Почти все товарищи, входившие в подпольную группу, были его ровесниками и подлежали мобилизации в Германию. Надо было не только агитировать за срыв мобилизации, но и тех, кто эту агитацию вел, спасти во что бы то ни стало.
На первый взгляд, сделать это было очень легко. Всех, кому угрожала фашистская неволя, немедленно переправить в партизанский отряд.
Но где теперь находится отряд? Непосредственно связан с ним Юрко не был. Был у него только приказ Дмитра: выполнив задание, вернуться домой и ждать его распоряжений. Связной от Дмитра мог прийти и сегодня и завтра. Но мог прибыть и тогда, когда ребят загонят в теплушки немецкого эшелона
У Степана Федоровича, который по поручению райкома возглавлял теперь подпольную организацию села (Юрко знал об этом), тоже не было никаких связей. Из-за боев и вынужденного отхода партизан на север они временно прервались. Степан Федорович ждал связного так же нетерпеливо, как и Юрко.
Выслушав Юрка, он, озабоченный какими-то своими важными делами, долго молчал, морщил лоб. Судя по всему, это задание было не ко времени и отрывало его от чего-то другого, возможно, более важного. И все же надо было действовать.
Степан Федорович потер лоб ладонью, вздохнул:
Вот что, Юрко Ты, брат, уже не маленький Комсомолец, хоть пока и без комсомольского билета. Поручим это дело тебе Тебе и Галине Петровне. Действуйте. А если понадобится поможем
Галина Петровна, узнав о задании, спросила Юрка лишь об одном:
Значит, речь идет о том, чтобы укрыть ребят на пару недель, пока наладится связь с отрядом?
Да.
Ладно, Юрко. Теперь ступай домой и приходи ко мне завтра.
Может, я вам помогу чем-нибудь?
Нет. Сиди дома. И к Степану Федоровичу не бегай. Ему сейчас не до этого
Выпроводив Юрка, Галина Петровна посидела немного, постаралась вспомнить все прежние (с сорок первого года) связи, известные ей явки, пароли Правда, она не знала, все ли явки уцелели, но риск давно уже стал постоянным спутником ее одинокой жизни, а чувство страха она утратила.
Обдумав все, отправилась в путь. А на следующий день возвратилась. Когда пришел Юрко, она лежала в постели, бледная, усталая с дороги, но веселая.
Нашла тут одного старосту Нет, ты не бойся это свой человек. Где и кто, скажу тебе потом, когда с Дмитром свяжешься. А пока осторожно направляй ко мне по одному. Уже сегодня пусть первый приходит. Брать с собой ничего не надо, даже еды.
Первым из села исчез Витя. Вслед за ним Толя, Олекса, Костя. За три дня никого из ребят не осталось.
А ты, сказала Галина Петровна, как только вывозить начнут, сразу беги ко мне.
Юрко, дожидаясь весточки от Дмитра, уныло бродил по селу, прислушивался к разговорам, томился, не знал, куда девать себя.
В воскресенье ходил там, где им с Катей улыбалась весна. Не надеялся утишить боль влекли места, где ступала Катина нога. Но на сердце стало еще тяжелее. Скосил кто-то траву на лугу, где робкие фиалки выглядывали из земли. Увял чабрец над обрывом и порыжели, словно ржавчиной покрылись, листья вербы. Холодной, неприветливой была река. Будто серым свинцом налилась. Не стлалась по ней, угасла дорожка к счастью. И небо стало холодным.
Ничего не нашел и, опустошенный, вернулся домой.
В хате, склонившись на край стола, сидела мать. Низко-низко опустила голову. Натруженными жилистыми руками в колени уперлась, а в подоле ворох зеленый ломоноса. Как вернулась из лесу, так и сидела окаменев.
Когда Юрко вошел, подняла на него глаза:
Нарвала для тебя, сынок Хотела она закончить спокойно, но не выдержала: Дождалась утешения под старость!..
Брызнули из глаз горькие слезы, полились по щекам. Забилась, задрожала вся в беззвучных рыданиях.
Боль пронзила ему сердце. Не себя жалел нестерпимо жаль было старушку мать. И, может, впервые с тех пор, как стал взрослым, прижался к ней, щекой щеки коснулся.
Не надо, мама. Не плачьте. Будет и на нашей улице праздник. А им все равно конец. И сбросил зелье с ее колен на пол. Этого тоже не надо, мама! Знают уже фашисты. Не смотрят на это. Вот так с гноящимися ранами заталкивают в вагоны и везут. Чтобы поиздеваться больше. Растравляются язвы, гниет тело, жгучая боль не дает покоя. А они только смеются. Не надо, мама. Мы не так бессильны, чтобы выхода не найти. Найдем выход. Не думайте об этом, успокойтесь. Я и так не пропаду, вот увидите.
Нежно поцеловала его мать. Грустно улыбнулась сквозь слезы.
Смотри, сынок, не пожалей потом. Мне-то ничего. Стара уж. Если б можно было вместо тебя на любые муки пошла бы. И добавила: Большой ты у меня стал. В братьев пошел. А мне все кажется дитя
Много ловушек расставили фашисты для Юрка и его товарищей. Уж очень хотелось им увезти их в свою Германию, на работу каторжную. Но еще сильнее стремился Юрко избежать этой Германии. Была она для него горше смерти. Не даст себя увезти, сам туда придет мстителем. Много тропок нашел, чтобы обойти фашистские ловушки. И то, что другие концом считали, становилось для него лишь продолжением борьбы. Не страх, а ненависть рождали в нем фашисты. Жгучую ненависть.
В тот день, когда угоняли молодежь, исчез из дому. И не он один. Большинство завербованных разбежались кто куда. Искали Юрка полицаи в хате, на чердаке все перевернули не нашли. Тогда бросили за колючую проволоку старушку мать.
Сиди, раз сыну тебя не жаль. А пожалеет придет.
Было у матери четверо сыновей. И осталась она в старости одинокой слабая, беспомощная, за колючей проволокой. Чужие люди из жалости ломоть хлеба передавали, чтобы не умерла. Смеялись полицаи. А она молчала, радовалась в душе, что не сыновья, а сама она здесь, за проволокой
Юрко лежал на чердаке у Галины Петровны возле дымохода, забравшись в сено. Уже вторые сутки. Здесь было сумрачно и прохладно. Пахло перегретой на солнце соломой и еще чем-то заплесневевшим и залежалым. Сквозь щель между стропилами пробивался тоненький лучик солнца. Острым лезвием он прорезал мрак и расплывчатым пятном ложился на дымоход. В полосе света клубились мириады пылинок.
Трудно было Юрку лежать так и скучно. Думал, что, когда спадет волна мобилизации, гитлеровцы успокоятся и отпустят мать. Надеялся, что о нем забудут, а он тем временем дождется весточки от Дмитра.
Долго размышляет Юрко о своем положении, потом поворачивается на другой бок и снова берется за «Гулливера». Подставляет книгу под солнечный лучик, словно под фонарь, и, перелистывая страницу за страницей, читает.
Книга эта, старая, знакомая до последней буквы, много раз читана-перечитана. Другой не нашлось. Спасибо, что хоть ее принесла Галина Петровна.
Удивительная она, эта Галина Петровна. Живет одиноко у бабки Ковалихи. Тихая, всегда спокойная. Кажется, что страха никогда не ощущает и не волнуется никогда, хоть и подстерегает ее на каждом шагу опасность. Чтобы отвести фашистам глаза и как-то существовать, Галина Петровна время от времени выходит на работу в «общественное хозяйство». А дома у нее радиоприемник есть. Если в село долго не попадают листовки, она переписывает на машинке сводки Советского Информбюро. С помощью Юрка, Толи и Вити распространяет их среди населения. Да разве только это? Ведь теперь, когда в селе нет ни Дмитра, ни Сашка, все связи сосредоточены в ее руках. Галина Петровна считает, что ей безопаснее вести эту работу, чем Степану Федоровичу. Именно ей, а не Степану Федоровичу удобнее наблюдать за фашистами и все важное передавать потом в отряд. Свою работу выполняет спокойно, без суеты.
Чего тут бояться? говорит она иной раз. Это ведь не на фронте и не в отряде. Там люди воюют по-настоящему. Там опасность.
Вот и теперь, спасая молодежь от каторги, сколько забот на свои плечи взвалила, сколько раз опасности подвергалась, скольких ловушек избежала! А сама всегда оставалась бодрой. Только осунулась в последнее время, да гуще стала сеть морщинок у глаз.
Настал час, и Юрко тоже пришел к учительнице, и Галина Петровна спрятала его у себя на чердаке. Только теперь, во время вынужденного безделья, представил себе Юрко ее жизнь и поразился ей, почувствовал еще большее уважение. Вот тебе и «нечего бояться!». Ведь живет словно на мине, которая может взорваться в любую минуту. Кто-нибудь проговорится нечаянно, кто-нибудь не выдержит, если схватят. А может, полицаи сами нападут на след Нет, лучше уж в отряде, чем такая «спокойная» жизнь!
Но когда Юрко спрашивал, почему бы ей и впрямь не пойти в отряд, она неизменно говорила: «Не всем же быть в отряде. Надо кому-нибудь и здесь работать».
Юрко отложил книгу и задумался.
В сенях что-то тихо стукнуло. По лестнице осторожно поднималась Галина Петровна.
Юрко, как ты там?
Ничего, спасибо. Только я тут скоро умру от тоски.
Потерпи!..
Учительница взобралась на чердак, поставила перед юношей миску, хлеб. Присела рядом.
Поешь.
Не хочется Есть новости?
Наши освободили Харьков. Повеселело на фронте.
А я тут отлеживаюсь
Степан Федорович велел сидеть.
Мать не отпускают?
Нет. Уж и не знаю, как быть.
А мне ждать?!
Ничего не поделаешь. Приходится иной раз.
Ждал Юрко еще два дня. Мать не выпускали, и не было надежды, что выпустят. Она сидела за колючей проволокой, полицаи издевались над ней, старой и беспомощной. При одной мысли об этом Юрка трясло как в лихорадке. Он не мог, не имел права причинять матери такие страдания! Было ему больно, и горько, и совестно сидеть сложа руки. Утром, когда Галина Петровна принесла ему поесть, он поднялся с сена злой, суровый, решительный.
Не выдержу я, Галина Петровна. Пойду.
Куда? Дмитро еще ничего не передавая.
Не туда. В полицию пойду. Пусть освободят маму.
Галина Петровна вздохнула:
Как же это ты? Опомнись!
А что они со мной сделают? Ничего! Мама старая и больная, а я молодой и здоровый. Ну, проеду несколько десятков километров, а потом удеру, и все. Что мне, впервой? Пойду!..
Погоди, я со Степаном Федоровичем посоветуюсь.
Юрко согласился подождать еще день.
Мать по-прежнему не освобождали. Степан Федорович поколебался и, наконец, надеясь на сообразительность юноши, дал согласие.
В тот же день Юрко явился к старосте. Мать выпустили, а его посадили.
Пересыльный пункт для молодежи, которую фашистам удалось выловить, устроили в помещении школы. Школа невольно напоминала прошлое годы учебы, первые детские радости.
Спал Юрко в широком коридоре, на полу. Часами бродил из класса в класс, открывая то одни двери, то другие, места себе не находил от тоски.
Даже этот затоптанный пол сколько он будил теплых воспоминаний! Как-то зимой они, малыши-второклассники, налили тут воды и распахнули двери. Когда вода замерзла, устроили каток. Галина Петровна отругала их как следует и написала записки родителям. А вон там, где возвышение, была школьная сцена. По праздникам Юрко декламировал с этой сцены стихи. Он до сих пор помнит, как читал «Кавказ» Шевченко, как сбился посредине и стал читать с самого начала. Все смеялись, Галина Петровна сердилась, а потом все дружно аплодировали. Так же дружно хлопали в ладоши и тогда, когда он декламировал стихи «На баррикаде» о парижском мальчике-коммунаре
В классе с высаженной дверью когда-то занимался художественный кружок. Тут впервые смешивались краски, из которых на бумаге возникали чудесные рисунки. Тут впервые раскрывались законы искусства, впервые детей волновали радости и муки самостоятельного творчества. Все стены класса были увешаны рисунками. Теперь эти стены почернели, покрылись грязью, исклеваны пулями. На полу окурки немецких сигарет, стрелянные гильзы. Углы затянуты паутиной. Окна с выбитыми рамами опутаны колючей проволокой.
В классе с тремя большими окнами его принимали в пионеры, а вон в той комнате он впервые услышал стихи Франко «Каменярі». Их прочла Галина Петровна. В соседней комнате висели географические карты, в углу стоял большой глобус. Юрко именно тут узнал о том, что земля круглая, что она вертится. Узнал, что большое красное пространство на географической карте его Родина Когда-то здесь звенели молодые веселые голоса. А вот теперь уныло, холодно и грязно
Школу, в которой он учился, мечтал, познавал жизнь, восхищался подвигами Чапаева и Щорса, Корчагина и Морозова, где праздновал радостные дни Первомая и Октября, где к его услугам была библиотека, книги, рассказывавшие ему обо всем мире, школу, ставшую для него таким дорогим и родным местом, фашисты испоганили, превратили сперва в казарму, а потом в тюрьму.
Вот еще один класс. Тут был настоящий краеведческий музей, созданный учениками и учителями
Нет, лучше не вспоминать. Искалеченная, с высаженными дверьми и окнами школа кажется теперь такой убогой, что Юрка охватывает жалость к ней, словно к живому существу. Она кажется ему человеком, как и он, попавшим в фашистскую неволю. Когда-нибудь она снова оживет и опять станет светлой и красивой. Но теперь лучше не думать об этом. Скорее бы уже забрали отсюда!..
В школе Юрко просидел неделю. Фашисты подбирали для отправки определенное количество людей. Потом всех выловленных отвезли в областной город. Провожая Юрко, мать рыдала, хваталась руками за колеса подводы. Фашисты орали на нее, отталкивали прикладами. Юрко, едва сдерживая бешенство и глотая слезы, просил:
Мама, ведь я говорил вам. Идите, мама, домой, не убивайтесь.
Не слушала. Уже за околицу села выехали, а она все бежала, волосы на себе рвала. Глядя на нее, все женщины рыдали, открыто и громко проклинали фашистов.
В городе их для вида осмотрела медкомиссия. Отметили в списке по номерам, сдали конвою, посадили в темную теплушку.
Казалось, верх взяли фашисты. Но за Винницей, километрах в ста, ребята высадили доски в вагоне, вырвались на волю и разлетелись кто куда.
Немцы-конвоиры не очень-то огорчились. Им что! «Этих желторотых все равно дома опять поймают. А мы пока их вещи, что в вагоне остались, поделим».
«Подавитесь!» думал Юрко, оставляя пальто и мешок, приготовленный матерью в дальнюю дорогу. Бросил, чтобы не мешали. Целую неделю, голодный и раздетый, пробирался напрямик, держась подальше от сел. Днем отдыхал в лесу или в поле под копнами, а ночью крался волчьими тропками.
За ним никто не гнался. Во всех списках на бирже значился уже отправленным в Германию. А конвоиры поезд возвращать не станут, чтобы ловить его.
Успокоилась и полиция в районе. Сбыла пленников с рук и из головы выбросила.
А Юрко пробирался по оврагам и лесам, вброд переходил холодную реку. И в темную сентябрьскую ночь, когда о нем и не думал никто, тихо постучал к матери в окошко.
XVIСТЕПАН ФЕДОРОВИЧ
Молодой вылощенный офицерик относился к людям с равнодушным презрением. Вероятно, видел в этом признак хорошего тона для стопроцентного арийца. Его холодные голубые глаза на холеном лице постоянно были слегка прищурены. Смотрел куда-то мимо людей с чувством надменного превосходства, не замечая их. В его мозгу крепко засели слова Гитлера о том, что ариец, даже в первый день своего рождения, представляет собой гораздо большую ценность, чем самый образованный неариец. И он пришел на нашу землю как властелин вселенной, повелитель от рождения, по природе.
Никогда и ни с кем из «туземцев» в разговоры не вступал. Если надо было позвать кого-нибудь из рабочих МТС, просто свистел. Знаками показывал, куда идти, что взять. Если случалось дотронуться до кого-нибудь перчаткой, брезгливо отбрасывал ее, словно испачкавшись. И презрительно кривил губы.
Он даже тона не повышал, даже не бил сам. Просто вызывал кого-нибудь из подчиненных и приказывал. Видимо, герр Вильде и должен был представлять собой образец гитлеровского «сверхчеловека». И, наверное, именно поэтому его ненавидели больше всех какой-то особенной, острой, смертельной ненавистью. И, наверное именно поэтому обмануть, обвести его вокруг пальца было легче, чем какого бы то ни было фашиста. Ведь он в своей тупой надменности и впрямь не признавал в наших людях высокого интеллекта, изобретательности, организаторских способностей, даже простой хитрости. Он полагал, что наши люди не умеют мыслить самостоятельно. Не признавал ничего, кроме умения физически работать под строгим присмотром.
В отношениях раба и господина, которые установил Вильде на МТС, Степан Федорович видел пресловутый фашистский «новый порядок». Сам Вильде мог вызывать к себе только отвращение, но, как истый представитель «нового порядка», он вызывал ненависть и желание делать все, не жалея сил, чтобы «новый порядок» никогда не воцарился. Прикидываясь старательным и бестолковым, именно таким, какими хотел видеть людей Вильде, Степан Федорович всячески использовал тупость своего шефа. Твердо уверенный в превосходстве немцев, Вильде полагал, что никто, принадлежащий к низшей расе, обмануть его не сможет. А этого только и надо было Степану Федоровичу.