Чего-чего, а порядка у вас в самом деле хватает, и дисциплины тоже,сказал Иван, брезгливо косясь на этот палец.Только вашего нам ничего не надо. Мы по-своему жили и будем жить, как привыкли, как нам любо.
Как им любо!.. Плёхо вы живете, дядья Ванья, ошень плёхо! Зер шлехт!.. Вы не умеете работать на земля. Нет, не умеете! Но мы вас научим. Мы возьмем ваши земли под немецкий опека. Немецкий хозяин покажет вам, как надо работать на земля. Он будет... как это?.. холить каждый клочок вашей земля. Она будет такой, как у моего отца Курта Шмидта.
Наша землица черствая, горькая, и хлеб наш горький,сказал Иван.От него у немца брюхо вспучит.
Что есть «вспучит» и что есть «брухо»?
Животы, говорю, разболятся.
О, живот! Ты ошибаешься, дядья Ванья, у нас крепкий живот. Немецкий живот все переварит.
Не переварит. Уже не переварил. Вам бы теперь свою землю, немецкую, удержать...
Ты рано радуешься, дядья Ванья. Мы отступаем временно, мы выравниваем фронт. Пройдет лютый русский зима, и мы снова двинемся в бескрайние русские степи. Москвакапут, Ленинградкапут, вся Россиякапут!..
Ты что, и впрямь веришь в такую чепуховину?Иван глядел на Франца Шмидта мирно, даже сочувствуя будто.Ай совсем вы, немцы, спятили?Иван постучал пальцем по лбу.Думм копф. Ферштеен зи?
Но, но!крикнул гауптман.Я не позволю тебе так говорить, дядья Ванья!
Он встал, ногой отшвырнул скамью, начал вышагивать по горнице. «Ну и журавель!»невольно подивился Саня: макушкой немец чуть не доставал до потолка.
Хорошо, дядья Ванья,гауптман остановился, резко повернулся к Ивану.Я отвечай на твой вопрос откровенно. Я немецкий официр, я обязан верить в победу нашего оружия.Он потрогал острый кадык, повел шеей, туго стянутойстоячим воротником мундира.Я хочу в это верить, черт тебя подери, дядья Ванья!.. Видишь?кивнул на божницу.Как это?
Иконы,подсказал Иван.
Да, икони. Бог... Ты знаешь наш девиз? Готт мит унс, с нами бог. Я хочу верить, что бог поможет нам.
Бог вам не поможет, нет у вас бога. Вам чертпомощник.
Ты говоришь со мной невежливо, дядья Ванья,сказал гауптман тихо, словно удивляясь себе.И я не понимаю, что со мной. Я хочу быть сердитым, но не могу... Я тебя опьять прощаю, дядья Ванья, да, прощаю...
Затем было молчание. Гауптман снова сел, уныло уставился на стакашек с недопитым коньяком. Иван ворочался, скрипел скамейкой, комкал в руках шапку, бормоча что-то.
Тишину разорвал звук, похожий на выстрел. Франц Шмидт вскочил, схватив со стола парабеллум.
Окно,сказал Иван.Чего пужаешься? Окно отворилось.
Гауптман подошел к окну. Саня видел его сутулую спину, талию, перетянутую широким черным ремнем, штаны, свисавшие пузырем на тощем заду. За окном была знобкая осенняя темь. Ветер, врываясь в избу, яростно трепал занавески, кружил по углам, ерошил Санин вихор.
Русская нош, страшная русская нош,сказал гауптман, не оборачиваясь. И вдруг Саня услышал, как он всхлипнул:Бедный маленький Франц! Армер кляйнер Франц!.. Он бредет через темную русскую нош, он одиноккак пьерст, и никто не пожалеет его, никто дружески не потреплет по плечу. Бедный маленький Франц!повторил громко, почти крикнул, и закачал плешивой головой, вздрагивая спиной.
Нализался,сказал Иван.Нюни распустил. Вот он твой францёзиш коньяк...
Когда гауптман повернул к ним бледное заплаканное лицо, Саня понялчто-то надломилось в жутком долговязом немце. Сломался в нем какой-то стерженек. Он сразу обмяк, как большая тряпичная кукла. Сане даже показалось на миг, что сейчас вот, прямо на его глазах, развалится немец на кускискатится с плеч голова, отпадут руки, мешком осядет на пол бескостное длинное тело...
Эту внезапную слабину, эту мертвенную оцепенелость Франца Шмидта сразу почувствовал и Иван. Шумно поднялся он, запахивая полы шубы, сказал грубо, напористо:
Ну, хватит, герр гауптман, хватит! Я к тебе по делу зашел. Противно у тебя одалживаться, да уж ладноза детишек малых хлопочу. Твои конвоиры коня у меня отняли. Вели отдать.
Да, да, дядья Ванья,с какой-то испуганной приниженностью засуетился гауптман.Ты получишь свой лошадь назад. Где мой шинель? Я прикажу лично... Идем, дядья Ванья, идем! Комм, битте!..
Через минуту они шли по сожженной деревне, направляясь к хлеву. В печных трубах, черневших вдоль улицы, завывал ветер. Под ногами чавкала грязь. Гауптман посвечивал фонариком, выбирая места посуше.
Ивановалошадь стояла у хлева, привязанная к дереву, нераспряженная, хрумкала сеном. Почуяв хозяина, рванулась, радостно заржала. Из темноты вынырнули часовые, гауптман что-то им сказал, они щелкнули каблуками и снова растворились во тьме.
Что, приказал отдать коня?спросил Иван.И на том спасибо, Франц Шмидт. А теперь валяй в свою квартерумы с Саней спать будем.
Но гауптман не уходил.
Хотите верьте, хотите нет,продолжал свой рассказ Александр Семенович,а отмочил тот немец под конец такую штуку... Но буду по порядку. Не уходит он, значит, топчется сапогами в грязюкенервно так топчетсяи пуговицы на шинели трогает, бормочет какую-то невнятицукажется, задумал что-то. А дядя Ваня знай одно твердит: «Зверь ты лютый, герр гауптман, фашист паршивый». Тогда немец, окончательно распалясь, велел своим конвоирам доставить к нему всю Иванову семьюто есть жену его, маму мою с сестренками. Приволокли их конвоиры грубо,наверное, думали, что на казнь к начальнику тащат. А он приказал всем нам сесть в телегу и так-то громко объявляет Ивану: дескать, дарит ему жизнь, и семье его дарит. Но чувствовал Иван: толкает его фашист на подлость, чтоб он односельчан бросил. А потом бы нас все равно порешили...
Не знаю, что думал тогда немец. Может, ждалв ноги кинется ему дядя Ваня. А тот повернулся к гауптману и такого матюга в него пустил, что знай он наш язык получше, подоскональней, наверное, схватился бы за пистолет... «Надеешься, я своих брошу?крикнул дядя Иван немцу.Убегу тайком, как вор в ночи?.. Да я с теми, кого ты в хлеву запер. Что им, то и мне!»
А женщины наши с детишками уже в телегу забрались, ужё радуются скорому освобождению. И, услышав, как честит Иван немца и отказывается от его милости, такой плач подняли, такой гам, что гауптман за уши схватился.
Нас снова загнали в сарай. Никто, конечно, глаз не сомкнул до утра. У всех кошки на сердце скребли. Все готовились к самому худшему. И не зря.
Под утро я услышал за стеной какой-то подозрительный шорох, тяжелый топот ног и негромкие голоса гитлеровцев. Я встал тихонько и заглянул в узкую щель воротфашисты торопливо обкладывали сарай соломой, потомпо команде гауптмана солдаты чем-то облили солому, и гауптман поднес к соломе горящий факел. Мгновенно вспыхнул огонь, и желтые языки пламени побежали в стороны.
Увидев сквозь щели огонь, все в ужасе повскакивали со своих мест, раздались отчаянные крики, плач детей.
И не миновать бы нам самого худшего, если бы в тот миг не налетели на немцев партизаны. Откуда они появились, наши избавители, никто не знал, только вдруг застучали выстрелы, завопили немцы, и пяти минут не прошло, как распахнулись ворота хлева и встал на пороге молоденький, с улыбкой во весь рот, партизан. А из-за его плеча дядька мой второйАлексейвыглядывает, орет Ивану: «Здорово, братуха!»
Из немцев никто не ушел, всех перебили. Может, и пожалели бы тех, кто руки вверх поднял, но пожалеть никак было нельзя. Ведь они, гады, по приказу гауптмана хотели всех нас живьем сжечь, не пожалели ни детей, ни стариков, ни женщин.
Мы с дядей Ваней видели убитого гауптмана. Лежал он у ворот сарая, фуражка с черепом рядом валялась. Лицо спокойное, важное, будто понял наконец-то немец такое, чего не мог понять при жизни...
Я так мыслю, что зверь он был доподлинный, но где-то таилось в нем, глубоко зарытое, доброе семечко. Его дядя Иван бросил, когда Франц Шмидт малышом был. И дало бы, наверное, оно добрые всходы. Но фашист остался фашистом.
Так-то,заключил Александр Семенович.Вот и скажите после этого, что добрая сила злую ломит...
Впрочем, он тут же, будто усомнившись, спросил меня:А вы как думаете?
Иван умер лет за пять до моего знакомства с Александром Семеновичем. Умер в родной ельнинской деревне. В последние годы жизни старика Александр Семенович часто навещал его, и, отдаваясь неугасимой памяти, вспоминали они то, что было с ними давным-давно, но что остается в человеке до скончания дней.
Глинков все-таки настоял, взял я у него еще один подарокту самую вазу, от которой отказался когда-то в мастерской. Изящная, с отменным вкусом сделанная вещьв виде факела с завитушками огня вверху, и в ней не уронил Александр Семенович марку своего высокого искусства. И глазурована ваза цветами пламени на фоне клубов дыма. Может, не думал мастер, когда клал глазурь, о войне, но, видно, все же дала о себе знать подспудная память...
Перед этим Глинков позвонил мне по телефону. Тонкий веселый голос в трубке:
Говорит дед. Приглашаю на семейное торжество: у Лиды сынишка родился.
Поздравляю...
Я немного растерянтрудно вот так, сразупредставить себе в почтенной роли матери девушку, которой я любовался год назад в мастерской Глинкова.
Иваном назвали.
Хорошее имя.
Еще бы! Я пожелал. Молодые сперва ни в какуюнесовременно, мол. Три дня уговаривал...
Как Лида?
Еще красивей стала. От счастья. Обо мне и речи нет. Все время петь хочется. Шутка сказатьновый Глинков на свет появился. Конечно, фамилия у него отцова будет, а все же... Может, по нашей, гончарной, части пойдет. Как думаете?
Может быть...
Ну, так до встречи! Ждем вас!
Когда я уходил от Глинковых, Александр Семенович и вручил мне вазу.
Я гляжу на пламя и дым, и мне чудится, что я сам в горящей деревне, где жили Иван с Саней, будто мне самому обжигает лицо нестерпимый жар, самого душит смрадный чад пожарищ. И еще я вижу колонну старух и стариков, баб и ребятишек, которых немцы гонят по грязной осенней дороге, пристреливая отстающих.
И как наяву стоит передо мной Иван, дядя Ваня...
Рано утром на реке
Еще вечером, ложась спать, Коля приказал себе проснуться в четыре. Его ресницы дрогнули в тот самый момент, когда старенькие часы, висевшие над комодом, торопясь и шепелявя, отбивали удары. Минуту-другую он лежал, ни о чем не думая, борясь с молодым сном, хмельно кружившим голову, потом улыбнулся в темнотувспомнил, зачем решил подняться так рано.
Окно напротив было маленькое и вмещало всего одну звезду, но зато очень крупную. Коля смотрел на нее пристально, дружелюбно, как на давнюю знакомую, и чуть-чуть жалостливо. Звезда горела спокойно и горделиво, но красоваться ей оставалось недолгогде-то поблизости ходило утро.
Колины пятки мягко стукнули об пол. Он на цыпочках прокрался к лампе, чиркнул спичкой и через плечо взглянул на печку. Оттуда, из-за трубы, неясно виднелось лицо бабки, смутно поблескивали белки глаз.
Кому было сказано латать крышу?спросила бабка, скрипуче зевая и тряся космами волос.
Коля улыбнулся ей:
Да ведь я ненадолго, бабуся.
Ну, разве только ненадолго. Хлеба с собой возьми.
А я тебе знаешь кого принесу, бабуся?
Кого?
Ни за что не угадаешь.
Не томи душу, враженок!крикнула бабка звонко.Говори уж!
Сома.
Сома-а?
Бабка дробно рассмеялась, закашлялась, замахала руками, обороняясь от смеха и кашля. Вдруг лицо ее исчезло в сумраке печи, и Коля услыхал ровное дыхание: бабка снова спала.
Он задул лампу и вышел во двор. Небо было еще непрозрачным, густым, цвета неразведенной синьки, но за рекой утренний свет уже размывал синеву. Колина звезда полыхала ровно и сильно. Он счастливо зажмурился, взъерошил ладонью волосы и спрыгнул с крыльца в траву.
Удочки стояли прислоненные к стрехе. Коля судовольствием ощутил под пальцами накатанную гладкостьочищенного от коры дерева. Звонко щелкнул кнопкой фонарика. Сноп света упал под куст крыжовника, где была спрятана консервная банка с червями. Коля опустился на корточки. Черви, потревоженные светом, зашевелились сотней сплетенныхрубиновых тел. Самые шустрые тянули к краям банки шильца головок.
Но, но!пожурил их Коля ласково.Сидите смирно, ждите своего часа.
Утро приближалось неудержимо. Светлой полоске за рекой трудно было лишь начать дело. Как тяжелая колымага, ночь не хотела двигаться с места, но, сдвинувшись, покатилась все быстрей и быстрей к своему исходу. Светлая полоска быстро росла, расширялась, наливаясь янтарем...
Тропа вела к реке. Коля шагал по тропе, но почти не видел ее, только ощущал босыми ногами упругость притоптанной земли. Он спускался в низину, постепенно погружаясь в молочную густоту тумана.Он шел по грудь в тумане, а кругом, как обломки кораблей после бури, плавали верхушки кустов. Потом туман стёк к Колиной пояснице, к коленям, ступням и остался за спиной внизу: Коля поднялся на пригорок.
Коля сбежал с речного берега. Пробудившаяся река сбрасывала одеяло тумана. Белесые клочья кочевали над водной гладью, цеплялись за прибрежные лозы и, вытягиваясь в диковинные призрачные фигуры, редели и таяли. Серое небо все явственней сквозило голубизной, и одна за другой гасли звезды. Дольше других держалась Колина звезда, но и она, будто улетая, теряла блеск и яркость, становилась маленькойи далекой. «До свиданья,попрощался с ней Коля,до ночи».
В устье ручья темнела лодка. Узкая, остроносая, она напомнила Коле щуку, потому что мысли его уже были заняты предстоящей рыбалкой. Он снял с колышка тяжелую цепь и бросил ее в лодку. Цепь звякнула громко и бодро. Вместе с утром рождались звуки, которые нес в мир человек. Где-то в полях, напрягшись, взбирался на горку колхозный грузовик, возивший в город молоко. Зазвенели подойниками доярки на ферме. Донесся плач ребенка. Совсем близко, над обрывом, внезапно возник напев косы. Ее коснулся шершавый брусок, и она запела светло и грустно.
Упершись в нос лодки, Коля сильно толкнул ее. Прошелестев днищем по песку, оназакачалась на легкой зыби. Коля, засучив штаны, вошел в воду. Вода была холодная, прозрачная. Голени в воде и странносплющенные, широкие, как лапти, ступни казались чужими. Из-за камня, мотавшего зеленойбородой водорослей, серой тенью стрельнулпескарик, подплыл к ступне и, брусковатый; пестрый, начал щекотать тупым лобиком пальцы. Коля дрыгнул. ногой, засмеялся, подпрыгнув, перекинулся телом через борт. Сжал круглую рукоять весла и стал неторопливо выгребать на середину реки, на быстрину.
Течение подхватило и понесло лодку. Коля управлял ею, не вынимая весла из воды. Мимо проплывали места прежних рыбалок. Коля скользил по ним равнодушным взглядом.
Миновав песчаную косу, он очутился там, где еще не рыбачил ни разу: в тихой полукруглой заводи, поросшей по краям тростниками. Он въехал в густой тростник и заякорился, опустив за борт привязанный к веревке камень. Наступали волнующие минуты, но Коля знал, что нельзя поддаваться волнению: рыба не любит суетливых. Медленно размотал лесу, придирчиво осмотрел гусиные поплавки, провел по ногтю большого пальца жалом крючка. На ногте осталась белая бороздка: крючок был надежный. Коля встряхнул банку с червями, выбрал толстого, внушающего доверие желтополосатого навозника и ловко надел его на крючок. Коля прошептал давнее, детское: «Ловись, рыбка, большая, ловись, маленькая»и плавно взмахнул удилищем.
Поплавок встал торчком в оконце между кувшинками. Коля украдкой вздохнул, не в силах унять дрожь нетерпения, повел плечами и потянулся ко второй удочке. Но взять ее не успел: поплавок нырнул, вынырнул, нырнул снова и отлого двинулся в глубину, мерцая красной верхушкой. Коля подался вперед, схватил удилище, дернул его вверх и назад, подсекая рыбу. Леса зазвенела тонко и угрожающе. Коля чуть ослабил ее, и она сама по себе, будто живая, очертила на воде правильный круг. Коля шевелил побледневшими губами, считая круги: первый, второй, третий... На четвертом он снова поднял удилище и понял, что поспешил. Там, в глубине, шла борьба за жизнь. Кто-то не хотел погибать и сражался отчаянно. Сильные толчки следовали один за другим...
Милая, выручи,сказал Коля вслух, обращаясь к лесе, и тут же почувствовал, как утомленная рыба неохотно пошла вверх. Не дыша, он подвел ее к лодке и
подхватил в подсак. Потирая замлевшее предплечье, Коля разглядывал крупного окуня. Окунь бил хвостом, разевал рот. Словно стараясь напугать Колю, топорщил костяные копья спинного плавника. В своей бронзовой кольчуге чем-то походил он на витязя из старых книжек, поверженного, но не побежденного. Коля смотрел на него с уважением. В какое-то мгновение ему захотелось даровать окуню жизнь и бросить его за борт, но он подавил в себе это желание: счастье улыбнулось ему, и было бы кощунством от него отказаться.