тысячи жизней. Так я узнал, что для проверки прочности льда был снаряжен разведывательный отряд, который возглавлял воентехник второго ранга В. Соколов.
Утром 18 ноября 1941 года отряд вышел на озеро. Бескрайняя ледяная равнина уходила к восточному берегу, где были собраны запасы продовольствия. Это была земля спасения, и дойти до нее нужно было любой ценой, несмотря ни на ветер, ни на лютый мороз. Замерили лед. Толщина его оказалась десять сантиметров. Но после пятого километра лед стал тоньше. Из-под ног разбегались трещины. К тому же фашисты обнаружили отряд и открыли по нему артиллерийский огонь. Но немецкие артиллеристы стреляли неточно, и, переждав обстрел, отряд двинулся дальше. Дальше лед стал толще.
Началась пурга. Чтобы не потерять друг друга, бойцы, как альпинисты, обвязались веревками. Когда под одним разведчиком проломился лед и он с головой ушел под воду, именно такая страховка помогла его вытащить. Одежда солдата моментально покрылась коркой льда, но он все равно шагал вместе со всеми. На пути отряда попалась большая полынья. Соколов решил найти дорогу в обход полыньи.
Только на следующий день выбившиеся из сил люди достигли наконец Кобоны. Ледовая трасса была разведана. Дорога, хоть и рискованная, полная опасностей, соединила Ленинград с Большой землей. Отряд добровольцев, которым командовал воентехник второго ранга В. Соколов, был составлен из воинов 64-го дорожно-эксплуатационного полка; где командиром был майор А. С. Можаев.
Командир полка, после того как узнал, что Соколов достиг Кобоны, не дожидаясь возвращения отряда, решил лично проверить проложенную трассу. Верхом на лошади майор Можаев в одиночку отправился по маршруту, придерживаясь установленных вех. Весь путь в Кобону занял у него четыре часа. Его появление на восточном берегу было для всех полной неожиданностью. Вместе с тем появилась уверенность, что проложенный маршрут правильный лед может выдержать тяжелые грузы. В тот же день, 19 ноября, первые подводы с продовольствием пошли в осажденный город. За санями потянулись и машины.