А дед Юхтем совсем уже ничего не слышит. Глух как пень.
Да уж, согласился с ним рябой. Хоть над ухом стреляй не услышит. Сторож подходящий.
Юрко вскинул мешок на плечи и неторопливо зашагал по улице. Сгибаясь под тяжестью ноши, с детской радостью улыбался. Мысленно ругал полицаев: «Остолопы! Блюдолизы фашистские!» и придерживал рукой карман, чтобы не болтался пистолет. Ощущал огромное облегчение, но чуточку жалко было, что не пришлось пустить в ход оружие.
Сашка пытали в жандармерии уже десять дней. Сперва он отвечал лишь одно: «Не знаю, не видел, не слышал». Потом упрямо молчал, весь избитый, искалеченный, держался смело и даже дерзко. Ругался, проклинал, издевался. Сперва его до бесчувствия били плетками, потом раскаленным железом жгли руки, расписывали грудь и спину. Сашко терял сознание. На десятый день жандармы, опасаясь, что он умрет, не сказав ни слова, оставили его в покое. Рябой полицай рассказывал кому-то, что Сашко лежит весь окровавленный и распухший. Одежда прилипает к телу, и сосед по камере все время обливает его водой. Сашко глухо стонет и не отвечает никому ни на один вопрос.
Дмитро принимает какие-то меры. Какие именно, Юрко не знает. Но он видит, что озабоченный брат часто исчезает куда-то; иногда посылает его с поручениями то к учительнице Галине Петровне, то в соседнее село. На той неделе, ночью, приходил к ним какой-то человек. На целый день отлучался Степан Федорович. Юрко понимал, что все это связано с судьбой Сашка. Но имя его вслух произносили лишь изредка. Действовали молча.
Было ясно, что разрабатывали план бегства или нападения на полицию. Но осуществить его не успели. На тринадцатый день, неожиданно для Дмитра, Сашка под усиленным конвоем вывезли из села. Еще некоторое время ходили слухи, что он сидит в тюрьме в областном городе. А потом след его потерялся где-то в далеких и страшных концлагерях.
Ни о чем не рассказал Сашко фашистам. А знал многое.
Накануне Октябрьских торжеств поехал Юрко на станцию за углем. В местечке и на самой станции было тревожно. Жандармы и полицаи разъярены. По дороге на станцию у Юрка восемь раз проверяли документы. На первом пути стоял санитарный эшелон. Немецкие солдаты суетливо переносили раненых. На каждом шагу торчали жандармы в голубых шинелях, злые, как растревоженные осы.
Тяжелые, низко нависшие тучи сеяли мелкий мокрый снежок. Тускло и серо было вокруг. Шумели мокрые деревья, и противно каркали вороны, стаями слетаясь к станции. Где-то на путях, усиливая чувство тревоги, пронзительно гудел паровоз.
На элеваторе Юрко узнал: в эту ночь недалеко от станции взорвали военный эшелон. Теперь расчищают пути и подбирают убитых и раненых. Их сотни.
Дома рассказал об этом Дмитру. Скупой на слова и обычно молчаливый, брат никогда не говорил Юрку ничего лишнего. Ничего о своем отношении к происходящим событиям, ничего о собственных впечатлениях и настроениях. Только о том, что необходимо для работы.
А теперь, выслушав рассказ Юрка, брат улыбнулся. Внимательно поглядел на него. В глазах вспыхнули колючие, злорадные огоньки. Вспыхнули на миг и погасли.
Это им за Сашка Как видишь, то, что ты вынос с маслобойни, пригодилось.
VIII«ДЕРЖИСЬ КРЕПКО, ЮРКО!»
Брат сидел на стуле около шестка и ставил набойки. Огонек лампы, налитой бензином, надоедливо мигал, скупо освещая комнату. Плясали на стенах причудливые тени. Мать, склонившись над сундуком, вынимала чистое белье. Слезы капали на слежавшееся, пожелтевшее от времени полотно.
Дмитро говорил тихо, неторопливо, в такт постукиванию молотком. Словно он не гвозди вколачивал, а вбивал в голову каждое сказанное слово.
Так вот, Юра Полагаюсь на тебя как на себя самого По своему усмотрению ты пока ничего не затевай. Во всем слушайся Степана Федоровича и обязательно советуйся с ним. Могут быть и наверняка будут обыски. Ни с кем ни слова. До тех пор, пока кто-нибудь не скажет «От брата» и не даст записку. Да и то будь осторожен. Всегда помни, что фашисты хитрые и коварные враги. Тебя, молодого и неопытного, легче спровоцировать. Они так полагают и, очевидно, попытаются. Береги товарищей. На рожон не лезьте. Вы еще молоды и, собственно, за вас же и воюем. Я не говорю, что надо трусить и прятаться в кусты. Но разумная осторожность необходима А о том пока позабудь. Вместе нам нельзя это вызовет подозрение. Маму погубить можем Надо будет позову. Работай в кузнице, держись и слушайся Степана Федоровича. И одного никогда не упускай из виду: следи за фашистами. Как только обнаружишь что-либо подозрительное сразу же к Степану Федоровичу.
Юрко сидел, опираясь локтями на стол. В глазах светилась грусть, на душе было тяжело и горько. Не боязно, не страшно, а именно тяжело. Такую тяжесть и горечь он испытал лишь однажды в жизни, когда в село ворвались гитлеровцы. И тогда ощутил, что вдруг утратил все, казавшееся частью его самого.
Сначала он очень просил брата взять его с собой. А теперь слушал молча. Знал, что стоит ему заговорить, польются слезы. Этого боялся больше всего. А еще мучила острая, нестерпимая жалость к матери.
Много радостей и много огорчений выпало на его долю. Особенно в последнее время. Примерно месяц тому назад принес Дмитро домой и дал ему номер «Правды». Юноша жадно прочел ее. Повеяло чем-то родным, дорогим. События на фронтах были ему известны, газета уже устарела. Но все остальное в ней неповторимо новое, свое, радостное. Будто вновь вернулись прежние счастливые времена, будто нет рядом ни одного фашиста, а весь последний год лишь тяжелый сон. Только дочитав газету до конца, он вспомнил о суровой действительности. И еще больнее стало, чем прежде. Словно вернулся на землю из какого-то иного, сказочного мира. Газета, как бесценное сокровище, передавалась из рук в руки, пока совсем не стерлась под сотнями пальцев. О ней долго говорили. Напечатанное там стихотворение заучили наизусть.
Газета была дорога людям как посланница далекой родной Москвы. Степан Федорович десятки раз перечитывал все, касавшееся Урала. Ему казалось, что он побывал дома и поговорил со своими близкими.
Газету доставили сюда советские летчики. Отряд связался с Большой землей. К партизанам прилетел самолет, привез новых людей и драгоценный подарок рацию. Большая земля жила, боролась и помнила о них. Огромной радостью было то, что люди Большой земли стремительно шли им навстречу. Сталинград! Это слово не сходило теперь с уст. Его произносили вслух, о нем шептались. Сталинград! Это было событие, от которого радостно кружилась голова и счастье пронизывало каждую клеточку.
Тысячи листовок прошли через руки Юрка. Они взбудоражили не только его, но и все вокруг. Радостный день освобождения, которого ждали, которым жили и за который боролись, стал видимым, реальным. Каждый теперь нетерпеливо ждал новых, больших событий.
Все вокруг забурлило, заклокотало. Фашисты были ошеломлены. Стали еще злее, подозрительнее. Арестовывали за каждое смелое слово, охотились за каждой листовкой. Жить на оккупированной территории стало невыносимо трудно. Тюрьмы переполнились. Сидели там, главным образом, случайные, мирные люди, но попали в лапы жандармерии и многие подпольщики. Часто расправлялись с ними без следствия и суда, на месте. В селе повесили раненого партизана-разведчика. Вблизи леса расстреляли крестьян, ехавших за дровами. Для борьбы с партизанами отозвали с фронта несколько частей. Всюду шныряли шпики и полицаи. Вынюхивали и вылавливали. Все брали под сомнение. Все вызывало подозрение. Работать было чрезвычайно трудно. Тем не менее росли партизанские отряды. Ширилось и крепло всенародное сопротивление. А там, за фронтом, под Сталинградом, все туже затягивалась петля на шее шестой немецкой армии. И наконец совсем затянулась
Дмитро заметил уже давно, что им кто-то интересуется. К нему обращались разные подозрительные типы и, заводя серьезные разговоры, выражали сочувствие Советской власти, хвалили Красную Армию. Несколько раз приглашали выпить. А так как спровоцировать его было трудно, установили еще и тайную слежку. Будто между прочим пытались разведать кое-что у Юрка, у матери, у соседей. Потом Дмитра официально, якобы желая кое-что уточнить, вызвали на биржу труда и долго расспрашивали, откуда, когда и как прибыл, чем занимался и где жил до войны. На этот случай у него были даже кое-какие документы. Дмитро знал, что все данные отправят сразу же в полицию.
Изменилось и поведение управителя, прежде так дорожившего своим единственным кузнецом. Он избегал бесед с Дмитром, почти не бывал в кузнице. Когда возникала необходимость, говорил сугубо официально, «строго начальственно», как он сам определял. Дмитро удвоил осторожность. Секретарь райкома Николай Иванович настаивал на том, чтобы Дмитро скрылся, пока не поздно. Он свое в этом месте уже сделал. Жандармерия не располагала никакими сведениями, но все-таки тщательно искала и могла найти. Дмитро готовился. Прикрывал явки, рассылал людей.
Как-то, положив в карман бутылку самогона, направился к рыжему Саливону. Тот сперва даже испугался, но потом, подвыпив, отошел. У Дмитра было спешное дело: он, дескать, неожиданно получил письмо из далекого портового города. Нашлась его семья жена и дети, потерявшиеся во время боев. Теперь они вернулись в город и очень бедствуют. Надо бы съездить к ним, помочь. До зарезу нужен по крайней мере месячный отпуск. Он заберет семью и вернется. От Саливона требуется лишь, так сказать, семейное согласие. В кузнице будет работать Юрко. Высшее начальство его отсутствия, очевидно, не заметит.
Дмитро опасался, как бы Саливон не поднял бучу в первый же день его исчезновения; тогда и матери, и брату беды не миновать.
Опьяневший Саливон проговорился:
Да что вы! Ведь меня из-за вас повесят! Правда, он сразу же опомнился и, чтобы загладить свои неосторожные слова, поспешно добавил: Ведь весна на носу, сеять надо. А впрочем, решайте сами. Я человек маленький. Дело ваше.
Дмитро попросил не поднимать шума и в то же время успокоил его: уедет еще не так скоро, а потолковать об этом зайдет как-нибудь еще.
Через несколько дней ему удалось узнать, что дело его уже решенное. Полиция не арестовывает лишь потому, что он нужен им как приманка. Откладывать отъезд не было никакого смысла.
И вот Дмитро собирался в путь. Юрко сидел за столом, и на душе у него было тяжело. Как он останется один, без брата?
Ночью почти не спал. Прислушивался к каждому шороху, волновался за Дмитра. Казалось, что именно сейчас налетит жандармерия, и все погибнет. Когда изредка забывался в короткой, тревожной дреме, снилось, что за ним гонятся немцы. А ноги у него будто приросли к земле. Потом несколько раз привиделось, что его душат, а он никак не может вырваться. Просыпался весь в холодном поту, с сильно бьющимся сердцем.
Перед рассветом, как только зашевелился брат, вскочил с постели и Юрко. Зажгли лампу, привернув фитиль.
Дмитро бережно и нежно обнял мать.
Крепитесь, мама. Ведь засияет когда-нибудь солнце и над нашими воротами!
Видно, говорить ему было очень тяжело.
Мать и в самом деле крепилась. Когда выходили из хаты, она рыдала беззвучно, захлебываясь от слез. Юрко быстро побежал вперед, боясь тоже разрыдаться.
Пошли вдоль берега. Миновали маслобойню. По скованной льдом реке, мимо разрушенной мельницы, добрались до холмов, откуда Юрко когда-то провожал пленных, и там остановились.
Светало. Воздух наливался синевой. Вокруг лежали глубокие снега. Лишь кое-где темнели овраги и обнаженные ветром пролысины холмов. Из степи потянуло холодным ветром, медленно закружились пушистые снежинки. Брат прижал Юрка к себе. Повеяло родным, привычным запахом махорки. Потом твердо положил руку на плечо:
Держись крепко, Юрко!
И пошел вверх по глубокому снегу, не оглядываясь.
Юрко стоял неподвижно, не сводя глаз с фигуры брата, пока она не растаяла в снежной метели, затем неохотно повернул обратно, к реке. Так не хотелось возвращаться одному, так было больно, что, казалось, подошвы примерзали к земле! Вокруг ни души, и слезы можно не сдерживать, не скрывать. Но их теперь и не было. Будто высохли совсем.
Хотел оглянуться, но запретил себе: к чему? Надо идти своей дорогой. Шагал по скользкому льду и думал о брате. Юрко почти не помнил отца: он умер, когда мальчику было пять лет. Дмитро, заменивший ему отца, приезжал в родное село не часто. Почему они должны жить теперь врозь и сколько еще будет длиться их разлука? Почему в своем доме, на своей земле люди вынуждены жить совсем не так, как им хотелось бы? Ведь сейчас он не уверен, что удастся еще встретиться с братом. Между ними стали фашисты. Холодная злость охватывает юношу. Даже дыхание стеснилось в груди. Яростно погрозил кулаком в холодное серое пространство.
Погодите, мерзкие крысы, доберемся еще до вашего Берлина! страстно, по-детски шептал слова, исполненные недетской горечи и ненависти.
Солнце взошло, когда вернулся в село. На центральной улице над домами гитлеровцы вывешивали черные флаги. Трауром отмечали враги страшный для них сталинградский разгром. У юноши отлегло от сердца. Черный креп радовал взор.
Но дома было непривычно пусто и холодно. Мать позвала завтракать. Отказался. Больно было смотреть на мать, на ее горе. Взял топор и отправился на огород. Снял ватник, размахнулся и начал подрубливать ствол старой акации: топить-то ведь нечем
IXВЕСНА
Катя рассказывала Степану Федоровичу о Юрке. Степан Федорович весело хохотал. Проделка ему понравилась. Катя тоже смеялась, говорила громко, с увлечением. Широко раскрывала глаза, охала от удивления. Юрко сидел тут же, рядом. Смущенно улыбался, хмурил брови, краснел, и все-таки ему было приятно и радостно.
Событие, о котором так горячо рассказывала Катя, произошло в апреле.
Хоть в селе уже не было ни Дмитра, ни Сашка, борьба с фашистами не прекращалась. Подпольная молодежная группа действовала под руководством Степана Федоровича. Молодежь вела разведку, помогала партизанам, распространяла листовки.
В тот раз в селе, километрах в четырех от райцентра, ребята разбросали листовки. Немцы разнюхали это. Спешно отрядили жандарма для расследования на месте. Жандармских лошадей почему-то под рукой не было. Жандарм пришел к рыжему Саливону и приказал немедленно подать подводу. Воз и лошадей нашли сразу, а вот кучера не было. Около кузницы Саливону попался на глаза Юрко, и он велел юноше отвезти жандарма. Очень не хотелось выполнять это поручение, но ведь не откажешься! Злоба так и душила его. «Ну, я тебя прокачу!» подумал Юрко. Забежав домой переодеться, сунул в карман пачку листовок.
Прибыв на место происшествия, жандарм приказал созвать всех полицаев в сельуправу. Когда они собрались, при всех надавал пощечин старосте и старшему полицаю. Потом сделал обыск по той улице, где были обнаружены листовки. Избили несколько человек, посадили в кутузку старуху, по неведению оставившую листовку у себя на столе; вероятно, и читать-то она не умела. Все листовки, которые удалось собрать, сожгли на глазах у жандарма. Тот еще раз грозно приказал каждую ночь расставлять посты и устраивать облавы. Каждого, кто в сумерки появится на улице, задерживать, а еще лучше стрелять на месте.
Из села выбрались уже вечером, после того, как жандарм отужинал у старосты. Вокруг было тихо и темно. Нигде не светились огни, по пустынным улицам слонялись полицаи; они, видимо, чтобы доказать свою бдительность, из-за каждого угла подбегали к подводе и спрашивали, кто едет. Жандарм вздрагивал и отчаянно ругался.
Юрко сидел рядом с ним. Правя лошадьми, незаметно вынимал из кармана по две-три листовки и осторожно опускал за грядку телеги. Сыпал так все время, пока не выехали за село. А выбросив последнюю листовку, закурил и пустил лошадей рысью.
На следующий день сельские полицаи рты разинули от удивления. Ну, как тут скроешь? Пришлось снова известить жандармерию. Разъяренный жандарм опять прискакал «на место преступления». Но на этот раз кучером был не Юрко.
Слушать похвалы по своему адресу было неловко. Юрко хотел остановить Катю, но не решался. Из-под насупленных бровей украдкой поглядывал на нее, ловил ее улыбку, видел между полными губами белый влажный блеск ровных зубов. И ему становилось еще приятнее. Это чувство причудливо переплеталось с ощущением неловкости и даже досады, но досады не совсем обычной, а какой-то странно волнующей.
Юрко чувствовал, но не хотел, не осмеливался сознаться самому себе, что приятно ему потому, что о нем с восторгом говорит Катя, а не кто-либо другой.
А она, закончив свой рассказ звонким смехом, неожиданно щелкнула его пальцем по носу: