А этой осенью в армию бы пошел Думал в летную часть Да вот не успел Теперь, значит, дома, натуральное хозяйство веду. Картошку выкопали, пшеница в поле, чтоб никто не видел. А на днях меня разыскивали. Присылают из этого, ну на что колхоз переделали из «общественного хозяйства» Присылают, значит, полицая, чтобы немедленно в МТС возвращался.
Ясно, заинтересовался Максим. И осторожно спросил: Ну и как? Что думаешь делать?
Что думаю? переспросил Леня. А что мне думать? Пойду. «Arbeit macht frei», процитировал он вдруг издевательский афоризм, который фашисты выписывали на воротах концлагерей, и снова громко рассмеялся.
Ответ этот и особенно смех насторожили Максима.
Думать всегда надо Это, брат, никогда не помешает. Да и вообще Ничего смешного я здесь не вижу. А веселого еще меньше.
Что же мне, по-твоему, плакать?
Плакать не плакать! Максим вдруг рассердился. Не оттого, что услышал сейчас, ему и не такие речи приходилось слышать, а оттого, что перед ним был Леня, его сосед, почти воспитанник, которому он искренне обрадовался. Плакать не плакать, но ты ведь и комсомольцем, наверно, был? со злостью спросил он.
Почему это б ы л? тоже как будто рассердился и уже совершенно серьезно спросил Леня. Почему б ы л? Может, ты и про себя мне скажешь б ы л? Он говорил совсем как взрослый и даже немного свысока, словно старший с младшим. Я так думаю, Максим, что горячкой да гонором тут не возьмешь. Если надо, мы и поработать можем, чего там! Я это ихнее «Arbeit macht frei» перевожу по-своему: «Работа развязывает мне руки». Вот как! А плакать Ничего, они еще от нашей «работы» заплачут. А у меня к тебе, правда, дело. Заходил на свой двор. Ну, старик Кучеренко меня увидел и про тебя сказал. Я здесь, в местечке, уже с месяц не был. А как услыхал про тебя и бегом. Есть тут, понимаешь, в одном месте приемник испорченный. Но я хоть и Радиобог, а не могу справиться. Может, поможешь? Вместе, как тогда? А?
Ясно, просиял Максим и подумал: «Ты гляди, какой отчаюга парень вышел из этого Леньки! Так ведь он, Радиобог, и свяжет тебя, Максим, с людьми. Может, и не с теми, с кем ты должен был связаться, но уже наверняка с кем нужно связаться, и как можно скорее».
17
Дней через пять после того, как Заброды перебрались на Выселки, бои вокруг Скального затихли и немецкие войска продвинулись куда-то дальше на восток. Тетка Соломия решила: «Схожу-ка я в Бережаны да проведаю сватов Микитюков. Живы ли они там? Что-то в той стороне так гремело, так гремело»
Вышла она из дому после полудня, а вернулась на другой день, к обеду. Микитюки были живы, а в узелке у тетки Соломин объявилась необыкновенная находка.
Возвращаюсь я через Казачью балку, а там, недалеко от Стоянова колодца, машина поломанная брошена. А на машине ящики. Один разбит, и в нем полнехонько мыла. Развязав узелок и оглянувшись на окна (гляди, чтоб кто из соседей не зашел!), показала матери твердый, похожий на ракушечник, желтый брусок. Это же какое богатство! Сходим под вечер, чтоб затемно вернуться. Ведь где ты теперь раздобудешь такое!
Мать повертела брусок перед глазами, плеснула на него водой, потерла.
Ой, что-то оно на мыло не похоже. И не мылится вовсе.
А может, оно такое, что только в горячей воде мылится, предположила тетка.
Ох, как бы это мыло не оказалось как та лапша, которую Семинишина Юлька нашла! Чиркнула спичку, а оно как шарахнет! Начисто всю трубу разнесло!
Подошел Леня, тоже повертел в руках брусок, понюхал и усмехнулся:
Факт. Так тебе намылит, что не только трубу всю хату разнесет.
Тетка перепугалась.
Выкинь его, Леня, к бесу. Сейчас же выкинь. В воду его лучше, беги на речку
Леня взял «мыло» и подался огородами, вниз, к реке, но в воду не бросил. На мелком песчаном перекате перешел речку и выгоном, мимо разрушенной мельницы, двинулся в гору, за село, на животноводческую ферму свеклосовхоза «Красная волна».
Дружок его Сенька Горецкий лежал на расстеленной дерюжке в маленьком палисаднике (чахлая слива, рядочек петушков, два куста георгинов, любисток и шелковая травка), грыз зеленый еще подсолнух и читал толстую, словно разбухшую, засаленную книгу.
Горецкие жили в совхозной постройке. Дом не дом, но и бараком его не назовешь. Это было длинное одноэтажное здание под шифером, в котором жило несколько семей. У каждой была своя отдельная квартира две комнаты с кухней, свое крыльцо и свой старательно огороженный низеньким штакетником палисадник.
От чтения Сенька оторвался неохотно. Не поднимаясь, только повернув круглую, как арбуз, коротко остриженную голову, хлопнул по книжке ладонью.
«Красные дьяволята»! В клубе нашел, на чердаке. Пальчики оближешь! Еще от Степана слыхал про нее, пять лет искал
Как утверждал старенький Сенькин отец, чтение и погубило парня. Все свое время он посвящал книжкам, и после мушкетеров, графа Монте-Кристо, Шерлока Холмса и других героев, которых на каждом шагу подстерегали необычайные приключения, школьные науки казались ему сухими и неинтересными. Так что хочешь не хочешь, а после седьмого класса пришлось школу бросить. Не сидеть же третий год в одном классе! И он устроился учеником к совхозному киномеханику. Эта работа его удовлетворяла. К осени Сенька должен был уже самостоятельно разъезжать киномехаником и подбивал своего друга, тракториста и комбайнера Леню, которому раз плюнуть было получить права, идти к нему шофером Однако война решила иначе, и оба они, и киномеханик и комбайнер, оказались безработными.
А еще Степа сказывал, продолжал Сенька, приглашая Леню широким жестом сесть рядом, еще была такая книжка, толстенная-претолстенная! Называлась: «А А А А Е»! Понял?
Нет, откровенно признался Леня, вытаскивая из-за пазухи желтый брусок.
«Азия, Африка, Америка, Австралия, Европа». Вот такой романище! Дошло теперь? Пять частей света, и повсюду разные чудеса случаются с героями. Пальчики оближешь.
Теперь приблизительно дошло. Леня протянул другу брусок желтого «мыла».
Сенька постучал по нему ногтем, понюхал и безапелляционно заявил:
Тол! Таким кусочком знаешь что можно сделать? Любую машину как фуганет зубов не соберешь! И, сразу забыв про «А А А А Е» и про «Красных дьяволят», спросил: Где?
Леня рассказал.
Круглое, все в рыжеватых веснушках Сенькино лицо загорелось.
Может, махнем?
Давай, согласился Леня.
«Красные дьяволята» полетели в сенцы, а подсолнух под крыльцо.
Мам, я мигом! крикнул Сенька в открытое окно.
Ребята перешли вброд речку, поднялись вверх на Выселки и степной дорогой через холмы направились к Казачьей балке.
Когда-то давно Скальное кончалось сразу же за станцией (возле первого железнодорожного моста), от него до Казачьей балки было километров восемь. А позднее, в начале двадцатых годов, когда поделили помещичью землю, много скальновской бедноты стало селиться дальше, вдоль речки. Так и образовались Выселки новая улица, протянувшаяся на два-три километра.
Казачья балка широкий, длинный, километров на пять, овраг тянулась вдоль степной равнины. В начале ее стоял когда-то хутор богатея Стояна.
В тридцатом Стояна раскулачили и выслали, потом и хутор снесли. Осталось только несколько старых, недорубленных в голодном тридцать третьем вязов, одичавший, низенький вишенник и колодец, который и теперь еще звали Стояновым. Колодец был глубокий, но воду из него брали только для скота, потому что никто за колодцем не следил и его уже несколько лет не чистили, а сруб совсем сгнил и наполовину обвалился. Вода отдавала илом, и плавала в ней всякая нечисть
На косогоре, на том месте, где когда-то был сад, стояла, осев на спущенные камеры, грузовая машина. Вокруг валялось два-три десятка отстрелянных гильз. В кабине кто-то оставил плащ-палатку и противогаз. А в кузове лежало с десяток зеленых касок, два больших мотка телефонного кабеля и прикрытый огромным, в несколько раз сложенным полотнищем брезента разбитый ручной пулемет Дегтярева. Тут же стояли ящики с толом четыре целых и один разбитый.
Ребята все оглядели, покопались под сиденьем, надеясь найти уцелевший пистолет или гранату. Не нашли, уселись оба в кабине и взглянули друг на друга.
Ну? промолвил Леня.
Что «ну»? спросил Сенька.
Что же мы, так все тут и оставим?
А чего ж тогда приходить сюда было?
Они еще не успели подумать, зачем им эта взрывчатка, что они будут делать с нею, только знали: нужно непременно спрятать ее.
Что же, тут, в овраге, закопать его, что ли? вслух подумал Леня.
Долгая, брат, история. Еще, гляди, и не успеешь. Прибежит кто-нибудь за «мылом».
Значит, так и оставим?
Опять двадцать пять! Кто же говорит, что оставим!.. Я так думаю: давай в колодце утопим. По-быстрому, а? Воды там метра два, да еще сучьями закидаем Еще бы дохлую галку сверху и ни один черт не догадается!
А он в воде, не того, не испортится?
Что? Тол? Вот это сказанул! Сто лет пролежит!
Назад они возвращались не торопясь. Оставили в машине все как было (брезент, пулемет, плащ-палатку с касками и противогазом), чтобы никому и в голову не пришло, что кто-то здесь уже похозяйничал и что в кузове были ящики с толом
Долгонько дожидалась Сенькина мать сына. Валялись забытые «Красные дьяволята», и воробьи давно уже расклевали брошенный под крыльцо подсолнух.
Хлопцы медленно шли вдоль дороги, притихшие, сосредоточенные, будто даже погрустневшие. Словно еще больше сдружил их, связал чем-то брошенный в колодец тол, им сейчас совсем не хотелось расставаться. Неожиданный этот случай разбудил в обоих глубоко скрытые, неясные еще для них самих чувства. Он тревожил, словно подталкивал: «Действуйте дальше, беритесь за дело!» Но как и куда идти и за что браться, они еще не знали.
Шелестит под ногами пересохший бурьян, осыпается, куда ни кинь глазом, переспевшее, вытоптанное жито. Вокруг стоит предвечерняя степная тишина, кажется, будто и войны никакой нет. Только трещат кузнечики да закричит порой перепел
Душевно звучит их непринужденный разговор о родных где-то там, на фронте, и может быть, впервые о том, как это получилось, что фашистов вон куда допустили, и скоро ли их остановят. И долго ли еще быть им тут под Гитлером
Если бы фронт был фронтом, можно б туда податься, мечтает вслух Леня, а то и непонятно, где он.
Это верно, откликается Сенька. Немец уже раз приходил сюда. Так ведь тогда советская власть только на ноги становилась. И техника была не та. Но и тогда партизаны были. Тогда, только захоти, к партизанам можно было податься.
А сейчас, думаешь, нельзя партизанить?
Вроде техника не та. Машины, мотоциклы, самолеты, танки, минометы, не так-то легко из-под всего этого вывернуться. Попартизань тут с винтовкой или хотя бы даже с пулеметом!..
Ну, с винтовкой, конечно Да ведь на технику можно тоже техникой
А как ты думаешь? Есть тут у нас такие, которые остались? Ну, в подполье или в партизанах? Вот Федор Кравчук. Как ты думаешь? Случайно или оставили его?..
На засаду-то он напоролся наверняка случайно. А что тут остался, так это, может, и неспроста
Вот был бы жив да нам повстречался
Хоть бы слово живое услышать о том, что на свете делается, и то
Они подходили к Выселкам. Возле канавы, под акацией, остановились. Обо всем, кажется, поговорили, а расходиться не хотелось, будто должны были сказать друг другу что-то особенно важное
Сенька попрощался, а все не уходил. Постоял, помолчал. А потом вдруг сказал:
Услышать слово это не штука
Не штука? Ого! А где же ты его услышишь?
Слушай, Леня, чего скажу. Только могила. Понял?
К могиле можно еще крест и маузер, с досадой протянул Леня. Только это, брат, из монте-кристов, а мне сейчас что-то не до того.
Тю! Не веришь? Правду скажу. Есть приемник, есть питание. Все есть. Как началась война, приказали всем приемники сдать. Ну, сложили их в нашем клубе, там они и остались. А перед тем, как полицаи их забрали, я стянул один и в конюшне, что от Курьих Лапок крайняя, замаскировал. Вроде все в нем на месте, а не действует. Никак не пойму, отчего
Так чего же ты молчал, Шерлок Холмс несчастный?! Кого Радиобогом звали, меня или не меня?
Приемник Леня наладил без особых усилий на следующий же день, и живое слово Москвы и Киева, который тогда еще стоял и боролся, сблизило и объединило их своих и пришлых, старых и молодых, знакомых и совсем до того незнакомых.
Слушал эфир Сенька. Услышанное запоминал или записывал и пересказывал Лене, а позже бабкиному Петру, «цыгану», как его тут называли. От Петра узнавал новости доктор-окруженец из совхозного медпункта Володя Пронин.
Приемник работал прекрасно, и никакой помощи от Максима Лене не требовалось просьба помочь ему наладить приемник была предлогом для разговора более значительного и важного. Леня был уверен, что Максим может ответить не на один его тревожный вопрос, а может, и не только ответить
Пойманное в эфире живое слово не погасло, не развеялось в воздухе. Рано или поздно оно должно было вызвать отклик. И в конце концов так оно и получилось совсем незаметно, само собой, так же естественно, как растет трава, распускаются и цветут сады, как тает весной лед на реках.
Настал момент, когда Сенька рассказал Лене и про бабкиного Петра, и про врача-комсомольца Пронина.
А Леня уже про всех трех Сеньку, Петра и Володю рассказал Максиму. И еще Пронин и Петр ничего не знали о Лене, еще у Пронина, Петра и Сеньки мысли не было о Максиме и никто, кроме Максима, даже и не думал о Гале, а все они уже теснее, чем самые близкие люди, были связаны между собою этим живым словом.
18
Подпольную группу по единодушному соглашению возглавил Максим. С легкой руки Володи его стали называть командиром.
Слово «командир» сразу же наложило свою печать на группу не то чтоб военной, но уже и не гражданской организации. Во всяком случае, считалось, что дисциплина у них должна быть воинская, потому что существовать и действовать на оккупированной территории группа могла только при условии железной дисциплины и беспрекословного подчинения воле и приказам старшего. Группа сложилась только из парней, Галя Очеретная о ее существовании даже не знала.
При первой же встрече Максим и Володя Пронин поспорили. Максим определял профиль работы группы как пропагандистско-диверсионный, а Володя настаивал на военно-диверсионном.
Агитировать нам некого и некогда, сказал Володя. Все давно без нас сагитированы, все за советскую власть, и вообще бумажками против танков не навоюешь. Надо начать против гитлеровцев вооруженную войну, убивать комендантов и полицаев, устраивать диверсии. Это будет самая надежная агитация и самая настоящая помощь Красной Армии.
Максим возразил:
Да ты в обстановку вникни, в конкретные обстоятельства. Так можно рассуждать, если смотреть на все издали, со стороны. Взять хотя бы самую простую вещь. Там, за фронтом, читают газеты, слушают радио, а тут скоро два месяца никто даже сводки не слыхал. На это закрывать глаза не надо. Вооруженное выступление нашей группы для гитлеровской армии все равно что комар для слона.
Но ведь на захваченной территории не одни мы воевать будем, не сдавался Володя, это же только начало.
Верно, начало. Вот потому-то, чтоб не остаться в одиночестве, и важно открыть народу правду о войне, рассказать, что делается в стране. Каждый день разоблачать геббельсовскую брехню и созывать на борьбу вооруженную и диверсионную, на массовую борьбу. Звать, сплачивать и показывать пример. Это и есть самое главнее.
Ребята поддержали Максима.
Обычно мягкий и уступчивый, Володя на этот раз остался при своем мнении, но человек он был дисциплинированный, да еще и бывший военный, и подчинился большинству.
Бабкиному Петру поручили подумать об оружии. За Сенькой Горецким так и оставили радио. Лене Заброде до войны он работал в МТС и был связан со многими ребятами поручили подбор новых людей и связь с окрестными селами.
И только Володя Пронин, вчерашний студент и лейтенант медицинской службы с двадцать шестого июля сорок первого года, остался как будто без поручений. Его решили считать заместителем Зализного, но не действующим, а так, вроде бы командиром запаса, на тот случай, если Максим почему-либо выйдет из строя. А пока что работать ему, как прежде заведующим и главным и единственным врачом совхозной амбулатории, жить тихо, незаметно, не привлекать к себе внимания.