«Приручил» Шкуру Олекса. Долго ходил за ним молча, со своей неизменной улыбкой. Рассматривал, как диковинку, восторгался. Затем, воспользовавшись случаем, пригласил к себе домой и угостил самогонкой. Позднее, опять по какому-то поводу, уже вместе с ребятами напоил изрядно. Шкура любил выпить. Любил и в карты поиграть. «Приручился» он очень быстро.
Вскоре он и впрямь пригодился. Дом, в который хаживал полицай, не вызывал подозрений. Поэтому там совершенно спокойно поставили радиоприемник. Ребята, которые «дружат» с полицаем, уж, конечно, антифашистскими делами не занимаются. Да еще с таким полицаем, как Шкура, очень близким к жандармерии! Когда нужно было что-либо узнать об арестованном товарище, о каких-нибудь намерениях жандармов, приглашали Шкуру. Сперва ублажали самогоном, потом начинали его похваливать, а затем уже следовали расспросы. Шкура был заносчив и любил прихвастнуть. Хвастал, конечно, главным образом, своим бесстрашием в борьбе с партизанами и подпольщиками. Кичился своей проницательностью и умением видеть каждого человека насквозь, с первого же взгляда узнавать, кто чем дышит. Врал невероятно, но при этом выбалтывал много важных сведений.
В последнее время ребята собирались редко. По мере усиления партизанского движения гитлеровцы все более настораживались. Атмосфера накалялась. После заката солнца опасно было выходить на улицу. Партизанское соединение отошло дальше, на север, и связь с ним прервалась. Это угнетало Юрка. Он стремился уже к чему-то большему, чем обычные мелкие задания.
Вообще с юношей творилось что-то новое для него и мало понятное для его товарищей. Но шила в мешке не утаишь, и вскоре проказливый и не совсем безразличный к чужим успехам Костя стал почему-то при нем напевать:
Выходила на берег Катюша,
На высокий берег на крутой
Юрко подчеркнуто не обращал на это никакого внимания; хотя, и чувствовал, что Костя напевает довольно язвительно, на что-то намекая.
Однажды жандармы привезли откуда-то и заперли в полиции нового узника. Надо было узнать, кто он и за что арестован. Завязались бои партизан с гитлеровцами в соседнем районе. Самим узнать правду о том, как там идут дела, было трудно: на всех дорогах патрули. К тому же ожидались интересные сообщения с фронта. Значит, надо было послушать радио. Кроме того, из соседнего района передали Юрку несколько свежих номеров «Правды» и ящичек с типографскими шрифтами, килограммов в пять, с тем, чтобы газету читали, а шрифт переправили дальше, в другой район, по известному Юрку адресу.
Решили сойтись в воскресенье днем и привести Шкуру.
Собравшись, сразу же принялись его обхаживать. Угощали, похваливали и подливали водку. Пришлось и ребятам хлебнуть немного, так как привыкший к водке Шкура «дошел» только после пятого стакана. Его развезло и распарило, нижняя губа отвисла еще больше, глаза посоловели. Он стал икать, безбожно врать и хвастать. Толя незаметно вышел из комнаты, забрался на чердак и включил радиоприемник. Слушал и все самое интересное записывал. Костя и Витя громко запели. Петь надо было, пока не вернется Толя. Запели «Катюшу», очевидно договорившись заранее.
Возбужденный выпитой чаркой, Юрко завел разговор со Шкурой. Он похваливал его, а раскисший полицай без удержу хвастал. Хвастал какими-то давнишними своими связями с каким-то недобитым петлюровским атаманом, которого некоторое время прятал у себя отец Шкуры и который сделал его ярым националистом и предвещал приход немцев. Потом хвастал своим умом и смелостью, грозил, что от партизан мокрого места не оставит. Он, дескать, правая рука шефа жандармов, он и только он гроза всех партизан. А впрочем, как это выяснилось из отдельных, ловко выпытанных юношей сведений, хвастать ни ему, ни гитлеровцам нечем было. Дела у партизан шли совсем не плохо, в последнем бою фашисты потерпели поражение.
Это потому, что меня не послушались, громко резюмировал Шкура.
Оказалось, что привезенный вчера арестованный врач из соседнего района. У него нашли радиоприемник. Его избивали, допытывались о связях, но он молчал. Шкура хвастал, что именно он разоблачил большевистского врача и что тот у него еще заговорит.
Выспрашивать, собственно, уже нечего было. А Шкуру всего так и распирало от хвастовства.
Я я От меня никто Я насквозь вижу Вот посмотрю и вижу, чем ты дышишь. Я вижу, ты парень того А вот другие! О, я все вижу. Хочешь, угадаю, о чем ты думаешь?.. Вот посмотрю и сразу скажу, что у тебя сейчас в кармане. Я ик выпьем!..
Юрка охватила веселая злость. В последнее время его вообще влекло к чему-то до дерзости смелому. А тут еще выпивка и этот «всевидящий» Шкура.
Нет больше водки, сказал Юрко, быстро что-то придумав, но я знаю, где можно достать. Пойдем?
Пойдем
Юрко кинулся в сени. И стал на пороге с чем-то завернутым в синий женский платок.
На, неси! протянул Шкуре, а сам взял в руки корзину, с которой пришел сюда.
Шкура покорно взял тяжелый узел. Покачнулся и пошел.
Не все ребята, знали, что было в узле. Знали только Юрко и Олекса. Но Юрко сам дал его полицаю в руки. А Олекса глядел на него и, как всегда, бесстрастно улыбался.
Юрко нес корзину. Шкура, икая, тащил синий узел то в руке, то перекинув через плечо. Прохожих было больше, чем в будни. Все удивленно оглядывались на необычную пару. Хотя видеть пьяного полицая им было не в диковинку.
Пройдя всю улицу, завернули к тете Ганне. Там все были дома. Появление юноши в таком обществе удивило лишь хозяйку. Степан Федорович и Катя о «приручении» знали.
Перешагнув через порог, Шкура тяжело уронил свою ношу на пол и шлепнулся на лавку. Юрко поднял узел и спрятал его за печью. Потом шепнул что-то тете Ганне, и на столе появилась бутылка. Водка Шкуре уже в горло не лезла. Он глотал через силу. Опрокинув чарки две, совсем осоловел. Тогда Юрко бесцеремонно поднял его с лавки, подтолкнул к дверям и, выведя за ворота, оставил посреди улицы. Шкура покачнулся, что-то пробормотал и поплелся вниз.
Юрко, возвратившись в хату, едва прикрыв за собой дверь, весело захохотал.
Шкура видит насквозь! сказал, смеясь, и развязал синий узел. Шкура знает, кто чем дышит, и тащит для меня вот это.
На разостланном платке лежало несколько номеров «Правды», пачка листовок и ящик со шрифтом.
Юрко торжествующе поглядел на Катю.
Вот так и пронес Шкура через все село.
Катины глаза на мгновение испуганно расширились и сразу же заблестели, заискрились. Она весело рассмеялась. Этот смех нежным звоном отозвался в ушах Юрка, опьянил его.
А Степан Федорович закусил губу. Стоял молча, насупившись, и они перестали улыбаться.
Ты что, рехнулся? Слишком большое геройство проявляешь. Ты каким-то бешеным стал в последнее время. Ничего не понимаю. Влюбился ты, что ли?.. В таких случаях полезно камни перетаскивать с места на место. А ты глупости делаешь. Зачем это?
Юрко покраснел. Хоть возбуждение, вызванное смелой затеей и Катиной похвалой, еще не улеглось укололо слово «глупости».
Катя отвернулась, опустила глаза, пальцами перебирала кончик косы.
Степан Федорович не на шутку рассердился:
Ты соображаешь, что ты делаешь? Ну и задаст тебе Дмитро, когда узнает! И помолчав, уже веселее добавил: А ты, герой, вроде, того Может и впрямь влюбился? А? И лукаво блеснул глазами.
Губы у Юрка нервно дернулись. Ему было стыдно. Теперь он все мог, ничего не боялся. Не мог, боялся лишь одного признаться в любви. Не смел, не знал, как это делается. И терпеть дольше не мог. Казалось, что гора с плеч свалится, если поговорит с Катей, но сделать это не позволяла какая-то непреодолимая стена, стыд, неловкость. Сердился на себя, считал, что чем-то отличается от всех остальных и что он гораздо хуже их. Кусая до крови губы, но все-таки не решался.
И стоял теперь съежившись, робко поглядывая на девушку. Что она? Понимает, осуждает? Смеется?
XIСОЛНЦЕ И ЦВЕТЫ
Сегодня опять привезли и похоронили на площади пятьдесят фашистских трупов. За два дня это уже вторая партия. Вчера зарыли больше сотни в одну яму. Отдельно немецкого майора. В селе объявлено военное положение. Запрещалось выходить на улицу между закатом и восходом солнца. Любого, встреченного в запрещенное время, убивали без предупреждения. Стреляли в окна, если сквозь неплотно прикрытые ставни пробивался свет. В тихие августовские вечера, если вслушиваться, ухо улавливало глухие разрывы мин и снарядов. А Катя утверждала, что слышала даже пулеметную стрельбу.
Уже третьи сутки за лесами, на Киевщине, километров за тридцать сорок отсюда, идет бой. Дерутся партизаны с гитлеровцами. Точных сведений нет. Одни говорят у Калачей, другие в самой Балабановке. Бой упорный, затяжной. Чья возьмет неизвестно. Но есть один верный признак. Непрестанно возят фашисты сюда хоронить своих убитых, а в больницу раненых. И еще поговаривают, что в соседнее село свозят трупы полицаев и казаков-власовцев, на скорую руку зарывают в одну яму, чтобы никто не мог определить истинных размеров потерь.
Юрку не терпится. Очень хочется разузнать все подробно, но не у кого. Давно уж никто не приходит от брата.
Степан Федорович пришел из МТС, с работы. Умывается над корытом. Увидел Юрка, обрадовался:
Вот и хорошо. А я уже хотел послать за тобой. Все-таки прорвалась к нам одна девушка. Вызывает тебя Дмитро.
Сердце радостно встрепенулось. Наконец-то! Степан Федорович заметил это.
Только ты, брат, без геройства. Чтобы все было тихо, мирно и без стрельбы. С Катей пойдешь.
Подробно растолковал, куда идти и к кому обращаться.
Отправятся они завтра утром. В Подлесское, за сорок километров. Катя уже была там однажды. Кроме еды, не брать с собой ничего.
Утром, отправляя их в путь, Степан Федорович, как всегда шутливо, сказал:
Выйдете за село. Будто девушка с парнем встретились Такое бывает Пойдете вдоль берега. Торопиться не надо. Так, чтобы к вечеру успеть. А если встретится кто-нибудь по дороге, то вы уж и впрямь того цветочки собирайте, что ли влюбленные всегда так делают
И Степан Федорович с притворной строгостью поглядел на Юрка:
Но ты смотри у меня. Знаю тебя, бешеного. Не вздумай и в самом деле в любви объясняться. Без моего разрешения чтобы ничего такого не было.
Юрко страшно покраснел. Катя застенчиво опустила глаза и, скрывая смущение, сказала:
Куда ему! Не осмелится! Он красная девица! И, вспыхнув от стыда, засмеялась.
Юрка взяло зло и досада. Шутки он принял за издевку. Ему казалось, что все видят и понимают его чувства, смеются над ним. Сжав кулаки, подумал: «Увидим!» Круто повернулся и шагнул к порогу:
Пошли!
Ну, желаю успеха! удивительно серьезно сказал Степан Федорович и вышел за ними до ворот.
Вышла проводить дочку и Ганна.
Давно уж миновали те времена, когда Катя отправлялась на задание тайком от матери. Прежде, уходя из дому или поздно возвращаясь, она всегда вынуждена была что-либо выдумывать: то засиделась у подруги, то ходила на речку, то была у учительницы Галины Петровны (а это действительно случалось). Вынужденный обман мучил Катю. К тому же, чем дальше, тем труднее было изворачиваться. Мать поверила один раз, другой, а потом призадумалась. Можно уверить в чем-нибудь кого угодно, но не так легко усыпить материнское чутье, обмануть материнское сердце, непрестанно тревожащееся за дочку. Еще тогда, когда Катя думала, что мать ни о чем не догадывается, Ганна уже знала все, что делает и чем живет ее дочка. А потом, случайно обнаружив несколько листовок, окончательно убедилась в том, что Катя стала на трудный, опасный и славный путь непокоренных и гордых. Убедилась, но молчала. Не было сил перечить дочери, да и совесть не позволяла. Молча таила свою материнскую боль и страх. Когда Катя уходила из дому, Ганна старалась чем-нибудь заняться, чтобы заглушить тревогу, но работа валилась из рук. Мысль о Кате не выходила из головы. По ночам не спала, порой тихо плакала, уткнувшись в подушку, но ни с кем своими переживаниями не делилась и на людях казалась спокойной, уравновешенной.
Все труднее становилось матери выдерживать такое напряжение. Теперь тревога ни на секунду не покидала ее. Отдала бы свою жизнь, чтобы сберечь Катю. Ведь ее единственное дитя на каждом шагу подвергается опасности! Чем и как спасти дочку? Не пускать? Запретить? Но имеет ли она на это право? Нет, лучше уж помогать ей, оберегать, отвращать опасность. А ежели что случится, если попадется Катя, взять все на себя
Однажды, когда Катя возвратилась с задания, пробыв где-то целые сутки, взволнованная мать прижала ее к себе, зарыдала.
Что с вами, мама?
Катя, доченька, почему ты таишься от меня?
Таюсь? С чем?
Я все знаю, доченька! Не будь такой скрытной. Оттого, что ты скрытничаешь, у меня сердце болит еще больше. Лучше рассказывай мне все, что можно. Я и посоветую тебе, и помогу. Что ни говори, а ведь я больше, чем ты, прожила на свете, больше видела.
Катя прижалась к матери, целовала ее щеки, глаза, лоб.
Мама, а я не знала, что вы такая. Я думала, что вы испугаетесь, запретите
Разве можно запретить солнцу сиять? Ведь ты у меня уже взрослая
Долго сидели они в тот день рядом, поверяя друг другу свои мысли, боли, радости и тайны. Договорились: ни в чем не таиться и помогать друг другу. Катя очень просила мать никогда, никогда больше не плакать.
И с тех пор, правда, не видела девушка слез на ее глазах.
Ганна теперь всегда знала, куда дочка отлучается, советовала ей, что и как лучше сделать. Это приносило некоторое облегчение, хотя тревога не покидала ее ни на минуту. Крепилась, как могла, и старалась при дочке сохранять спокойствие.
А в этот раз не выдержала.
Узнав, что Катя уходит дня на три, весь вечер просидела с ней, сама уложила спать, поцеловала на ночь и, неохотно отрываясь от дочки, вышла в соседнюю комнату.
Ночью Катя внезапно проснулась. В хате было светло. Месяц заглядывал в окно. У ее кровати, подперев голову руками, сидела мать и тихо плакала.
Чего вы, мама?
Ничего, ничего, Катя, это я так платок тут забыла и пришла за ним, смутилась Ганна.
Какой платок? Вы плачете? Отчего?
Задание казалось Кате легким, опасность незначительной. Она даже рассердилась на мать.
Вы ведь говорили, что плакать не будете.
Ничего, ничего, доченька, я так я сейчас пойду. Спи
А утром, провожая Катю за ворота, не могла сдержать слез. И снова Катю взяла досада, так как ничто, казалось, не угрожало ей. Она поцеловала мать и попросила вернуться в хату. Но пока девушка не скрылась из виду, мать стояла у ворот и смотрела ей вслед, молчаливая, неподвижная и будто окаменевшая.
Скорбное лицо матери опять вызвало у Кати лишь легкую досаду. Зачем так беспричинно волноваться!.. Очень уж веселое и солнечное выдалось сегодня утро, и особенно радостным было настроение у девушки
Молча прошли вдоль улицы. Спустились на берег.
Юрко хмурил брови. Шагал широко, прислушиваясь к самому себе.
Предстоял еще долгий день в степи. И он уже не мог, он должен был, непременно должен был сказать ей. Что бы там ни было, а сегодня все должно выясниться
Катя весело о чем-то щебетала, но он ничего не слышал. Видел, как движутся ее полные губы, как быстро поворачивается головка, изгибается белая шея. Когда взглядывала на него и улыбалась, на смуглых щеках то вспыхивали, то исчезали милые круглые ямочки. Поблескивали из-под длинных ресниц веселые глаза.
Порой Юрко отдалялся на шаг, порой шел рядом, касаясь плечом ее плеча. От ее волос исходил какой-то особенный, тонкий и пьянящий аромат, напоминающий едва уловимый запах ромашки.
Неширокая тропинка бежала по берегу вдоль реки. Над тропинкой свисала высокая трава, кусты чернобыльника, обвитые повиликой, лапчатые листья цветущей дикой мальвы, желтые кисти щавеля. Иногда тропинка круто забирала вправо и тогда сбегала к самой реке, скрывалась в густых зарослях осоки. Под ногами путалась колючая ежевика, хлестали по лицу ивовые ветви, а земля была влажной и мягкой.
Порой тропинка убегала влево, становилась шире, вилась по прибрежным холмам, поросшим пахучим чабрецом, выгоревшей невысокой травой и васильками. Но Юрко всего этого не замечал. Прислушиваясь к Катиному щебетанию и не понимая ни одного слова, шел, словно в тумане, и ничего не видел. Ничего, кроме черного блеска ее глаз, ямочки на смуглой щеке, дразнящего смеха, ровных белых зубов. Сдвинув брови так, что вертикальная складка на лбу стала резче и глубже, Юрко упорно думал об одном. Не о любви, нет: он уже давно понял, что любит ее. Понимал, что это и есть любовь, ибо уже не мог удержать ее, сохранить в тайне. Он думал о том, что должен признаться, сказать. Но как? Как это делают и делали другие теперь и прежде, до него? Стать и просто брякнуть: «Катя, люблю тебя». Смешно, глупо и страшно. Да, почему-то именно страшно. От одной мысли об этих словах сердце начинало бешено колотиться. Во рту пересыхало, и к горлу подступал комок. «Трус! Размазня!» ругал себя, мучился, подбодрял. Но не помогало ничто. А что, если бы она знала? Высмеяла бы? Пренебрегла бы? Презрительно отвернулась бы?.. Но как? Как сделать, чтобы она знала об этом, как отважиться?