Аттестат зрелости
АТТЕСТАТ ЗРЕЛОСТИ
Брату Анатолию
IГОЛУБЬ ЛЕТИТ НА ВОСТОК
Сизый голубь дрожал в цепкой жилистой руке гитлеровского ефрейтора. Смертельно испуганный, он, казалось, уж и не сопротивлялся. Лишь всполошенно водил вокруг темными, в янтарных ободках, бусинками глаз. Переливающиеся радужным блеском перья на шее у него топорщились. Ефрейтор любовался птицей
А Юрко даже издали явственно слышал, как стучит сердце голубя. Он будто ощущал неуемную дрожь этого напрягшегося тельца. Ведь теперь так же сильно билось его собственное сердце, такая же мелкая дрожь сотрясала его тело. Но он сидел молча, подавляя в себе отвращение и жалость: не мог помочь ничем, хоть и кипел от гнева и возмущения.
Ефрейтор указательным пальцем нежно погладил радужную шею голубя, потом почти неуловимым, ловким и привычным движением руки свернул круглую головку. Сизый встрепенулся и, затихая, безвольно опустил крылья. Ефрейтор бросил его в мешок, равнодушно принял на ладонь второго белого, с пепельной головкой. Тем же привычным движением свернул шею и этому.
Юрко вздрогнул.
Толстые губы на жирном краснощеком лице фашиста растянула довольная улыбка.
Во дворе их было трое рослые, откормленные верзилы, вооруженные автоматами и пистолетами.
Голуби жили в больших деревянных клетках, под потолком хлева. Гитлеровцы следили за ними два дня. А сегодня на рассвете Юрко еще спал пришел этот, толстомордый. Он плотно прикрыл дверь хлева и стал барабанить кулаком в окно. Когда испуганная мать вышла на порог, пригрозил ей пистолетом и жестом запретил приближаться к хлеву. Потом исчез. А после обеда появились втроем, с мешком.
Толстомордый стоял на пороге, а его дружки хозяйничали в хлеву. Оттуда доносилось тревожное хлопанье крыльев, довольные восклицания солдат. Они ловили птиц и передавали их старшему.
Ефрейтор брал голубей по одному, методически свертывал им головки и бросал в мешок. Девятнадцатый двадцатый Сквозь бумажный мешок темными пятнами проступала кровь.
Последний, двадцать пятый, вырвался. Белоснежный красавец с горделивым султаном на темени неожиданно встрепенулся, выскользнул из руки палача, черкнул крыльями по глазам и, не дав ошеломленному немцу опомниться, стрелой взмыл кверху, в бездонную синеву.
Юрко злорадно улыбнулся.
Немцы загалдели. Один сорвал с плеча автомат, остальные выхватили пистолеты. Началась беспорядочная стрельба. А голубь круто поднимался ввысь.
Мальчик жадно, неотрывно следил за ним. Шептал взволнованно:
Промахнетесь Улетит
А он тем временем взвился так высоко, что казался совсем крохотным. На мгновение остановился, застыл на месте. Потом, блеснув серебром в лучах солнца, круто развернулся. Немцы беспорядочно палили в небо, но голубь, покружив на большой высоте, стремительно полетел на восток и скоро совсем скрылся из виду.
Юрко облегченно вздохнул.
С малых лет он увлекался голубями. Разводил их, подбирая самых породистых. За разведение и обучение почтовых голубей его в этом году, после окончания семи классов, даже премировали путевкой в Москву на сельскохозяйственную выставку
Экскурсия не состоялась началась война. Голубей уничтожили гитлеровцы.
Мальчика охватило чувство одиночества. Во дворе хозяйничали фашисты, и против этого он был бессилен. Прекратив стрельбу, толстомордый перекинул мешок через плечо, и все трое, хохоча, вышли за ворота.
Калитка осталась открытой.
Юрко сидел на завалинке, в отчаянии сжав голову руками.
Белокурые, выгоревшие на солнце волосы падали на лоб. В серых лучистых глазах под густыми темными бровями застыла безысходная тоска.
Как раз сегодня ему исполнилось пятнадцать лет.
Шел сентябрь 1941 года
Ничто вокруг не изменилось: село, полоска огорода над оврагом, прибрежные ивы, переливающаяся на солнце гладь реки и далекий степной простор Но Юрку казалось, что он вдруг очутился в чужом, холодном мире.
Впервые за последние семь лет не собирался в школу, не складывал в сумку учебников и тетрадей. Жизнь для него внезапно остановилась на полном ходу. Некуда было торопиться, школа опустела, и никого из знакомых, близких и дорогих людей там не осталось. Большинство учителей ушли на фронт, одни эвакуировались, остальные разбрелись по свету. В селе осталась лишь Галина Петровна. Уже несколько лет жила она в квартире при школе. Обучала детей в первых четырех классах. Четыре года был ее учеником и Юрко. Он и теперь относился к ней с сыновней нежностью. Ведь это Галина Петровна научила его составлять из отдельных букв слова, привила любовь к книге, к рисованию. Часто приносила в школу книги, читала детям вслух, а потом беседовала с ними о прочитанном.
А что будет Юрко читать теперь? Фашисты сожгли школьную библиотеку. И до него ли сейчас Галине Петровне? Из своей квартиры ей пришлось переселиться на другой конец села, к бабке Ковалихе. Проводила на фронт мужа, тоже педагога, Николая Гавриловича, и теперь живет уединенно, нигде не показывается. А школу заняли гитлеровцы. Над ее крышей болтался ненавистный лоскут, на котором шевелил черными лапами паук свастики. В классах на соломе спали немецкие солдаты, в печках пылали парты.
Их разжигали географическими картами, ученическими тетрадями и гербариями. Под тяжелыми коваными сапогами хрустело и звенело битое стекло пробирок и приборов, выброшенных из физического и химического кабинетов. В школьном саду разместился обоз. Лошади вытаптывали огород, машины и танки превращали в щепки молодые ветвистые яблони. А у ворот стоял фашист в шлеме и с автоматом. Он сердито кричал на любопытных ребятишек и никого не пропускал во двор.
Теперь Юрка охватило такое же ощущение, как однажды в детстве, когда он внезапно пробудился после крепкого сна. Во сне видел жаркий летний день, зеленый луг, искристый блеск реки. Вокруг звенит детский смех. Все наполнено радостью. Солнце ласкает обнаженное тело, и оно покрывается капельками пота. Разбежался, с разгона прыгнул в воду. И проснулся. В теле еще ощущается сладкая истома, перед глазами блеск солнца и реки. А в комнате сыро и сумрачно. Серый осенний рассвет. За окном голые черные деревья. Над ними, задевая за ветки, плывут темные, низкие тучи, моросит мелкий, осенний дождик. Еще не знал, не мог постичь, где сон и где действительность. Показалось почему-то, что навсегда уже ушло чудесное теплое лето, вечно будут ползти по небу косматые, скользкие, как водоросли, тучи. И от этой мысли все вокруг стало чужим, холодным, неприветливым.
И теперь осень. Листва на деревьях желтеет и скоро начнет опадать. От реки веет холодом. На противоположном берегу щетинится жнивьем серая степь.
На улице гудят чужие моторы, режут слух непонятные слова чужой речи. И даже небо кажется блеклым, неприветливым, суровым. В его глубине плавает небрежно кем-то брошенная переспелая дыня холодного солнца. Льнут к земле настороженные хаты. На огороде медленно умирает, меркнет яркая летняя зелень. Двор пуст. Стекла в окнах выбиты. Стены хаты, изрешеченные осколками, кажутся изуродованными оспой. Вокруг ни души. Пареньку чудится, что он остался один, никому не нужен, на голой мрачной земле.
Было у Юрка три старших брата. Двое служили в армии. Где они теперь? Чем помогут? Легла между ними линия фронта. А самый старший брат, Дмитро, жил в большом портовом городе. Работал в обкоме партии. Юрко собирался после окончания школы поехать к нему. Хотел поступить в мореходное училище. Теперь этот город оккупировали фашисты. Неизвестно, где сейчас брат. И остался Юрко вдвоем со старухой матерью. Кто знает, как будет дальше Все оборвалось, все кончено. Две непрошеные слезинки повисают на ресницах, катятся по загорелому лицу, падают на потемневшие от солнца сильные руки с мозолистыми от работы ладонями.
Осень И уже ощущается далекое холодное дыхание зимы. А потом снова настанет весна. Да, весна. Юрко смотрит на посаженную в позапрошлом году яблоню. Ее черно-зеленая листва постепенно покрывается ржавыми осенними крапинками. А весной опять распустятся прозрачные бледно-желтые листочки, она вспыхнет бело-розовым облачком. Юрко представляет себе яблоню в цвету, и лицо его озаряется улыбкой, хоть на ресницах еще поблескивают слезинки. Он вытирает их по-детски кулаком и встает с завалинки. На улице за холмом слышны чьи-то громкие, резкие выкрики, хлопает выстрел. Потом все затихает. Лишь моторы гудят. Минуту-другую Юрко прислушивается, потом идет в хату. Вынимает из ящика стола книгу «Как закалялась сталь». Листает желтые со следами пальцев страницы. Затем берет «Историю народов СССР». Во дворе сторожко озирается по сторонам и спускается в погреб.
В погребе, в темном углу, за кадкой, ящик из-под патронов. В нем единственное, что осталось у Юрка от солнечного детства, погасшего в тот момент, когда он увидел первого фашистского солдата. Об этом ящике даже мать не знает. Дно его аккуратно выстлано газетой. На дне бережно сложенное знамя школьной пионерской организации. Юрко с товарищем взял его в школе и перенес домой еще во время боев.
Он берет в руки знамя, и теплый шелк с шелестом скользит между пальцами. Знамя пахнет солнцем и зелеными лугами. И мальчик вспоминает, как оно реяло над дозревающими хлебами, когда пионерский отряд направлялся летом в лагерь, как оно багрянело над белыми палатками в лесу. Все самое светлое, самое радостное связано с ним: и приятная, бодрящая утренняя прохлада, когда они перед восходом солнца выстраивались на площадке, и медный голос горна, повторявшийся эхом в лесной чаще за рекой, и звонкая песня в походе. Как хорошо было шагать степной дорогой под дробь барабана! В прошлом году пионерский лагерь разбили над самой рекой, в семи километрах от села. Только теперь Юрко со всей остротой ощущает, как весело и беззаботно жилось там. А тогда все было обыденным и, казалось, иным быть не могло.
А что, если бы все вернулось снова? Вновь настал бы день, когда они ходили на экскурсию в соседний район и учитель знакомил их со строением земли, показывал напластование почв на стенах обрыва. Потом их захватил дождь, и все промокли. Толя Билан все беспокоился, как бы не простудиться, а ему говорили о Павке Корчагине. Или тогда, когда они всем отрядом помогали убирать сено в колхозе. Было очень жарко, и работа казалась трудной. Многое отдал бы теперь Юрко, чтобы опять очутиться с товарищами там, на лугу, полежать на теплом сене, поесть пахнущей дымом каши и только слегка погрустить о том, что скоро кончится чудесное лето и снова настанет осень.
А вечера в лагере! Все сидят на берегу вокруг костра. Пламя отражается в речных волнах. Вокруг темно, хоть глаз выколи. Из-за кустов доносятся таинственные звуки, шорох. Кажется, будто там бродят какие-то неведомые звери. И хоть знаешь, что все это лишь игра воображения, в душу закрадывается неясная тревога и страх. Вожатый рассказывает о Дальнем Востоке: он служил там в армии. Рассказывает о загадочных сопках и густых амурских зарослях, где притаились японские диверсанты Повторятся ли еще когда-либо эти вечера в лагере, когда шум леса навевал мечты, а увлекательные рассказы и прочитанные книги порождали жажду подвигов, манили в неизведанные края, на необъятные просторы Родины? Слова «будь готов!» и «всегда готов!» приобретали особенно острый и значительный смысл. Красные полотнища с горячими призывами «Будь таким, как Павел Корчагин!», «Будь таким, как Павлик Морозов!» пробуждали чувства преданности своей социалистической Родине Солнечные дни, рисунки, сделанные с натуры в лесу или в поле, собранные тобой гербарии, колхозный сад, в котором знаешь каждое дерево Над всем этим реял теплый багряный шелк пионерского знамени.
Тут же, в ящике, хранится и пионерский галстук. Если бы все было по-прежнему, Юрко стал бы уже комсомольцем. Он мечтал об этом, старательно готовился. Но мечта не сбылась. Не успели принять Юрка в комсомол. Поэтому галстук теперь стал ему особенно дорог и близок. От него тоже веет запахом пионерских костров, весельем школьных вечеров, первомайскими праздниками
Отдельно лежит подобранный после боев пистолет убитого командира; он в желтой кобуре, с двумя полными обоймами. Пареньку не терпится хоть разок выстрелить из него. Но страшно: узнает мать, и тогда с пистолетом придется распрощаться. Ведь фашисты за хранение оружия расстреливают А еще лежит в этом ящике, в твердой обложке, рисунок. На полотне масляными красками написан портрет Ленина во весь рост. Ильич стоит возле нарядной елки, улыбается. А вокруг него дети Портрет сделан самим Юрком. Он висел в школе. Паренек любил краски, хоть всегда мечтал стать моряком. Но все мечты грубо растоптали фашисты. И остался рисунок как дорогое воспоминание, как теплый лучик солнца в мрачный осенний день. Даже мать, поглядев на него, тяжело вздохнула и промолвила:
Запрячь, сынок, куда-нибудь Так, чтобы фашистам на глаза не попался
Юрко перебирает свои сокровища, кладет в ящик две книги и неохотно запирает его.
Во дворе встречает мать. Она возвратилась с берега. В дрожащих руках решето с баклажанами. Лицо бледное, встревоженное.
Юрко, дитя мое, шепчет она побелевшими губами, лучше не выходи сегодня из дому. Там опять беда стряслась.
Сердце у него екнуло, но он спрашивает тихим, ровным голосом:
А что случилось, мама?
Опять убили человека возле реки. Видно, какой-то бедняга к нашим пробирался из окружения. Так и лежит там у самой воды. Шинель с него стащили. Совсем еще молодой Несчастная мать, наверно, надеется Письма ждет
По ее серым щекам текут чистые крупные слезы.
Береги себя, дитя мое. Вон Петра Вовченка почему-то забрали немцы. Повели куда-то с обоими ребятами. Говорят, будто у него под стрехой оружие какое-то нашли. Может быть, мальчонка сдуру подобрал. А вот видишь как Берегись, сынок.
Юрко отводит глаза. Суровеет.
Я, мама, ненадолго. Дайте мне мешок какой-нибудь. Попытаюсь еще пшеницы из вороха набрать. Немцам меньше останется. Да и к чему нам голодать? Наша ведь.
Не стоит. Немцы стерегут ее. Не помилуют.
Ничего. Не беспокойтесь. Сделаю так, что и не заметит никто. А вы пока сходите к тете Ганне, пусть даст нам немного гвоздей. Окна хоть в этой половине застеклю. Зима идет. Умирать-то мы пока не собираемся. А стекло я утром из школы принес. Немцы зимние рамы выбросили.
Ой, будь осторожен, сынок! Один ты у меня теперь остался. Хозяин На тебя вся надежда!
Как-нибудь образуется, тихо говорит Юрко. И добавляет оживленнее, радостнее: А знаете, мама, белый султан все-таки удрал от немцев.
IIБРАТ ДМИТРО
Он просыпается утром с ощущением щемящего беспокойства. Будто вскрикнул кто-то громко и тревожно. Перед раскрытыми глазами мутный, предрассветный, осенний полумрак. Холодный поток воздуха сечет сонное, еще горячее лицо. Юрко поворачивается на бок. Двери хаты и сеней распахнуты настежь. Он видит двор, оголенную ветку груши и часть огорода. Все покрыто синевато-серебристым инеем. Солнце еще не взошло. Воздух мутно-синий. Над порогом, там, где встречается холодная струя с домашним теплом, клубится белый пар. В сенях, по колени окутанная этим паром, мужская фигура. На нем ватные, до блеска засаленные брюки, черный стеганый ватник и заячья шапка-ушанка. Шея завязана теплым шарфом. На плечи этого человека легли жилистые материнские руки с синими, разбитыми работой пальцами. Мать громко всхлипывает.
Юрка сперва бросает в холод, потом в жар. Все тело пронизывает мелкая дрожь то ли от холода, то ли от волнения.
Порывисто отбрасывает одеяло и приподымается, но так и застывает на кровати. Высокая, крепкая, слегка согнутая фигура человека в ватнике поворачивается к нему лицом и переступает порог. Продолговатое лицо, почерневшие от морозного ветра щеки. Реденькая русая бородка. Желтоватые вислые усы, под ними упрямо сжатые потрескавшиеся губы. Крупный нос. А из-под широких густых бровей такие до боли знакомые, родные глаза.
Теперь они, затуманенные усталостью, едва заметно улыбаются. И тепло, и грустно.
Юрко замер на кровати, словно громом пораженный.
А брат швыряет куда-то в угол войлочные рукавицы, стаскивает с головы заячью шапку и ладонью правой руки приглаживает растрепавшиеся темно-русые волосы. Делает два неторопливых шага и останавливается у кровати. Берет в свои широкие холодные ладони голову мальчика и сжимает ее так, что Юрко ничего не слышит, потом заглядывает в его лучистые, еще сонные глаза.
А ты, друг, уже взрослый парень. Ну, здравствуй!
Мягкие усы щекочут около носа. Пахнут они морозом и махоркой, холодные губы горячо целуют в щеку, в лоб. На мгновение Юрко кажется себе ребенком. Обхватывает руками крепкую шею брата, прижимается к его груди. Что-то сдавливает горло С трудом сдерживает готовые политься из глаз слезы ведь он уже большой. Радость, волнение, страх клокочут в груди. А лицо при этом у него серьезное, озабоченное. Между бровями на лбу появляется вертикальная морщинка.