Из города он выбрался на попутной военной машине. Потом по железной дороге добрался до станции Сыроежки, ближайшей к линии фронта. Тут переждал двое суток, затерявшись в толпе беженцев, и пешком отправился в Скальное.
В селе Петриковка он впервые столкнулся с фашистами. Это была какая-то маршевая часть. Танки, машины, мотоциклы забили все улицы, и в хатах, в садах и огородах кишмя кишело нахальной прожорливой солдатней.
На том берегу пруда, на горке, горела колхозная конюшня. Слышался шум, крики, гогот, тревожно ревела скотина, лаяли собаки. В хатах хлопали двери, звенели ведра, трещали кругом плетни и перелазы, дрожали как в лихорадке деревья, груши и яблоки градом осыпались наземь и на мышастые спины гитлеровской саранчи.
Но то, что увидел Максим в центре села, возле школы, ранило его еще больше. Школа была пустая, с распахнутыми настежь дверьми и вышибленными стеклами. Крыльцо и двор усеяны битым стеклом, сломанными рамами, изорванными книжками. А на белой, исклеванной пулями школьной стене, на самом видном месте, кто-то повесил два портрета Ворошилова и Тимошенко.
Под портретами белел какой-то лозунг, писанный, как видно, черными чернилами от руки. Максим подошел и прочитал:
«Войне конец! Красной Армии конец! Тимошенко и Ворошилов отдали приказ прекратить бесполезное сопротивление непобедимой немецкой армии».
Заработала лживая, наглая геббельсовская пропаганда. И хотя она была примитивной, хотя перед ним было только «собственное творчество» какого-то малограмотного ортскоменданта, сердце Максима болезненно сжалось.
Враг уже хозяйничал на нашей земле как хотел. И уже нельзя было безнаказанно подойти, сорвать этот лозунг и крикнуть в голос ошеломленным внезапным вторжением и трагическим поворотом войны людям, что все это ложь, что не быть захватчикам тут хозяевами, что все это только временно
Подходя к Скальному, он еще издали увидел развороченную бомбой, покосившуюся станционную водокачку
Первым живым существом, встретившимся Максиму в родном городе, был Дуська Фойгель, сын скальновского аптекаря. А первой новостью размноженное под копирку и расклеенное на телеграфных столбах и на заборах объявление «местной» немецкой жандармерии о задержании и расстреле «большевистского агента-диверсанта, секретаря Скальновского районного комитета комсомола Федора Кравчука»
16
Он увидел это объявление, едва ступил на перрон возле багажного склада. Глаза как будто ослепило ударом, на миг показалось, будто кто-то внезапно выстрелил ему в грудь. Опустив голову, минуту стоял так, ошеломленный, сдерживая расходившееся сердце.
Федора Кравчука он лично не знал. Его избрали секретарем уже не при Максиме. Да и был Федор не скальновский, а, верно, из областного центра. И все-таки Максим чувствовал себя так, словно потерял вдруг самого родного человека и остался совсем один в чужом и незнакомом месте.
С первой же минуты один, без связи и руководства «Держись, парень, ясно?» подумал он, усилием воли принуждая себя успокоиться.
Т-так! Интересуешься, значит, Зализный!
Слова прозвучали настороженно и злорадно.
Максим поднял голову.
В двух шагах от него, сузив глаза, стоял Дуська Фойгель. С винтовкой за плечом, с белой повязкой полицая на рукаве черного пиджака. Взгляд тяжелый, пронзительный.
Когда-то Дуська учился не в «заводской», а в «сельской» второй школе, но встречались они не однажды и хорошо знали друг друга. Знал Максим и о том, что Дуськин отец был из херсонских немцев-колонистов и года два назад его арестовали органы безопасности.
Максим сдержанно усмехнулся:
О, Фойгель! Ну, вижу, ты тут ворон не считал!
Дуська не принял шутки. Слегка кивнув на объявление, так, словно Максим и не сказал ничего, переспросил:
Знал дружка?
Нет, не довелось. Видно, не здешний?
Ага, теперь и Дуська криво усмехнулся одними тонкими губами. «Дружок» мой. Из комсомола меня за отца исключил. Маскировочку с меня сорвал. Через него, гада, никуда учиться не пустили Ну и я с него тоже маскировочку содрал. Засек И ваших нет! И, посуровев, с издевкой и угрозой спросил: Ну, а ты? Отвоевался, говоришь?
Максим ответил равнодушно, чтоб хоть что-нибудь сказать:
Вояка из меня сам видишь Начали эвакуировать институт, а я домой.
Документы! властно приказал Фойгель.
Долго разглядывал паспорт, «белый» военный билет, студенческое удостоверение.
А в мешке что? Оружие есть? Развяжи!
Возвращая после старательной проверки документы, сказал:
Ну, иди пока что а там посмотрим. Но только чтоб немедленно, сегодня же, зарегистрировался в управе.
«Конечно, посмотрим!» с отвращением подумал Максим, понимая, что Дуська берет его «на пушку», куражится, хочет власть свою показать. Пропустив мимо ушей последние Дуськины слова, он спросил:
Про старика моего не слыхал?
Все железнодорожники дали драпака, угнали их с эшелонами. Ну, да все равно далеко не уйдут, вернутся скоро, если не разбомбят. Он ведь у тебя, кажется, беспартийный?
Вернется, не отвечая на Дуськин вопрос, подтвердил Максим, вкладывая свой смысл в это слово. Обязательно вернется.
Во время боев Скальное дважды переходило из рук в руки, его обстреливала артиллерия, и потому много домов в городке было разбито и сожжено. Почти что вся нагорная часть Максимовой улицы выгорела, только в нижней части ее уцелела хата Кучеренков. За Кучеренками, отделенная от соседней вишневым садом, стояла хата Зализных. Вернее бывшая хата. Как раз на том месте, где было когда-то родное гнездо, лежали теперь поваленные стены и одиноко торчала уцелевшая, расписанная синими цветами печь.
Вишни вокруг хаты были иссечены осколками, зеленые листочки на них высохли и свернулись. Дальше, вверх по улице, чернели пепелища еще шести хат.
Долго стоял на пожарище Максим, раздумывая, что же ему теперь делать. Отец повел эшелоны на восток и сейчас где-то за линией фронта. Бабушка еще в прошлом году умерла, хата сгорела, секретаря райкома Кравчука расстреляли. Единственным близким человеком, если только он уцелел, был путевой сторож, старый Яременко, да и тот живет в будке где-то за городом. А тут ни одного родственника, ни одного близкого человека, никаких связей. Так, словно после кораблекрушения выкинуло его на чужой и пустынный остров.
Холодная, тяжелая печаль сдавила сердце болью, отозвалась во всем теле. На какой-то миг он даже заколебался: а может, лучше вернуться в город?
Там у него, наверное, найдутся хорошие знакомые, там легко возобновить утраченные связи, да и проще затеряться в городской толчее. А тут стоишь будто у всех на виду (в памяти встали прищуренные, холодные Дуськины глаза), и со всех сторон тебя видно.
Стараясь сосредоточиться, не растеряться, попробовал взглянуть на себя, на свое положение со стороны, трезвыми и беспристрастными глазами. Поискал даже, нет ли в этой ситуации хоть капли юмора.
Но оснований для юмора не было. И все-таки вымученно, со злостью усмехнулся. «Так, ясно Великий конспиратор! подумал он про себя. Сам напросился, а теперь сразу и растерялся. Что ж, этой глисты испугался? Не хватало еще, чтобы ты, не понюхав пороху, не испробовав ничего, ноги на плечи и драпанул? Нет, право, весело поглядеть на такое со стороны!..»
Максим издевался над самим собой, и от этого на душе у него становилось как-то спокойнее, увереннее
А из окружающих его развалин, из пепелищ поднимались и вставали рядом Артур, Павка Корчагин, нежная и волевая Перовская, мужественная и суровая Леся. Они стояли рядом, смотрели на него и ждали.
Нет, и в горе я петь не забуду,
Улыбнусь и в ненастную ночь
«Тебя послали именно сюда и приказали работать именно здесь. Ты сам этого хотел. А те, что тебя послали, знают, что в нужную минуту ты будешь именно тут, а не где-нибудь в другом месте. Связи? Вокруг тебя твои земляки, такие же советские люди, как и повсюду. Вот и начинай, налаживай связи, потому что кому же, как не тебе, известно, кто тут что думает и чем дышит?»
Не выходя на улицу, низом, через обгорелый сад, Максим побрел к уцелевшей кучеренковской хате.
Уже у Кучеренок (он нашел здесь старого деда, его невестку и троих детей) к Максиму вернулось утраченное было ощущение того, что он все-таки дома, в родных краях, а не в чужом, разрушенном мире.
Старик Кучеренко предложил ему остаться на первых порах в их хате:
Живи, Максим, чего там! Вместе оно по нынешним временам вроде веселее даже
Селиться в чьей-нибудь семье Максиму не хотелось. Но как раз сейчас приглашение было очень кстати.
И какую большую и неожиданную радость испытал он, когда старик Кучеренко, набивая самосадом старую, обугленную трубку, сказал:
А Карпо словно чувствовал. Перед тем как уехать на восток, пришел к нам. «Кто его знает, что там и как со мною будет, сказал он, дело такое, война не родная мать. Хату, говорит, я замкнул. А вот это, попрошу, пусть у вас побудет». И оставил целый ящик всякого инструмента, из одежи кой-чего да еще сундучок с игрушками, вроде бы твоими.
Теперь рядом с Максимом были свои, советские люди, женщины и старики и, как оказалось потом, молодежь. Еще растерянные, сбитые с толку внезапным появлением фашистов, еще оглушенные взрывами, пожарами, суровыми репрессиями и массовыми расстрелами
И все они, молодые, пожилые и совсем старые, стремились понять, что же произошло, хотели услышать живое человеческое слово, осмыслить ход событий, найти в новой обстановке свое место, определить свою дорогу. Хотели, но пока еще не могли, потому что, казалось, попали в глубокую яму, в которую не доходят голоса окружающей жизни. Их чувства были в значительной мере и Максимовыми чувствами. И кто же, как не он, должен был понять, что этих людей надо подбодрить, собрать, вооружить и направить живым словом правды
Все, что касалось его отношений с «победившей властью», тоже стало складываться удивительно логично и значительно проще, чем ему поначалу казалось.
Максим хотел, как ему и советовали, как можно шире себя «легализовать» и создать с помощью такой «легализации» наилучшие условия для подпольной работы. А ему будто нарочно охотно шли навстречу.
Бывший знаменитый гуртоправ, потом свиновод, а позже просто «спец», служащий конторы «Утиль-сырье» (свиная шкура, кроличий мех, лекарственные растения, кости и тряпки), нынешний «шеф» района Мирон Рядненков сказал Максиму:
Я тебя, парень, по правде сказать, совсем не знаю. И должен сурово предупредить: мы, немецкая власть, всякого, кто будет политикой баловаться, не похвалим. И с такими у нас не церемонятся Немцы нация культурная, любят, чтобы работали, и уважают то есть я хотел сказать, значит, поощряют того, кто работает. А я знаю только, что Зализные давным-давно люди мастеровые, и надеюсь И я тебя даже спрашивать не хочу Работай Мы эту, как ее, частную инициативу, обеими руками Потому что на частном интересе свет стоит. Словно как бы это тебе так, по-простому ну, как матица в потолке.
Не прошло и нескольких часов, как Максим, покончив со всеми формальностями, стоял перед развалинами бывшего банка с патентом на собственную слесарную мастерскую и даже с разрешением занять за особую плату полторы уцелевшие комнаты в разрушенном здании.
Он стоял и думал: «Ну вот, ты, Максим, уже и патент от немецкой управы имеешь. Да разве мог ты когда-нибудь подумать и разве взбрело б тебе в голову, что попадешь ты в мир капитализма и станешь хозяйчиком, хоть малюсеньким, а все ж таки собственником-предпринимателем Смешно!»
Но смеяться Максиму вовсе не хотелось. Еще не обосновавшись и не открыв мастерской, он уже стал думать о клиентах. Первую неделю в своей мастерской он сидел очень мало. Дни напролет ковылял по местечку, опираясь на грушевую палку, искал, собирал и даже покупал всякий металлический лом от сломанных ложек до ржавых часов.
Повсюду заглядывал, вмешивался в каждый разговор и так всем намозолил глаза, что к нему скоро привыкли и наконец перестали замечать, обращать на него внимание. А со временем у него появилось и прозвище Хромой Максим.
Сам он никогда не разговаривал ни о войне, ни о немцах, ни о фронте. Интересовало его все «металлическое» да еще цены на продукты и табак. Встряхивая и прикладывая к уху истертые луковицы старинных часов, мимоходом справлялся, не продаст ли кто сломанный велосипед.
Покупая и перепродавая зажигалки и сигареты, прислушивался к каждому слову, возобновлял старые и заводил новые знакомства. Выискивал настоящие связи, распознавал настоящих, надежных «клиентов».
А тем временем учился и выучился-таки из стреляных патронных гильз паять зажигалки, на которые тогда возник большой спрос.
Первый настоящий «клиент» зашел к Максиму сам, и совсем неожиданно. Он ничем, ну решительно ничем не походил на «настоящего», такого, каким пробовал себе его представить Максим.
Это был обыкновенный сельский паренек. Вошел в мастерскую не постучав, как это было здесь принято, и не поздоровался. Высокий, но еще по-мальчишески нескладный. Длинные, тонкие, уже разбитые работой руки торчат из коротких рукавов линялой полосатой рубашки. Парусиновые штаны в каких-то застарелых так что ничем их не выведешь пятнах. Когда-то зеленые, со сбитыми каблуками парусиновые туфли на босу ногу. Длинный нос, большие серые глаза, пухлые губы, румянец во всю щеку и широкая, детская улыбка на губах.
Стоял, пристально, словно гипнотизируя, глядел на Максима, улыбался и, видимо, даже и не собирался хоть как-нибудь объяснять свой приход и вообще начать разговор. Максим подождал, но, так ничего и не дождавшись, начал первым:
Ну, что скажешь, парень?
А ничего, даже расцвел от какого-то ему только одному понятного удовольствия тот.
Так ничего и не скажешь?
Да вот так-таки возьму и не скажу, будто насмехаясь, отозвался тот ломким баском.
Гм, ясно. Дело твое, конечно. Но ведь когда человек что-то делает, ну, например, к кому-нибудь заходит, то
А что, просто так уже и зайти к тебе нельзя?
Нет, отчего же! Это бесцеремонное «ты» насторожило Максима. Кто ж говорит, что нельзя, но
Он внимательнее взглянул на парня, который сверлил его веселым взглядом.
Парень будто хотел что-то сказать Чудной какой-то. Совсем незнакомый. Зашел, смотрит, усмехается Может Кто его знает Война, бомбежки, небывалые потрясения
Максиму стало не по себе. И это от парня не укрылось. Он ступил шаг от дверей и сказал, хитро прищурясь:
Ни за что не узнаешь!
И на миг будто что-то знакомое мелькнуло в этом долговязом и да нет же, совсем незнакомом парне. Максим еще подумал, попытался вспомнить.
Нет, не узнаю.
Ах-ха-ха! расхохотался парень, видимо обрадованный, что его так и не узнали. А Радиобога забыл, ха-ха!
Ясно! облегченно воскликнул Максим. Ясно! Леня Заброда!
Поднявшись, он подался навстречу парню. Но тот вдруг перестал смеяться и с какой-то деревянной церемонностью протянул ему большую красную руку.
Здравствуйте, пане Зализный!
Здравствуйте, пане Заброда! ответил Максим в тон парню, и оба громко, заливисто, совсем по-детски расхохотались.
Ну и выгнало тебя, браток! с удивлением и удовольствием разглядывая Леню, сказал Максим. Как же тебя узнаешь?! А вот хворостину, которой мать тебя тогда отстегала, я как сейчас вижу и забыть не могу.
И снова Леня захохотал, словно Максим напомнил ему что-то бог весть какое приятное
И был ты тогда обыкновенному человеку по колено. Перелаз наш помнишь? Так у тебя только голова над тем перелазом торчала Ну и рад же я, что с тобой встретился, Радиобог! Рассказывай, где ты и как?
Да вот так! с восхищением и радостью, как и тогда, в детстве, смотрел на Максима Леня. Они, гады, какими-то зажигательными шпарили и еще какими-то. Начисто все разнесет, а потом еще и запалит. Ну, мы в погребе отсиживались, а прямого, к счастью не было. Когда стихло, вышли, а от половины улицы только тепленькое место Все кругом затянуло дымом, и на вашей груше, на самом верху, наши ворота висят. Волной, значит Ну, постояли мы, посмотрели «Пойдем хоть к тетке Соломии, говорит мама, в ихнем углу вроде не бухало». Это к Казачьей балке. Да ты знаешь, на Выселках. Там у тетки сейчас и живем
За то время, что они не виделись, Леня успел поработать в эмтээсовских мастерских и на тракторных курсах побывать, а перед самой войной должен был пойти на комбайн стажером.