Вильде являлся шефом трех МТС.
Степан Федорович нарочно ходил заросший, грязный. Первым отзывался на свист гитлеровца. Слушал его распоряжения, изображая подобострастие и тупое внимание. А между тем настойчиво и четко проводил свою линию. За год работы из тридцати тракторов исправных осталось лишь семь. Небольшая подпольная организация МТС работала под его руководством и в свою очередь руководила другими. Тракторы развозили по селам, и они стояли там в разобранном виде. Их без конца ремонтировали. Но если бы понадобилось нашим, они через несколько дней стали бы работать. Потому что есть все детали. Но припрятаны. Степан Федорович, обходя двор МТС, иной раз посмеивался украдкой. Он действительно кое-что сделал и мог быть доволен. Но как будешь доволен, если кругом фашисты, если каждый день видишь перед собой отвратительную физиономию Вильде!
Оставаться тут, играть роль дурачка ему становилось все труднее. Каждый посвист, презрительный взгляд самоуверенного гитлеровца приводили его в бешенство. Степан Федорович был не из тех, кто умеет долго скрывать свои чувства. Он предпочитал стоять лицом к лицу. Увечье не должно быть этому помехой. Не мог быть рабом и подчиняться этому прилизанному офицерику. Едва сдерживался, чтобы не натворить чего-нибудь неуместного в его положении. Нетерпеливо дожидался минуты, когда сможет наконец дать выход всему, что накопилось в нем.
Увидев Юрка, Степан Федорович широко улыбнулся впервые после Катиной смерти.
Молодец! Правда, иначе и быть не могло. Ты, брат, на меня похож. Горячий!.. Ну, герой, давай поцелуемся!
Прихрамывая, Степан Федорович подошел к печи, на которой лежал Юрко, дернул за чуб, поцеловал и, взволнованно засмеявшись, влажно блеснул глазами. Сказывалось нервное напряжение. Юрко заметил это.
Э, Степан Федорович, а вы того
Что ж, брат, нелегко, перебил его Степан Федорович.
Выслушав рассказ юноши о побеге, задумался:
Ну, вот и кончилась наша здешняя жизнь. По правде говоря, не могу больше. Не собака я, чтобы мне свистели. Не может наш человек терпеть такое молча. Поработал так, а теперь попробуем иначе. И Дмитро не возражает. Приказ прислал, чтобы мы вместе в отряд шли Вот только сперва сюрпризик герру Вильде поднесем!..
За несколько месяцев Степан Федорович изучил каждый сантиметр большого четырехугольного двора МТС. Даже с завязанными глазами мог безошибочно показать, где какая машина стоит и где лежит каждый изъеденный ржавчиной винтик.
Двор со стороны улицы был огорожен высоким зеленым забором с широкими, украшенными аркой воротами. Противоположная сторона вся была закрыта большим белым зданием мастерских. С 1936 года стояло оно на холме и видно было издалека; привлекали внимание белизна его стен и синеватые переливы цинковой крыши. Справа от мастерских, под прямым углом к ним, тянулся гараж. Налево, параллельно гаражу, впритык к мастерским стоял серый каменный дом, невысокий, длинный, с плоской кровлей. Когда-то он принадлежал кулаку. Там была маслобойня и круподерка. Потом его перестроили. В одной половине разместили склады, а в другой контору МТС. При фашистах склады так и остались складами МТС и дорожной фирмы «Организация Тодт». Там, где была контора, устроили казарму. В помещении бухгалтерии на узких, тесно сдвинутых койках всегда спало не меньше ста немцев: служащие фирмы и солдаты. Кабинет директора приспособил себе для жилья герр Вильде.
В этом здании Степана Федоровича больше всего интересовала одна полутемная комната, примыкавшая к мастерским. Здесь тодтовцы хранили инструмент для работы на дорогах и в каменном карьере. Только однажды, несколько месяцев тому назад, заходил туда Степан Федорович. Зашел в сопровождении солдата прибить к дверям железную полосу. Этого было достаточно, чтобы полутемная, сырая комната с затхлым воздухом хорошо запомнилась и надолго приковала к себе его внимание. Она была завалена кирками, лопатами, топорами и проволокой. Но главным было не это. Главным был запас тола, которым подрывали камень. Несколько ящиков тола. Его вполне хватит, чтобы уничтожить весь двор МТС со строениями, немецкими машинами и сотней гитлеровцев вместе с герр Вильде.
Идея возникла сразу и увлекла Степана Федоровича. Никому из товарищей он не рассказывал о своем замысле. Но над его осуществлением трудились, не зная конечной цели, десять подпольщиков.
Похитить у немцев в карьере несколько десятков метров бикфорда с запалом было сравнительно легко. Труднее было с остальным. Как проникнуть туда, где тол? Для этого Степан Федорович взял с собой лишь двух товарищей, опытных конспираторов. Остальные восемь должны были позаботиться о шнуре. Они и добывали его в течение трех месяцев по метру и по полтора. Связывали вместе и передавали Степану Федоровичу. К тому времени, когда Юрко возвратился домой, они уже раздобыли метров сто пятьдесят.
Долго, терпеливо, с большим риском подбирался Степан Федорович к толу. Две недели ушло лишь на то, чтобы, не вызывая подозрений, сменить рабочее место, перенести свой станок в противоположный конец мастерской, в угол, вплотную примыкавший к стене склада. Еще больше времени и хитрости понадобилось, чтобы в просторное помещение взять с собой только двух своих помощников. Затем у Степана Федоровича вдруг кто-то начал похищать инструмент. По этому поводу он затевал ссоры, скандалил со старшим механиком. И добился своего. Перенес из конторы старый шкаф и, отремонтировав, поставил у стены. В шкаф складывали и запирали на ночь инструмент.
А днем, урывая редкие минуты и часы, когда оставались только втроем, Степан Федорович заходил за шкаф и под стук молотков и звон металла выдалбливал из стены кирпичи. Товарищи внимательно наблюдали за дверью. Малейшая опасность и шкаф на прежнем месте.
Битый кирпич можно было выносить только в карманах, и потому за день выдалбливали не больше, чем помещалось в них. И все же к концу второго месяца кирпичную стену одолели. Теперь наступил черед каменной. Работать стало труднее. Нащупав большой камень, Степан Федорович постепенно отбивал вокруг него мелкие камешки и вытаскивал их. До тех пор, пока камень можно было повернуть и пробить насквозь отверстие, прошел еще месяц. Вынули из стены камень утром, перед приходом людей на работу. Оставили его в углу комнаты, набросав сверху железный лом. Им повезло: ящики с толом немцы еще не трогали.
Степан Федорович приспособил к одному из ящиков запал, вывел шнур в мастерскую, заложил отверстие кирпичами и, растворив в кружке горсть извести, замазал их. Потом по стене за шкафом через деревянный потолок протянули шнур на чердак. Конец его запрятали под навес над задней стеной. Теперь уже к нему можно было подключиться с улицы. Итак, главное сделано. Оставалось довести до конца это трудное и рискованное дело. Надо было торопиться ведь немцы в любой день могли куда-нибудь перевезти тол. Если отодвинут ящики все обнаружится, задуманное дело сорвется
Измученный, Степан Федорович похудел и побледнел, стал мрачным и неразговорчивым. И даже хромать начал сильнее, чем прежде. Никому ни о чем не рассказывал. Даже два ближайших его помощника знали не все. Работали они, подчиняясь дисциплине подпольной организации, знали, что готовят взрыв, но когда он произойдет не имели представления.
И вот первым, кому он рассказал обо всем и кого решил привлечь к участию в последнем акте, был Юрко. Юноша с радостью согласился. Состояние, в котором он находился после смерти Кати, требовало именно такого дела. Наконец-то он по-настоящему отомстит за нее.
XVIIЕСТЬ НА СВЕТЕ МОСКВА!
У человека, как и у птицы, наступает в жизни такое время, когда у него крепнут крылья. Тогда отцовское гнездо становится тесным и неопытный подросток вдруг вылетает из отчего дома в манящий и неизведанный широкий мир. Иногда это случается в теплый солнечный день. Тогда крылья радостно и свободно рассекают упругий воздух. А иногда в холод, непогоду, дождь. Ветер сбивает с пути, впереди за два шага ничего не видишь, густой тяжелый туман давит и тянет вниз. А впереди темно и жутко. Дорога в отчий дом исчезла, растаяла в серой мгле, возврата туда нет. Лишь одна надежда остается на свои неокрепшие, не знающие полета крылья, и лишь одна дорога вперед! Должно же где-там, за темными тучами, вновь блеснуть солнце.
Последний день в родном доме показался Юрку долгим и скучным. «Скорей бы уже кончился», думал юноша. А послезавтра, самое позднее через три дня, он, Степан Федорович и все спасенные от фашистской неволи ребята будут уже в отряде, среди своих, встретятся с Дмитром, Николаем Ивановичем.
В сумерки Юрко пробрался к Галине Петровне.
Их разговор был недолгим. Учительница рассказала, как ему найти ребят, дала пароль к старосте села Гончаровка, просила передать привет Дмитру и Николаю Ивановичу.
На прощание взяла в свои теплые ладони голову юноши, притянула к себе и с материнской нежностью поцеловала в лоб.
Будь счастлив, Юрко, на новом пути.
Голос ее задрожал, и Юрку стало так тяжело, такую жалость почувствовал он к этой близкой, почти родной женщине, остававшейся теперь в селе, казалось ему, совсем без друзей, в одиночестве на опасном посту, что он, боясь выдать свое волнение и этим огорчить ее еще больше, круто повернулся и почти выбежал из хаты.
Прощание с матерью было еще тяжелее. Как ни крепилась старушка не выдержала и горько заплакала.
Так, рыдая, и собирала его в дорогу.
Кто ж тебе там, сынок, хоть рубашку постирает, приговаривала сквозь слезы
Чтобы не видеть слез материнских, Юрко вышел во двор, спустился в погреб, отыскал ящик из-под патронов и долго перебирал в темноте спрятанные там еще в сорок первом году вещи. Вынул оттуда пистолет и знамя. Пистолет положил в карман. Знамя старательно обернул вокруг груди, заколол булавкой и, надев пиджак, застегнулся на все пуговицы.
В холодную осеннюю ночь тайком покинул родной кров. Пустым и огромным показался ему мир, когда он переступил порог, тихо прикрыв за собой дверь. И, вероятно, заплакал бы, если б не владело им чувство острой ненависти. Эта ненависть осушила слезы. И хоть впереди была неизвестность, но только там он сможет отомстить за Катю, за осиротевшую мать, за изломанную, загубленную юность
Они лежали на скале, в зарослях сухой лебеды. В балке, прямо под ними, выступали из темени верхушки старых верб. Где-то там, на дне, меж кустами, невидимый, тихо журчал ручеек.
Направо, над непроглядной линией горизонта, угасал, прячась за тучи, раскаленный серп луны. Ползли по земле неясные, расплывчатые тени. Балка, до краев наполненная темнотой, казалась илистой речкой, а выхваченные из мрака и поблескивающие при лунном свете узенькие листочки верб резвящимися в ней серебряными рыбками. Напротив, сразу же за балкой, смутно белея стерней, вздымался холм. Белая стена мастерских на нем казалась сказочным замком. Оконные стекла мерцали зеленым призрачным светом, а синеватый цинк кровли отливал мягким, бархатным блеском, как неподвижный пруд в темных крутых берегах.
Степан Федорович лежал, облокотившись на моток шнура. Юрко, положив голову на руки, смотрел перед собой. Оба молчали. Дожидались, пока зайдет луна.
Юноша никак не мог избавиться от неприятного чувства чувства человека, преследуемого в собственном доме. Он думал, вспоминал. Не такой представлял себе когда-то первую разлуку с домом. Он едва-едва, будто сквозь туман, припоминает Отец помирал В хате царила печаль, слышался плач. О чем-то шептались соседки. Говорили, что ночью отца подстрелили за то, что организовывал колхоз. Утром его нашли во рву, залитого кровью, и с тех пор он не подымался. Мать плакала. А Юрку почему-то было почти безразлично: еще не мог постичь, что такое смерть, она была ему непонятна и потому не страшна. Его даже развлекало то, что в доме много посторонних. Лишь гораздо позднее Юрко понял услышанные тогда, но не осознанные слова. В тот момент они не произвели на него впечатления, но почему-то запомнились. Тяжело, хрипло дыша, останавливаясь после каждого слова, отец утешал мать:
Что ж Ничего не поделаешь Нам трудно. Зато дети будут счастливы Для них все
Юрко не помнил, когда уходил из дому самый старший брат, Дмитро. Но знал рассказывали, ушел, сопровождаемый плачем. Отправился искать лучшей жизни в далеких городах. Потому что в селе не к чему было руки приложить.
Второй брат ушел в армию. Этот день и теперь Юрко хорошо помнит. Новобранцев провожали всем колхозом. Накануне пировали. И хотя на глаза матери набегали слезы, это были слезы радости, потому что и настроение было веселое и радостное. Проводы казались Юрку праздником. Это и впрямь было так.
И совсем уже весело, полный надежд, светлых и ничем не омраченных планов на будущее, попрощался с отчим домом третий брат. Даже мать не плакала, провожая его. Ехал брат в столицу учиться в институте. О лучшей дороге в широкий мир и мечтать не приходилось.
Все три брата нашли в жизни свой путь и свое место. Все были довольны. И все же, изредка собираясь в родном доме, они то ли шутя, то ли всерьез завидовали Юрку:
Вот кому повезло! Знал, когда родиться!
Только бы желание выбирай, что по душе.
И вот вдруг все пошло под откос.
Случилось так, что юность Юрка началась с того, чего и представить себе не мог ни один из его братьев. И покидает он отчий дом не с радостными надеждами, а с запекшимся от гнева сердцем, с холодной решимостью преследуемого. Неизвестность смотрит ему в глаза равнодушным мерцанием звезд, непроглядной тьмой. Не страшно, лишь становится не по себе. Может, и для него настанут теплые солнечные дни, но он уже будет не тем. И уже не вернутся эти три года, не оживут детские мечты, не согреется возмужавшее и суровое сердце наивным теплом детских снов.
Юрко внимательно смотрит вперед. Туда, где в лунном свете высится белый сказочный замок. И ему становится жаль жаль утраченного детства, жаль Кати, жаль матери. Жаль здания, с любовью возведенного неутомимыми руками односельчан.
Юрко оборачивается к Степану Федоровичу и едва слышно шепчет:
Ни одного камешка не останется, все снесет, правда?
Да. Но снесет и фашистов. Целую сотню, а то и больше. Сегодня на ночь они оставили тут десять машин.
Юрко молчит минуту-другую, потом опять шепчет, скорее себе самому, чем товарищу:
И все равно жаль
Степан Федорович понимает Юрка и не спешит с ответом. Ближе придвигается к юноше, тихо вздыхает:
Ничего не скажу тебе. Утешать не стану. Жаль И жаль, и тяжело. Тяжело уничтожать то, во что вложил свой пот, свою силу. Нет, нечем мне тебя утешить. Но хочу, чтоб ты запомнил одно: пока там живет враг не жалей. Жаль поджигать свой дом. Но если в нем живет враг и иначе его не выкуришь оттуда, подожжешь! Должен! Идя на такое дело, помни, Юрко: есть на свете Москва. И никогда не дойдет фашист до моего Урала. Это говорю тебе я, простой уральский рабочий. Есть русский народ. И он не оставит тебя в беде, Помни об этом, и крепче будет твоя рука. А теперь, брат, пора
Луна скрылась за невидимым горизонтом. Сгустилась, стала совсем непроглядной тьма.
Они спустились с горы, осторожно раздвигая кусты, перешли балку. Перепрыгнули через ручей. Затаив дыхание, поднимались вверх.
Остановились под старой вербой. Перед ними серела стерня. Дальше, шагов за сто, виднелась стена мастерских.
Степан Федорович молча передал Юрку моток шнура, взялся рукой за один его конец. Потянул к себе, лег на стерню, пополз и сразу исчез, растворился во тьме. Лишь шнур в руках юноши вздрагивал и разматывался.
Обо всем договорились заранее.
Степан Федорович, добравшись до стены, соединит шнур с тем, который спрятан под крышей. Потом возвратится, если ничто не помешает.
Если же Юрко заметит, что около мастерских не все благополучно, то он должен действовать сам: не дожидаясь Степана Федоровича, зажечь шнур и бежать к реке, на условленное место. Это на тот случай, если Степан Федорович наткнется на охрану. Тогда он, конечно, побежит не к Юрку, а в противоположную сторону. Так он отвлечет внимание от шнура и проберется к реке другой дорогой.
Полз Степан Федорович долго, минут двадцать. Часто останавливался: мешала искалеченная нога. Высокая стерня больно кололась, царапала лицо. Полз до самой стены и, лишь прижавшись боком к фундаменту, остановился, перевел дыхание. Лежал несколько минут, прислушиваясь. Было тихо. Лишь где-то далеко в селе горланил пьяный солдат. Прислушался еще раз и, не видя ничего опасного, быстро поднялся.
Рука на раме окна, здоровая нога на выступе. Рывок и он уже повис на окне, нащупывая пальцами шнур под крышей. Нащупал, дернул к себе, вытянул с чердака, перехватил зубами тот, который тянул за собой. И в этот момент позади прозвучало резкое и испуганное: